Власова Мария Никитична

Власова М.Н. Прозаический фольклор Терского берега Белого моря (по записям 1982–1988 гг.) //Русский фольклор. – 2004. – Т. ХХХII. – С.349–383.

[ВОЗВРАТ К ТЕКСТУ СТАТЬИ]

[ТЕКСТЫ БЫЛИЧЕК]

Домовой. нечистая сила в доме, во дворе, в бане

№ 1

У меня одному глазу операцию сделали, а в другом катаракт возобновился. Сплю на койке. Ко мне приходят, да едак по столу щелкают. Я двери заложила — как мужики попали? И вдруг кто-то идет, мне на ноги повалился.

[355]

«Вы меня затушите!» — говорю. Не знаю, в какую сторону спехали щелканье со стола. И на ноги мне повалились.

«Я, — говорю, — буду спрашивать. Ты мне сказывай: скоро умру?». Мне почудилось: «Скоро умрешь!» — «В каком году?» — спрашиваю. Они как растаяли.

На Макковея опять заспала, повалилась. Как ягнята выходят и ходят, только копытца шоркают. Как ягнята вышли.

«Я буду спрашивать — мне говорите! Да под ето ухо говорите, а тем худо слышу. Хорошо ли на тони попадет?» — «Хорошо!» — говорят. И еще раз: «Хорошо!».

Буханку, краюху хлеба дали ягнята, положили на стол. И походили, и исчезли. Так мы тот год тонну триста рыбы уловили!

Перед дедом (перед смертью деда. — М. В.) хозяин тушил, наваливался. Спрашивала его. «К худу! — говорит. — К худу!». Дед помер.

Война кончилась. Сплю. Как закричит в той избе: «Оксенья! Оксень!». И никого нету! Так наутро телеграмма, что мужик уже в Кандалакше, домой едет.

У меня сестра Вера переезжала в Краснодар. Приглашала: «Хозяин, хозяюшка, мы, хозяева, поезжам! Поедем с нами!». С малыми детками приглашают. Он и в байнах, везде был. Он и ягняткам покажется — как захочет.

№ 2

Вот етых-то, пуганых-то я раньше много знала ще. Слыхала от людей. А у меня-то вот так. Я не знаю, що ж такое случилось. Только уехал, ушел из избы муж — на меня навалилось. Дак кажный раз от так от! уж я это не могу рассказать!

А то одна спала, наодно. От когда Капа, дочь, замуж пышла, а я одна осталась. Дак от. Один раз в другой избы: как будто пробежал мимо дверямы там. Двери-то полы в ту избу там. И вроде пробежал как от котенок! И вдруг на меня! Он ко мне не видела, как шел. И вдруг ето тягось на меня! Прямо дышать нельзя! От такие случаи были. Я не знаю, що это...

Сперьва ище я вышла замуж, дак в старой избе случаи такие были. И потом купили мы избу у одних. И от тоже также! И от в этом доми от также было. Уехала я в Княжу — больше как рукой сняло! И здесь больше никогда не было. И хоть одна останусь — не видать и не слыхать. Говорят, это гонит из дому.

№ 3

В Стрельне меня так пугало... У Парфена Петровича на квартире стояли. Наработаюсь — приду, паду как собака. Зимою.

Обручи забрякают, а потом покатится ушат по колидору опруженный. Не пойду смотреть ночью! Упал, дак сам катись!

Утром встану: обручи на месте, ушат стоит на месте. Ребятам ничего не говорю. А сама уж... Шапкой волосы становятся!

...Я посуду перемыла. А погода — света белого не видно! Лампа на столе стоит, я сплю. Вдруг заложкой хлопнуло! Человек идет. Шел, шел... И никого не оказалось. Я бежу посмотреть. Калитка закрыта! Я опять легла. И вдруг на печке — за занавеской уж — кашлят человек! Как я не слыхала! Побежала встречу, а не попался! И вдруг на печке оказался человек. Лампу беру, занавеску оттягаю... И нигде никого! Я изматюгалась. Нет! Тут мне так неудобно стало. Дедушко, пьяница проклятый, оставил одну в доме (ушел в гости. — М. В.), а дом большой. И еще пугало. Пошел отец в туалет, а там мохнаты руки торчат из туалета.

[356]

№ 4

Попереди нас был дом. Старушка Марковна там жила. Так раньше там пугало. Засветло ставни закрывали: ходит, колотится... Какая-то чушь была!

В Ломбовке одна была... Раньше жили на погостах: летний погост и зимний погост. Так она рассказывала — как вечер придет, в лесу дрова зарубят! Все ставни закрывали.

И по деревне бочку покатят. Высокий, во лбу один глаз. По всей деревне покатит бочку. А утром встанут: ни бочки, ни следа, ни г....!

№ 5

Сестру (кто-то в байну пришел) кто-то хотел задавить. Мужчина: стал под потолок, головой в него упирается! Идет — ботинки железны. И протянул руки, и руки были все в шерсти.

К сестры приходил. Она топила байну. Накалила камни, бочка лопнула. Она зарещалась (заругалась. —М. В.). И с ней что-то было. С ней отводились. Это в Пулоньге было. Ногой по полу катали и на стол поднимали, катали — отваживались.

№ 6

Я напился, ушел ночевать в баню. Вдруг зашаталось! Чиркнул спичкой. Двое стоят у дверей, в шляпах и плащах черных!

У меня волоса шапкой! Я заматерился и ушел из бани. Ушли и они — не принял в силу.

№ 7

Дело-то было когда-то давно уж... В Оленице жили тоже. А ребята сидели как-то выпивали. А один тоже... Друг перед дружкой начали хвастать: «Я то, я другое!». Один говорит: «Я ничего не боюсь! Ночью могу сходить в баню!».

Ну и сходил. В баню-то пошел — ребята следом пошли посмотреть, что будет. Ну, он дошел, да камень взял с каменки, да и обратно. А потом пошли... Пошли да все спать повалились.

А ему... Только повалился — ему под окно: «Положь на место чего взял!». А он, чего он взял? Он камень унес, дак чего взял! На другу ночь то же само: «Положь на место, чего взял!». И на третью — тоже. Потом ребятам-то рассказал, говорит: «От так-то дело было!». Ну, и пошли они к бане.

Он в баню пошел, а ребята спрятались и смотрят. А потом у его и спрашивают: «Ты чего это сунулса, да и обратно!?» — «А, — говорит, — захожу в баню-то, а девка голая сидит на каменки! (Ну, на полках, не на каменци — на полках). Моетци девка сидит! Говорит: «Заходи, заходи, не бойся!». Зашел, она там сказала: «Ты меня вывези отсюда! Я унесена была, а хочу на родину попасть. Ты меня вывези отсюда! Жить богато будешь! Тебе ничего не будет, только вывези!».

А парень такой был — ничего не боялся. Говорит: «Хорошо!». Договорились: где это порог какой-то у их там есть, на родине. До этого порога довезешь, и больше не надо.

Ну, и вот в условленное время да приехал на карбасу. Она пришла, села — ночью-ту. Ну, он ей повез... Ребятам-то, конечно, потом рассказал, только сначала не рассказывал. Увез ей, вез-вез-вез... И вдру-у-уг! Гром загремел, молния засверкала! Потом ничего не помнит. Очнулся — лежит. Но[357]ги в воды, а сам на берегу. И вот с тех пор и девку не видел больше. И жил хорошо! Она и сказала, що жить богато будешь. Это на Мурмане рассказывал там парень...

Лес, нечистая сила в лесу. О том, как водит

№ 8

Я жила в Пялице в няньках. Хозяин с хозяйкой раз ушли яголь копать. Олени набежали к ним. Хозяин говорит жене: «Ты докапывай, а я пойду оленей посмотрю!». Хозяйку оставил. Хозяйка подождала, кричала — Ивана нет. И пошла домой. Может, домой ушел. А нет его!

Зачали его отворачивать. Видно, не на чистый след ступил — черт подхватил. Отворачивали. Жене и приснился сон: «Он будет принесен к окошку и показан, в семь часов. Берите его в тот же момент!».

Я стала с ребенком играть, а хозяйка пошла корову доить. Я с ребенком играю на полу. Смотрю: хозяин принесенный за окном! Так руки растянуты! А хозяйки нету — не ухватить! И опоздали! Когда из дома вышли — он уже на спичечны коробки разорван весь.

И корову раз отводили. Корову привел — надо тую минуту брать, как говорено. Не взяли в тот же момент — на куски разорвало! Во как может блудь подшутить!

№ 9

Раз я дочери говорю: «Поди неси хлеб отцу на тоню!». А ей неохота. Вечер уж, устала. Я и говорю: «Веди, леший!».

Отправила. Она идет... Оглянулась («слышу, как кто-то за мной идет!»). Высок идет мужчина, быдто пальто — подрясник. И шапочка уголком. Запнулась и упала со слезами: сейчас он схватит! Оглянулась — никого нет! И пришла к отцу со слезами: «Какой-то мужчина за мной гнался в длинном пальто! Мама меня выругала, и мне какой-то мужчина показался!».

№ 10

Один раз такой случай был. Шел дедушков брат. Вдруг оказался поблизости человек. И рядом пошел с ним. А в сером кафтане, и пола подтыкнута. Ну а раньше во все это верили: що в сером кафтане, пола подтыкнута, дак это дьявол.

От идут разговаривают. А в деревни был такой мужик, вроде прозвища у его было — Ухо-Дороха. И от он (попутчик. — М. В.) был совсем как Ухо-Дороха. И от шли разговаривали.

Дядя понял, что это не человек. Говорит: «Ухо-Дороха, не леший ли ты есть?». А этот побежал прочь, захохотал: «Ха-ха-ха! Ухо-Дороха, не леший ли ты есть! Ха-ха-ха! Ухо-Дороха, не леший ли ты есть! Ха-ха-ха!..». По всем лесам только раздается!

№ 11

Про Лешаковый Борок рассказывал сосновский Михаило Терентьев. В Сосновке был Яков Петрович, старик. Он ходил с кладью: оленей ловили, заготовляли мясо для семей.

[358]

Раз он в лесу заночевал. Вдруг видит: идет сосновский поп, и пола подтыкнута. Откуда возьмется поп?! Мужик палатку смотал и на другое место поставил. И сон ему снится: «Счастливый, что ты ушел!».

Он ставил палатку — уже темновато было. А поставил бы на дорогу (лешего. — М. В.) — он бы голову ему оторвал!

№ 12

Дело было с моим старшим братом... Пошли ребята в лес, а он тоже увязался следом. Бежат ребяты-та... Прибежали. А он чего-то остановился, поглядел. А сюда к ручью спускатца, на болотце-то.

Смотрит: а хрестный евонный стоит, да деревца вырывает, елочки. Берет за вершинку да... Вырвет да кинет! Вырвет да кинет! Потом повернулся, да пальцем поманил парня-то. Манит к себе! Парень-та перепугался весь да домой бежать! Прибежал домой, а хрестный дома, никуда не ходил.

№ 13

Поехали отсюда... Мужик сына повез в Ивановку. И лопин поехал с ними. Едут по Большой Варзуге-та, по мхам. Мхи больший-больший! (Я, конечно, не видала сама, а он сам рассказывал, парень-та). Говорит — ехали-ехали, с... захотелось. В туалет (...)

Парень-то только с саней соскочил... (а они стоят тут, отец и лопин, курят и разговаривают). Вдруг две девки подскочили, подхватили его под руки и потащили. Тащили-тащили-тащили, самы захохотали — и бросили! Да нигде не стало девок — исчезли! Сарафаны-то, говорит, как теперь вижу — какие сарафаны одеты на девках. В одних кофточках да в сарафанах.

Развернулся. Где отец стояли с лопиным — одна точка только! Дак они подъехали — такие по мохе были, дак, метра по два следы-то! По следам-то к нему поехали — только через метра два следы!

Лопин говорит: «Ну вот, отец, счастливый, что я с тобой пригодился! А то сына не видать бы тебе больше!». Утащили бы девки. Лопин отвел.

№ 14

Черт человеку покажется: уводит, уносит в море, в лес уводит. Потом отворачивают — кто на добро ладил. Колдуна вызывают, и он отворачивает.

Зятя покойного водило... Бывало, ночуешь у костра: что-то шумит, гремит. Раскинуты угли, а никого нету! И поздно кто моется — покажется в бане.

Я в Бога верую по-своему. Это Достоевский говорит: «Я в Бога верю не как фанатик». Что-то есь в природе сильное. Божественное. Все построено: глаза, уши, нос. Сложная история.

Тоня. Промысел

№ 15

Были мы у праздника с женой. Гриша и говорит: «Ты, брат не замечаешь: если в бригады не по душе человек есь — не запопадает рыба!». Если не попадает рыба — надо гнать такого человека.

Если хорошая тоня у одного, другой перебивает, чтобы ему попало. «Умному рыбка, а глупому — две!».

[359]

№ 16

Прежде на торос поезжают, да покручеников нанимают. Кто побогаче. Мамин отец на море ходил спрашивать, будет ли промысел. Мама запросилась с им. «Вы, девки, забоитесь!» — «Нет!». Ну и взял с собой.

Ну и сели они в стороне. А дед к прорубы. Самый-то донный вышел, весь в волосах. Водой залило его — в носу, в ушах. Говорит деду: «Спрашивай, я буду сказывать!» — «Будет ли промысел?».

Вода спала, донный стал сказывать. И столько заревело вокруг зверей, что страсть! Дед пришел на берег, говорит: «Будет промысел, нанимайте людей!». И ему мешок муки за это притенули.

№ 17

Дед один спал на тони. И пришел как человек, заводит молитву читать — кроме как «помилуй!». А чертей не милует Бог. Черт «помилуй нас» не будет читать, будет немтовать.

Вот дедушко-то и догадался. «Аминь» дед сказал бы, он бы зашел в избу. Дед смекнул. «А пошел на х..!».

Тот вышел — зеленый кафтан, пола подогнута: «Ха-ха-ха! Русский человек на х..! послал!».

Обиделся. Так он в лес пошел — только лес раздавался! Прежде стуканья не было. Только молитву прочти, тогда двери откроют. Без молитвы не зайдешь на тоню.

№ 18

В Поное сидели на тонях. Отец малый был, он и от матери-то остался полтора годика. А в Поной поехали — там были из Пялицы Далмат, Филипп старый был.

Молодежь вечером баловат. А Далмат говорит: «Ребята, хватит баловаться!». Таперешняя молодежь разве унялась! А раньше тони были как бани. И вот — херак! И ставень вылетел! Далмат говорит: «Подьте, закрывайте!».

Сразу все по углам разбежались. Вылетел ставешок, пошел дедка трубу закрыл. Ребята опять повеселели, что трубу закрыл дедка. Так до трех раз ставешок вылетал. А на третий раз до полусебя показался: весь в шерсти! И собака с визгом погонила. И слышно было лай — собака ушла концом, три часа не было собаки. А пришла — вся шерсть дыбом! А надо по снасти. Месяц светит как день, а никто не едут. Боятся. Вот беда-то! Далмат говорит отцу: «Прокопий, поедем давай!».

Поездили. Подъезжам — сбелело там. Думаю — покойник! А рыбина! Андель, рыбина кака! За хвост захвачу — и до полу! Вытянули рыбину. Вдруг с моря летит с визгом как большая птица. «Что это?» — «Это така птица быват!» (чтоб ребенка не пугать).

Только с моря приехали, на гору выходим... А песни, песни каки красивы! Идут люди, за руки захватились. И таки нарядны! Цепочкой идут. Как цепью окованы. Так и заслушался бы!

«А ето шнека, видно, шла, разбило. Со шнеки идут, с океану!». Недалеко от нас осталось дойти-то, а все как потерялось. Прежде во как пугало!

№ 19

Ловили на тоне мужик с жонкой. Ну, раньше там ловили, до колхозов. Дак своими тонями. Однажды поехали... А жонка-то ругачливая такая была, леташная! Дочь у них одна и была. Мать заругала девку: «Унеси тя леший!».

[360]

Приехали с моря ночью. С моря приезжают: нигде, это, девки нету! Они все перепугались, да утром потом мать и поехала в деревню, пошла. Ну, а бабка и научила (там бабка кака-то знала хорошо все это дело, дак). Научила, говорит: «Пускай мужик пойдет к озеру (там озеро како-то было). Пойдет к озеру. И пусть не ходит без рукавиц!»...

Не, он сам был тоже с ей (с женой. — М. В.) там, дак. Говорит им: «Одень рукавицы, поди и повались за кусты. И лежи! Пойдет буря сразу по озеру. Эта буря пройдет. И покатится скалина-береста. Как эта скалина к берегу прикатится — приходи и бери свою дочь. К себе не прижимай крепко! И неси ей, не оглядывайся. Чего услышишь — не оглядывайся! Иди напряму!».

Ладно. Мужик пошел, спрятался за кусты. Вдру-у-уг вихерь такой по озеру пошел, черный такой настоящий вихорь! Потом... Вихорь-то прошел, да берестица покатилась. Скалина прокатилась — береста. Он пошел. Взял дочь-то и пошел. Туда шел — везде сухо все было. А тут везде вода разлилась! Разлилась — воды полно, едва ноги хватает! Потом... Смотрит: а камень большо-большой на дороги оказался! Туда шел — нигде камня ничего не было, а тут камень большой на дороги!

Принес домой. Ну, тут пообедали, все, спать повалились... Ночью-то мыши заходили! Таки больши мыши — так невозможно спать! Не могут никак спать-то — мыши-то ходят живьем!

Ну ладно. До утра намаялись, сели в карбас и поехали. И у их заходил заяц! Заяц-то заходил морской! Кругом: то с одной стороны в карбас, то с другой стороны. А уж мужик гребет — дак во всю силу! Они не очень, наверно, далеко от деревни-то были. А в деревни-то (воскресенье было) на угоре девки да ребята кружались. Кружания раньше были. Дак, этого, побежали, говорят: «Во, заяц!». Он сзади за има выскочил на берег-то и побежал. Да в баню заскочил. И там как заорал! Они все перепугались и убежали.

А девка-то потом и рассказывает: «Он пришел ночью, меня взял, в шубу завернул и понес. Не очень тепло было на улице, осень была, дак. А мне-то те-пло-о-о было в шубы! Принес домой. Посадил. А много ребят сидит. Все рва-неши, тряпоши! Сидит жонка прядет толста-а-а! Жонка-то! Бабка! А жонка-то ходит чего-то делает. Тоже: рва-а-ан сарафанишко! А жонка-то и заругалась: «Мало своих детей, дак еще чужих нанашивай!» — «Да как наваливают, — мужик-то и говорит, — наваливают, дак как не возьмешь!».

Да сам дал ей тут поесть и пошел куда-то. А жонка-то и говорит: «Девушка, если хошь быть дома, дак не ешь нашего хлеба. Я, говорит, тоже такая была и тоже унесена. Тоже меня унесли!».

Ну, и потом он пришел... Приходит ли через неделю там, через ночь ли, через две — берет, говорит, меня и понес! Понес, дак он так меня рвал за волосы, да трепал дак! Да еще заорал, говорит: «Наваливают, наваливают, а потом отнимать начнут!». Ну, к лешему послали, дак... «Уведи, леший, да возьми, леший!» — да наваливают дак. А потом пришел бросил. Бросил, а сам ушел».

Это сама, кто ей уносил, старушка, рассказывала. Сама. Лежали вместе в больнице в Кузомени мы. Пялицка старушка! Это в Пялице дело было!

№ 20

А потом в Пялице у нас еще водило тоже. На тони сидели. Ну, девка небольшая была, Полинария Филипповна. Вот водило тоже ей. Отец поехал по снасти. А она спала, ребенок. Осталась.

Ну, утром рано еще было. Ну спит робенок, спит... Оставили. Приехали — нету! Нету и нету! Ну. Тут покричали — нигде никакого ребенка нет! Ну, и от поехали к етой Костихе-то Лавы. Поехали (Костиха Лава была, зва[361]ли Костиха Лава). Поехали, эта... Все вот так и так: ребенок потерялся! Но она сразу что-то, что уж раз это... водит дак, увело. Ну, она сказала: «Выйдите на гору, откроетца мох, и вы подьте. Там клочи есть, на клочи она будит сидеть. Вы ей только с етого клоча возьмите и побяжите домой. Приготовьте карбас и везите в деревню» (они за десять километров от деревни сидели от Пялицы — туда, в ту сторону, в нижну).

Ну дак вот они так и сделали. Пошли там, посмотрели. А сидит-та! Зде-ли ей, в карбас посадили. И поехали скоро! От приехали в деревню-ту. И как ее из карбаса-то принесли... А тут на угоре баня стояла. А вот ехали-то когда, дак так за има как черный, это как зверь... Звери так вот это все за лодкой гонились. Гонились, гонились звери!

И приехали. В стой бане как поддало — и баня вся рассыпалась! Леший-то поддал! Вода вся в ручью помутела! Вот леший — що отворотили! Вот какой!

№ 21

Я семи лет сидел на тони. Тоня «Скакун». И рядом Крестовая была тоня. Я ходил туда молоко носил каждый день. Раз пришел домой, котелок склал в сени. Выходит дядя Паша. «Пойдем в Пялицу!» — «Пойдем!».

Я собрался, только котелок сбречал на х... Ну и бежу за дядей Пашей. Мужики на Крестовой видят: я мимо их избушки бежу. А только что молоко им принес! Им-то человек не кажется, дядя Паша-то, а меня видят.

Они сидели, чай пили. Побежали за мной как были, в носках! Я бежу — так никак не могу догонить! Они и носки скинули с ног! Босиком за мной погнались! А я качусь как клубок! Через два километра я от них в сопку спрятался.

Меня принесли обратно на тоню. Так я готов у их рожу вырвать, что с дядей Пашей не пустили. А никакого дяди Паши и не было, не приходил.

Позвали деенку Пашиху. Одели на меня крест, да водой окатили. Дак я бежал — семь лет, а мужики угнать не могли!

№ 22

Раньше, до колхоза, давно дело было. Тони были на реке Варзуге: Колониха, Прилука, Сиговка, Черемкова Яма. Харвы были, сети. Самы на себя харвами ловили. Со скотом на тони уходили и жили там. А обратно уж осенью со скотом пойдешь. А старики оставались на тонях с харвами — сушить.

Люди тогда верили очень, дак боялись. Который старик остался в Колонихе — спать заложился и еду положил за печку. Кулебячку, шанежку — хозяину да хозяйке. Слышит ночью: идет! В сени уж зашел! И голос: «Яков, Яков, не тронь его! Он мне кулебячку дал, мне после родов очень хорошо!». И стихло все.

А на Прилуке старик, тот больше не мог. Пугало. И пошел к соседу в Колониху: «Что будем делать?! Надо домой пойти!».

А рано. Ночь еще. Идут и видят: стоит огненный столб на реки, возле Сиговки. Все-таки пошли в Варзугу. Столб меньше, меньше... А пришли к нему — одна прорубь.

№ 23

Меня пугало в 39-м году, перед финской войной. Было нас три человека. А сорок километров от деревни. Вызвали военные билеты менять. Я остался один. Ни собак, ни оленей, ничего... — «Будем вечером!».

[362]

Я там загорал. А пять километров другая избушка, пять человек. И дедка оттуда едет мимо: «Чего в гости не приходишь?». Куда в гости! Семь километров туда, семь обратно. На озере нагребешься... Куда! — «Ты смотри, Ефрем с Ефремихой тут умерли, лопари!».

Я рыбу с озера сволочил, чаю попил, книжку почитал, спать повалился. Спал культурно. Заспал... Снится: сижу в избе, варю. Вдруг кирпичик двинулся, дверь открывается. Зашоркалось. Ефремиха белая — как куропеть седа — пехается ко мне! Я проснулся! А через два дня заморозило... Я варил. Вдруг слышу: приехали мужики. Вышел — никаких нет! Должны приехать — почудилось, что мужики приехали!

Через полчаса приехали... Думаю: не пойду, на х..! Они приходят: «Живой ли ты, парень?».

№ 24

Сидел старик на тони. Раз видит: идут две девушки и ведут третью, невесту. Приплакивают. Старик не растерялся. Сунул в ружье медную пуговицу. И хлесь в эту невесту к е.... матери!

Потом... (знающий был старик). Принес сходил медную чурку под свой рост, завернул в платье и положил на место. Всякую щелочку в избе благословил. Все благословил, а трубник забыл благословить. И надо было по снасти ехать.

Сидит он на море. Тихо на снасти. И только людей вдруг на берегу образовалось, все людьми покрыто! Хотят попасть в избу, да не могут!

Старик приехал со снасти — из медного чурбака мука одна осталась! Они все измолотили, а сами ушли. А попали в избу через трубник, что старик забыл благословить.

Старик был догадливый. Дед Максим, отец Григорья Максимыча. На этой тоне — Лиходеевке — очень пугало. — На етой Лиходеевке тоже Паша один остался. Осень, темно, дожж... В избушке сделаны нары. Дак двери отворяет и за ноги Пашу шлепает к е.... матери! Он аж к двери летит!

Он кушаком двери завязал. Все равно отворяет, тащит за ноги! Пришлось пойти в Пулоньгу. И сон ему потом снится: «Счастливый, что ты ушел!».

№ 25

Ехал мужик на карбасе. Там было осенью. А темень такая была, погода, дожж! Вот така же погода пала — дожжа залили. Ну що, и погодушка разворотила, а осталось до Пулоньги три километра ехать. Ну, он решил приворотить. Приворотил и повалился в избушку спать. Пуста избушка.

Спи-и-ит. Вдруг — раз! В двери хлопнуло... Говорит: «Выходи!» — ему. А он... Он: «Нет, — говорит, — не пойду!».

Ну. Обенью темень, дожжа льет, хоть глаз ткни — не видно! Не пошел. Повалился ишшо спать. Ушел он (кто выгонял. — М. В.). Потом второй раз такое. А на третий раз уж двери оторвал: «Хошь добра, дак уходи! А не хошь — как хочешь! Живой не будешь!».

Ну что мужику бедному? Пришлось пойти. Пошел! Ну чего бедному — двери унес от избы дак! И пошел мужик беднай... Темень, хоть глаз тыкни, не видно! Пришел в Пулоньгу бедный. Шел, падал, да всяко, ничего не видно. (Соб.: А что его выгоняло, Федосья Прокопьевна?) А вот поди спроси, кто его выгонял?! Дьявол! Ну раньше говорили, что дьявол выгоняет, дак дьявол выгонял, вишь. Приехал неладно. Дак вот. Чего ему не понравилось?! Выгонял, кто его знает! Вот так!

Мужик бедный еще дверь искал. Поискал дверь сердечный. Не мог найти! Он, дьявол, дверь унес куда-то, что не мог найти.

[363]

Он первый-то раз (я не помню уж)... что дьявол, наверно, не сорвал двери-то. А второй-то раз он навроди сорвал двери. А мужик пошел и их положил на место. А вот третий-то раз сорвал — мужик искал-искал, дак не мог найти. Унес совсем! Совсем унес дьявол. (Соб.: А как он не боялся двери-то искать?)

А вот не боялся, бедный такой. Вот раньше люди каки крепки были, ты подумай! Тут бы сердце лопнуло на фиг! Ты що!

№ 26

Дедушко был на Бабьем Носе. Караулил сало. Тюленей. Весной, солнышко взошло уж, хорошо так, ясно все, тихо... И встал, проснулся: сидит ета, избачиха. Сидит (у него телефон был там), сидит у телефона она и трубку держит, вот так. Трубку держит и ничего не говорит.

Он и говорит... Сначала слушал-слушал, что она молчит, ничо не говорит. Потом, ну он там ей сказал (я не буду говорить таким словом), что: «Ну что выслушала, мол? Слушать, дак ничо не говоришь! Ты чо выслушала там?».

Она все молчит, трубку держит. Молчит, ничо не говорит с им... Он молчал-молчал, опять спросил. Говорит: «Чего выслушала?».

Потом обернулся, хотел закурить, цигарку завернуть. Обернулся — и никого нету! Пошел на улицу. Солнышко печет утром. Рано-рано-рано — солнце пекет. Вышел на улицу, вокруг избы обошел: «Вот, думаю, приехали, быват, за салом». Он-то так подумал, что, может, приехали, зашли, да он не слышал. Пошел кругом избы обошел. На берег сходил — нигде никого нету!

Вот дедушку все как казалось. И вот он в тот год умер. Ему смерть показалась наверно. Вот.

№ 27

Я с десяти годов пошла сидеть на тони. На тони нельзя было ругаться на человека. Сругаешься — сделается. Прощаться надо было (просить прощения. — М. В.).

Одна девка с подружкой сидели на тони. «Пойдем!» — И она пошла к подружке в гости. Стали около избы и начали разговаривать. А бабушка пришла и подсела к им. «Иди-ка от нас прочь! Слушаешь наши разговоры! Иди прочь!» — «Уйду, а ты узнаешь».

Девка вернулась на тоню. Повалилась спать. И заговорила. Все рассказала про себя: где ходит, где гуляет. Встала. Ходит, варит, а говорит и остановиться не может. А отец слышит. «Что-то у нас с девкой неладно, все рассказывает про себя!» — «Я на бабушку сказала нехорошо». — «Проси прощения у бабушки, чтобы она направила. Баба, прости ей! Она все всем о себе рассказывает — и мужикам, и всем». — «Никогда старых не обижай!».

Бабушка брызгала или пить давала... Заговор — и все прошло. Обрадел отец-то! Тринадцатый-четырнадцатый год девке, а поди, гулять с парнями станет и все о себе расскажет!

№ 28

Приехали на тоню, и: «На новом мести приснись жених невесте!» (девчонка загадала).

А утром проснулась... Ну, там не знаю, кто приснился, не приснился ли. Утром встают, а брат сестры говорит: «А я видел, как клубочек-та выкатилса из трубы!».

Не успел заснуть он и, значит, кого вызывали — клубочком-то выкатился из трубы. «А видел, — говорит, — я: клубочик выкатился из трубы!».

[364]

№ 29

На тоню заходят — перекрестятся. Богатство доставали. Приходит человек на тоню и видит: лежит покойник. Раньше были знаки таки! Лежит покойник весь в белом! Он взял и перевернул его через левое плечо. И очутилось золото! А бывает и убегают.

Одна женщина купалась и видит: в воды иконка. Надо взять былой через левое плечо бросить. И было бы золото.

Примета есть: приходишь на тоню, и если кот или кошка сидит, приверни через левое плечо. Знать надо! Бросить надо знать как! И золото очутится! Если умеешь клад взять, то будет.

Я прихожу на тоню и перва двери открываю. Нет никого! Человека то не здынуть, а кошку — можно.

№ 30

У нас был случай такой, что на тони отсюда, километров за пятнадцать... Тоня есть, Ольховка. И там рыбак один ловил рыбу в озере. И вот он сеток наставил. И день ходит — ничего нету, и второй ходит — ничего нету. На третий день пришел там, изругался и плюнул.

И вот пришел домой и зажаловался, что болею и болею. И слег, и все. Что болит? Он не знает, что болит. Ну вот и болел-болел... Потом жена так и пошла. «Что делать, — говорит, — пойду к старушке схожу. Она знает все!».

Ну и пошла она к старушке там. Там как знахарка, что ли. Ну она и рассказала ей все. И старушка сходила воды взяла с реки: направила воду. И пришла, говорит; «Вот тебе вода направлена, пойди его помой или что ли. Пусть умывается этой водой!».

А жена-то пришла домой, и вот вечер-то наступил. Она повалилась, легла спать. А у него было два ягненочка, стояло в стаечке. Дома. И вот она только заснула... Сон-то: и вдруг открывается, открывается дверь. Из двери выходят русалки. В дверях появились! И сказали ей: «Не направляй воду, он на наш свадебный стол плюнул!».

И вот утром она встала. А оба ягненка -— а у обоих ноги выдернуты. Обей мертвые тут! Ноги выдернуло.

А дальше ничего. Да, и он умер. «Не направляй, — говорят, — он на наш свадебный стол плюнул!». И ничего сделать было нельзя!

Вот нехорошие Ольховские озера! Говорят, русалки там. А плевать вообще нельзя. Нельзя, нельзя, ни в какую воду! И ругаться нельзя!

№ 31

Вот раньше всякие были суеверия. Было суеверие такое, что если семга бывает прыгает — запрыгнет в карбас — то говорили, что уж это к большому несчастью.

И вот был такой как раз случай. Поехали на Кошевской (тоня у нас там такая есть) — поехали рыбаки. По неводам. Вдруг прыгнула семга и заскочила в карбас! А где-то через день ли, на второй ли день поехали по неводам. И Иван Федорович прямо в карбасе умер.

№ 32

Когда идешь вот, видишь воду или ручеек ли — вот такое место сырое, дак уж всегда надо подумать про себя, что: «Господи, благослови!».

[365]

Вот мы ехали на доре и там танцевали. Музыка была и танцевали. И вот приехала я на пароход. Стали выгружать, и на меня свалилось шесть ящиков говядины. На ногу, и сломила я ногу.

Вот тут-то я и подумала, что на воде, конечно, надо прощаться. И нельзя на ней ничего... производить никаких танцев. А просто ей прощать, и все. За все доброе. И просить прощения.

№ 33

Бредешь в реки — ничего ругаться нельзя и нельзя обдумывать. Где-нибудь упал, скажи: «Господи, благослови!». И вставай.

Камни в реке, дно, черны. А нельзя обдумывать! И на болоте. И на море не ругайся. Хорошо — несет. А если не снесет — сразу придет, болеть будешь. Кого-нибудь обдумать, и придет к нему!

Если заболел, надо ходить в это место прощаться до трех раз. Прощаться и что-нибудь туда дожить. Плохо, если плюнешь в воду, на землю. Или ругаешься. А меж собой можно ругаться. Это воздушна ругань.

Воду нельзя вечером будить. После шести часов воду нельзя тревожить. Вода спит.

КОММЕНТАРИИ

Публикуемые тексты подверглись минимальному редактированию; сохранены важнейшие особенности местного говора. Тексты записывались М. Н. Власовой и от руки, и на магнитофонную ленту (некоторые — от руки, а позднее — на магнитофон). Наличие магнитофонной записи указывается в комментарии. Сведения об исполнителях приводятся в основном, так же как в сборнике Д. Балашова. Биографические данные рассказчиков уточнены по материалам Некрополя Терского берега и сведениям Margje Post.

Тетрино, Оксенья Ларионовна Стрелкова, 1902 г. р., 1983 г.

Домовой предсказывает будущее: показывается в обличье человека, ягненка; наваливается на спящего, щелкает, кричит; отвечает на вопрос: «К худу или к добру?». — Общераспространенные в XIX—XX вв., в том числе и на Русском Севере, мотивы быличек (Волог., АРЭМ, № 147, л. 7; № 351, л. 19, 24; № 339, л. 27; № 377, л. 13—14; Олон., Харузин, с. 325; Арх., Богатырев, с. 55; Карнаухова (1), с. 82—83; Черепанова (2), с. 40—41, 44—46; Карелия, Черепанова (2), с. 41—42 и др.) дополнены рядом «знаковых» действий. Так, дарение домовыми краюхи хлеба символизирует грядущий прибыток в хозяйстве. Нехарактерный для русских сюжетов мотив явления домового (домовых) в обличье ягненка (пары ягнят) единичен и в быличках Терского берега. Наименование домового и домовихи «хозяином и хозяйкой», как и представления о необходимости приглашения в новый дом, чествования домового сохранялись на Терском берегу в последней четверти XX в. почти повсеместно: «Дом без хозяина не живет» (Чапама); «Хозяину с хозяйкой оставляли хлеба-соли на столи — когда пойдешь куда, поедешь» (Кашкаранцы); «Бывает, хозяин тушит. Спросить надо: «К худу, к добру?»... Потрогаю ночью — мохнатый (ср. поверье: «Домовой мохнат — дом богат». — М. В.). Как идешь в новый дом, нужно сказать: «Хозяин, иди со мной!» — Пригласить в новый дом и взять с собой кошку или полено дров» (Тетрино); «Скажешь: «Хозяин с хозяюшкой, спасибо больше, а в новый дом пожалуйте вместе на веселое житье!» — И несешь в новый дом поленце, чтобы тепло было» (Тетрино). Традиционные сюжеты изложены О. Л. Стрелковой весьма энергично и своеобразно (см. также №8, 16): в частности, к «домовым-вещунам» она обращается в свободно-повелительном тоне, который нехарактерен для повествований подобного рода. Тушить — душить, крепко стягивая, сжимая; шоркать, шорчать — издавать шорох, шум (Меркурьев, с. 164, 180).

[366]

Варзуга, Авдотья (Евдокия) Дмитриевна Конева, 1898–1992, 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

Нечистая сила (домовой?) тревожит, «пугает»: ходит, бегает по избе; «наваливается» на спящего. — Эти мотивы многочисленны в русских быличках XIX—XX вв. — см. комментарий к № 1. «Если приснится страшное, говорят: хозяин пётал» (Кашкаранцы); «Меня сегодня домовой пётал — не к добру» (Варзуга) (пётать — здесь, видимо, пихать, толкать, давить). Традиционны, повсеместно распространены и представления о возможности «выживания» домовыми духами, которые предсказывают перемены в судьбе или буквально изгоняют людей из их жилья: «Если по ночам что-нибудь постукивает на чердаке, это означает, что домовой выгоняет жильца из дому» (Арх., Ефименко (2), с. 165). О том же — Иванова, с. 29. «Наснится во снях. Проснутся — никого нет. И говорят — Хозяин не любит!» (Кашкаранцы). Ср. вариант былички А. Д. Коневой в ее же изложении: «Меня хозяин — хошь верь, хошь нет — из избы выживат. Как навалится!». См. сходные сюжеты: Арх., Богатырев, с. 57; Карнаухова (1), с. 82—83; Новг., Традиционный фольклор, с. 233—240, 437—439, и др. В единственном из опубликованных Д. Балашовым тексте о том, как «пугает» в избе, домовой («хозяин») не упоминается. «В доме вышка была, так нас все там пугало. (...) Вдруг у меня одеяло потянуло сверху, потянуло, да и на пол повалило. Думаю: Григорий, брат, балует! Осмотрела все со спичками: нигде никого нет. Ну, думаю, во сне свалилось. Легла. Опять одеяло потянуло» (Балашов, с. 75—76). Размытость представлений о домовых духах и сверхъестественных явлениях в доме, как правило, неблагоприятных, предвещающих беды, прослеживается во многих сюжетах, мотивах быличек, в особенности — последних лет записи. Ср.: шалости домового, стук на дворе, оханье, шаги в комнате ночью, когда никого нет — в большинстве случаев к несчастью (Новг., Череп., АРЭМ, № 813, л. 14; см. также былички № 1, 3). Полый — раскрытый, растворенный настежь (Меркурьев, с. 119).

Тетрино, Федосья Прокопьевна Самохвалова, 1906 г. р., 1982, 1987 гг.

В доме «пугает»: опрокидывается посуда, хлопает дверь, слышатся шаги, шум. — Подобные мотивы в русских быличках XIX—XX вв. могут быть относимы и к домовому (большей частью невидимому), и к являющимся в избе покойникам, и к нечистой силе неопределенного обличья (см. былички №1, 2, 4 и комментарии к ним). Такая нечеткость — благоприятная почва для творчества рассказчиков, измышляющих по традиционным клише все новые и более современные «страшные», но занимательные повествования. Как комментирует сама Федосья Прокопьевна: «Ой, раньше порассказывают... Сидишь — до того нарассказывают (я подростком была) — до того нарассказывают, дак и домой-то бежать далеко, бежишь да боишься, бежишь — скоре, скоко ноги несут, темно дак!». Публикуемое повествование, как и другие былички Ф. П. Самохваловой, динамично, изобилует резкими, грубоватыми деталями, образами, которые сгущают обрисованную рассказчицей атмосферу враждебных и таинственных влияний. Опруженный — опрокинутый; заложка — задвижка, засов (Меркурьев, с. 103, 51).

Тетрино, Федосья Прокопьевна Самохвалова, 1906 г. р., 1982, 1987 гг.

Вечером в деревне «пугает»: кто-то стучится в окна и двери, рубит в окрестном лесу дрова. Одноглазый великан катит по улице бочку, бесследно исчезает. — Былички о том, как «пугает» («чудит») — одни из наиболее популярных на Терском берегу и неоднократно записывались Д. Балашовым. Обычно это краткие, почти бессюжетные повествования (мемораты): нечто сверхъестественное — невидимое, непонятного обличья («чудь», «чушь») — «мрочит», «чудит и шумит», швыряясь головнями; «наезжает на оленях», «хлопается» и т. п. (Балашов, с. 356, 414). Ср.: «Помрочило: бела, высока показалась. Я воскресну молитву зачитала, и исчезло» (Тетрино, О. Л. Стрелкова, 1902 г. р., 1982 г.). Объяснения подобных явлений, если они зафиксированы собирателями, как правило, выходят за рамки краткого повествования и вариативны — от суеверных до «научных»: «У меня страха не было. На волоку живу, все уйдут с тони — останусь ночевать. Палку в двери, не кол. Не дверь, так окно оторвут. Своя вера есь зайти! Своя душа пугат! В душе-то есь немножко...» (Чаваньга, [367] А. С. Клещева, 1911 г. р., 1983 г.). Образ «одноглазого великана» для русских быличек не характерен, источники его заимствования (сказки, апокрифы, иноэтничный фольклор) неясны.

Пялица, Михаил Кирович Абросимов, 1914 г. р., 1982—1983 гг.

Нечистая сила (великан в «железных ботинках») пытается сгубить моющегося в бане: «пугает», «давит». — В быличке отражено повсеместно распространенное поверье, согласно которому любое несчастье, случившееся в бане, приписывают «проделкам» банного духа («хозяина» бани) либо иной, объявившейся здесь нечисти: «Не от пару эдак содеется (крестьянин умирает «без языка», скоропостижно. — М. В.), а от нечистого духа, который живет в бане за каменкой» (Волог., АРЭМ, № 377, л. 18). В современной традиции Терского берега банные духи (их обличье отчетливо не описывается) могут отождествляться с домовыми. Ср.: домовой «и в байнах, и везде был» (Тетрино). Бытовал здесь и обычай, согласно которому, выходя из бани, произносили: «Хозяин с хозяюшкой, с малыми детушками, гостите к нам в гости!» (Тетрино). С другой стороны, облики сверхъестественных банных обитателей и пришельцев варьируются: гигант «в железных ботинках» напоминает и «страшного, черного» банника архангельских поверий (Цейтлин, с. 159); и неоднократно упоминаемую в сказочной и несказочной прозе Русского Севера железнозубую или железноногую нечисть (Волог., Соколовы, с. 112—113; Арх» Карнаухова (1), с. 87; Мурм., Балашов, с. 66—67). Проникают сюда и сугубо современные личности (см. сюжет № 6). Их появление в бане, последующие действия могут быть немотивированными (банник всегда недружелюбен, зол (Олон., Барсов, с. 89; Арх., Цейтлин, с. 159 и др.)) или провоцируются нарушением определенных правил: «В бане с бабы, которая бранила и посылала своих детей к черту, байнушко сорвал кожу с ног до головы» (Арх., Ефименко (2), с. 194); «Раньше допоздна не дотягали баню. Мария рассказывала Михайловна: одна женщина поздно мылась в бане и кто-то сидел на полке» (Оленица); «Если ругаешься в бане, надо сразу прощаться (просить прощения. — М. В.)» (Пялица). Ср. также: Арх., Волог., Карелия, Криничная (3), с. 41—42, 57—51; Арх., Черепанова (2), с. 59. В публикуемом тексте причина «банного наваждения» — брань (зарещаться — заругаться, закричать, видимо, от рёхать, рёвкать — реветь, кричать (Меркурьев, с. 54, 133)). Устойчиво сохраняется на Терском берегу и представления о возможности порчи, «подмена» в бане, которая традиционно воспринимается как пространство, особо открытое для разнообразных, в том числе опасных, влияний. Ср.: «В бане ребенка одного до пяти лет не оставляли: хозяин омменивает. Этих возьмет, а своих положит. У двоих омменены: был опыт. Бывало задразнятся, кукишки наставят. Таки некрасивы!» (Тетрино). Сюжет, развивающий сходные поверья, записан на Терском берегу и Д. Балашовым (Балашов, с. 362).

Тетрино, Александр Павлович Елисеев, 1908 г. р., 1982—1983 гг.

В бане «пугает»: являются двое «в плащах и шляпах черных». — Аналогов былички среди известных мне опубликованных материалов нет. В записи из Новгородской области «некто в шляпе» является в бане в полночь, однако далее сюжет развивается по-иному (Черепанова (2), с. 69). См. также комментарий к быличке № 5.

Варзуга, Еликонида Иоакимовна Мошникова, 1922—2006, 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

Унесенная нечистью девушка является парню, который «на спор» идет ночью в баню; парень отвозит ее на родину. — Версия популярного во многих областях России, записанного и А. С. Пушкиным (Чернышев, с. 289—290) сюжета, отражающего поверья, согласно которым проклятый (унесенный, похищенный нечистью) человек пребывает (растет, «воспитывается») у нечистых. Как дополняет В. И. Чернышев, этот сюжет «основывается на народном веровании, что проклятый или отданный черту ребенок похищается нечистой силой, которая подменяет его чурбаном, имеющим вид ребенка. Это так называемый «обмен» — слово, известное в народе как бранное по отношению к слабым или тупым детям. (...) Сведущий человек при известных условиях может обратить его в прежнее состояние. Само же проклятое дитя, в данном случае девочка, спасается от нечистой силы парнем, который на ней [368] женится» (Чернышев, с. 289—290). Сюжет о спасенной проклятой — в разных версиях и вариантах — сохранялся в крестьянском репертуаре вплоть до последней четверти XX в. «Сказки-легенды» о проклятой — невесте опубликованы И. В. Карнауховой, отметившей: «Подобных рассказов сохранилось на Севере очень много» (Карнаухова (2), с. 416). В записи, публикуемой Д. Балашовым, «суженая от нечистого» объявляется в нежилом доме: нечистый «приносит ее из-за моря» и выдает замуж (Балашов, с. 390). В нашей версии проклятая является в бане. Мотивы явления (пребывания) проклятых и похищенных в бане в быличках XIX—XX вв. не единичны. Например: проклятые собираются в бане на посиделки, пируют в ней (Пск., Чернышев, с. 26; Карелия, Криничная (3), с. 34; Новг., Традиционный фольклор, с. 323—324). Ср. сходные с публикуемой былички «о невесте из бани»: Костр., Зимин, с. 55—56; Влад., Смирнов М., с. 76; Пск., Чернышев, с. 26—28; Вост. Сиб., Зиновьев, с. 118—127. Одна из популярных на Русском Севере версий повествования разворачивается в ситуации «гадания-испытания»: гадая или взяв «на спор» во время святок камень с банной каменки, юноша встречает суженую (Волог., Соколовы, с. 164—165; Арх., Богатырев, с. 69; Карнаухова (2), с. 104—105; Черепанова (2), с. 35—36, 60—61). Ср. некоторые из способов святочного «узнавания судьбы»: камень берется с банной каменки «на кого-то» (Верхнее Поволжье, Традиционные обряды, с. 201; Забайк., Болонев, с, 60). Очевидно, что, помимо конкретных способов гадания, сюжет соотнесен с традиционными представлениями о «судьбоносности» двух святочных недель, определяющих дальнейший ход года и повороты человеческой судьбы. Подробнее о семантике и других версиях сюжета см.: Власова (1), с. 154—167. В записанных на Терском берегу быличках отсутствует традиционная концовка, т. е. венчание, сопровождающееся нейтрализацией проклятья, возвращением проклятой к людям и разоблачением двойника-подменыша. Ср. еще один местный сюжет: «Дядя Костя ходил в баню ночью. Договорились парни: кто смелый, возьми камень на каменке в двенадцать часов ночи. И он пошел. И оказалось ему, что сидит женщина на полке. И она с ним заговорила, и чего-то платок ему подала: «Возьми меня замуж, я твоя невеста!». Дядя Костя схватил камень и убежал из бани. И оказался платок. И на платке написано было. И не могли прочитать. Она ему сказала: «Если не возьмешь меня замуж — до старости не женишься!». Так он только в пятьдесят лет женился, карелочку взял» (Оленица, К. Я. Кожина, 1915 г. р., 1984 г.).

Тетрино, Оксенья Ларионовна Стрелкова, 1902 г. р., 1982—1983 гг.

Ступивший «не на чистый след» теряется в тундре («уведен» нечистью); исчезнувшего возвращают, но из-за нарушения условий «отвода» он гибнет. — Сюжет не имеет аналогов среди известных мне опубликованных материалов, однако слагающие его мотивы традиционны. Мотив «увода» или «уноса» пропавшего в лесу, тундре человека лешим, чертом либо некоей сверхъестественной силой, существом неопределенного обличья распространен в быличках Северо-Запада и Севера России, в том числе и на Терском берегу: нечистый приносит девицу из-за моря; черт «носит» проклятую; мужика «как ветром хватает» — «так и побежал, настичь никак не могли» (Балашов, с. 69, 75, 357—358, 361, 390). Ср.: водить — заставлять плутать, блуждать: «Не ходите туда, там водит» (Волог., Новг., СРНГ, с. 337; см. также былички № 14, 19, 20, 21; Олон., Волог., Новг., Традиционный фольклор, с. 258—262, 447—451). Столь же распространено поверье, согласно которому причина «увода» или «уноса» — попадание «не на чистый след», т. е. «на след» (дорогу, тропу) нечистого духа (обычно лешего): «А она (потерявшаяся старуха. — М. В.) видно в след попала... бают, по которому лешой ходит» (Волог., АРЭМ, № 372, л. 6). Ср.: «водит на худом следу» (Олон., Минорский, с. 52—53; Шайжин, с. 224); «водит на следу» (на дороге) лешего (Новг., АРЭМ, № 716, л. 26—28; Карелия, Криничная (1), с. 24—25; Арх., Черепанова (2), с. 48, и др.). Подобные поверья отмечены на Терском берегу в 30-х гг. XX вв.: «У нас в лесу на влажных мшарниках во многих местах таки следы мокрые видно, будто шаги. Это и есть «его следки» (наступил — пропал)» (Колпакова, с. 19—20). Ср. запись 80-х гг. XX в.: «На след можно ступить. (...) Пойдет, пойдет... Как будто место не тако, совсем не туда, куда следует» (Тетрино, Ф. П. Стрелкова, 1906 г. р., 1982—1983 гг.). Концовка былички — неудавшийся «отвод» — напоминает запись, сделанную Д. Балашовым в Умбе (Лесном): отец не может «взять» возвращаемого ему сына (Балашов, с. 70—71). По-видимому, публи[369]куемый сюжет бытовал на Терском берегу в нескольких вариантах и версиях — и кратких, и развернутых. «Ходили яголь копать. Смеркается... Она пошла к будке-то, а он пошел яголь копать. Сначала вроде как откликался. Дальше, дальше... И до сих пор ходит» (Тетрино, Ф. П. Самохвалова, 1906 г. р., 1983 г.). «Было в Пулоньге в 20-х годах. Мужчина с женой пошли на заготовку, яголь накопали и пошли к будке. Пришли олени. Он жену оставил у огня — не могу ли оленя захватить? Ушел. И голос потерялся. Через долго жена попросила одну старушку. Она сказала, что придет муж. И ему надо сразу крест накинуть на шею. Он пришел — головой в потолок! Он там увеличился. Жена перепугалась, крест не одела. Он головой хлопнул, и все потерялось. Ушел. Зимой один ехал. Он едет, и мужчина идет. «Давай поинтересуюсь, кто такой!». Тот увидел: Ваня едет. И в ручей ушел. Вот не надо было пугать! Он бы, может, домой пришел. И до сих пор живой был. В третий раз старушка ничего не сделала — он там поженился» (Пялица, Г. А. Устинов, 1906 г. р., 1983 г.). Упоминания об опасности и бесперспективности «отвода» и о «женитьбе» уведенного в лесу в севернорусских быличках неоднократны — ср. сюжет, опубликованный Н. Е. Ончуковым: пропавшего опасаются «отводить», ретив: «Пусть живет с дешевкой» (Арх., Ончуков, с. 577—578). Об «отводе» (отвороте) подробнее см. комментарии к быличке № 20, 21,

Кузомень, Капитолина Георгиевна Заборщикова, 1906 г. р., 1982—1983 гг.

Девочку, которую обругала («послала к лешему») мать, «пугает»: ее преследует нечистый в «священническом» облачении. — Сюжет развивает традиционные поверья, согласно которым с проклятым («посланным к нечисти») человеком происходят несчастья. По преимуществу ему Грозит опасность заблудиться в лесу, исчезнуть: проклятье, в особенности родительское, отдает его во власть нечистых духов. «Здешний народ признает, что родительское благословение есть власть, данная родителям от Бога, и лишать благословения детей «великий грех». Рассказывают, что когда-то одна женщина прокляла свою дочь, и ее «луканька» (леший) увел, а мать удавилась. Народ находит, что проклинать детей нельзя, потому что душу детей отдаешь в руки бесу, да и свою погубишь» (Новг., Череп., АРЭМ, № 856, л. 26. Подробнее см.: Власова (1), с. 160—162). В поверьях Терского берега прослеживается традиционное разграничение «уносящего» к нечисти «неосторожного слова» и матерной брани, которая, напротив, может изгнать нечисть: «Лучше выматериться, чем «леший» сказать. Самое матюг Божье слово!» (Варзуга). Несмотря на столь категоричное неприятие «лешаканья», тема «неосторожного» или «недоброго» слова на Терском берегу неизменно актуальна. «Из зыбки даже уносили. Это уж зависело от родителей. Забыдьте говорить такие слова на ночь!» (Кашкаранцы). «Бывало «Веди леший» скажут — и уведет. Особенно в Кашкаранцах много водило. Молитвы читали и отбрасывало, выводило на дорогу» (Оленица). «Один мужик пошел с парнем на пятнадцать-тридцать километров. Косили тут. Глядят — парня нету! А чего-то тот заругался: «Хоть бы тя леший увел!». И парня уже увело. Где парень? Разве на другу пожню ушел... Нету! Не увело ли его? Мужчина вспомнил молитву, три раза протворил молитву. Парень тут очутился. «Где ты был?» — «Я тут ходил». Водили его по крутью, и все тут. Ноги поцарапал. Нельзя в лесе ругаться лешаком, и всяко нельзя. (...) Леший водил раньше, потому что боялись и показывался как человек. Остановится и говорит — Иди-иди за мной!» (Оленица, Е. М. Кожина, 1914 г. р., 1984 г.). Сходные воззрения и сюжеты отмечены на Терском берегу Н. П. Колпаковой: мальчик «послан к нему» и пропадает. При посредстве колдуна мальчика отыскивают в лесу и едва ловят — он стремительно убегает от людей. Мальчик рассказывает: его «водил» старик в белой одежде, остального он не помнит (Колпакова, с. 19—20; см. также былички № 19—20 и комментарии к ним). Сюжеты о «вождении» и «пугании» нечистой силой, распространенные на Севере России и в XIX, и в XX в., многочисленны на Терском берегу, причем иногда причина «увода» не ясна, не связывается с проклятьем (см. былички № 8, 21, а также: Балашов, с. 69—70, 71, 75, 361). В публикуемом сюжете «посланную к лешему» девочку не «уводит», но, напротив, «пугает» и преследует нечистый в «священнической» одежде — мотив, характерный для севернорусских быличек (см. сюжет № 11).

Варзуга, Авдотья (Евдокия) Дмитриевна Конева, 1898—1992, 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

[370]

Нечистый (дьявол, черт, леший) принимает облик человека (соседа, родственника): встречается на дороге, сопровождает путника. — Версия повсеместно популярного в XIX—XX вв. сюжета. См.: Олон., Ончуков, с. 442; Волог., АРЭМ, № 372, л. Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 4; Арх., Ефименко (2), с. 194; Карнаухова (1), с. 8; Черепанова (2), с. 48; Карелия, Криничная (1), с. 37, и др. Ср. одно из названий черта на Терском берегу: «прохожий» (Балашов, с. 362). Отличие обернувшегося человеком нечистого — подоткнутая пола одежды. Леший одет в широкий кафтан, лева пола всегда поверх правой, но «смотря по надобности, может менять свой вид: (Новг., Череп., АРЭМ, № 798, л. 6—7). В силу знаковой для нечисти «левизны» подоткнута обычно правая пола одеяния либо левая пола запахнута поверх правой «...вот выбежал человек в сером кафтане, — домотканный шерстяной кафтан (также у нас раньше делали), правая пола подтыкнута (это уже главный признак лешего что подтыкнута права пола)» (Балашов, с. 341). По распространенным поверьям, отличительная черта лешего — повторение («эхом») обращенных к нему слов, гулкий хохот; сопровождающий его шум: «леший гогочет в лесу, шумит» (Олон., Хрущев с. 17—19); хохочет, хлопает в ладоши, свистит (Волог., АРЭМ, № 147, л. 7—8) В сюжетах быличек леший нередко «выдает себя хохотом» (Арх., Олон., Карелия. Померанцева, с. 168; Криничная (1), с. 18). Многократный, чаще троекратный, как в публикуемом тексте, хохот лешего и повторение слов собеседника — один из обычных рефренов былички. «А ён как схахакает: «Ха-ха-ха-ха-ха! Ково ведешь?» Параню! Как сказал только эти слова, так и сделался большой-пребольшой и пошел все по лесу, а сам все хахакает, да ладонями хлопает» (Новг., Белоз., АРЭМ, № 679, л. 6—7; см. также быличку № 17). Соответственно, чтобы избавиться от лешего, необходимо запомнить и повторить первое сказанное в разговоре с ним слово — «тогда он исчезнет, не причинив вреда» (Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 1—2; Олон., Георгиевский, с. 56—57; Карелия, Криничная (1), с. 31—32). Ср. сюжет: женщина не может спастись от гнева лешего, поскольку забыла первое произнесенное слово (Олон., Минорский, с. 55—56). Как отмечает А. Д, Конева: «А говорят — если попадет дьявол стрету, перво слово надо повторить, какое ты ему сказал».

Пялица, Григорий Алексеевич Устинов, 1906 г. р., 1983 г.

Нечистый (леший) принимает обличье священника: встречается в лесу, на болоте. — Версия сюжета, бытовавшего на Севере, Северо-Западе России и в XIX, и в XX в. «Филипп Васильев видел на болоте попа. Это было назад тому лет десять. «Пошел я на болото бересту драть (рассказывает очевидец. — М. В.). Дело было в Петровки... Вдруг слышу: откуда-то сильно понесло ладаном. Мимо меня молча прошел (поп. — М. В.). Я ажно со страху пал и потом еле домой пришел» (Новг., Белоз., АРЭМ, № 703, л. 25). Сходные былички опубликованы Д. Балашовым: женщине, пошедшей на мох по ягоды, встречаются то «дьячок Демид Алексеевич», то монах; запоздалый путник видит похоронную процессию, «полна полянка, видом все как монахи» (Балашов, с. 119, 344). Ср.: у лешего, длинноволосого и завитого, «колпачок как у священника» (Олон., Хрущев, с. 17); на дороге чудится — проходит похоронная процессия (Новг., Традиционный фольклор, с. 251). Согласно поверьям, и ступить «на тропу лешего» и перейти ее, и остановиться, задержаться на ней опасно: переступивший «след лешего» заболевает (Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 1); вологжане Грязовецкого уезда происхождение многих болезней приписывают тому, что больной «перешел след нечистой силы»; болезни, происходящие от перехода через след «большого» (лешего) одни из самых опасных (Попов, с. 21). Ср. также: Криничная (1), с. 25 и комментарии к сюжету № 8.

Варзуга, Тамара Владимировна Дьячкова, 1937 г. р., 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

Мальчика «пугает» в лесу: леший в обличье крестного вырывает с корнем деревья; «манит» к себе. — Аналогичные сюжеты мне неизвестны, хотя представления о возможности явления «лешего-крестного» (или «лешего-кума») прослеживаются в поверьях и быличках XIX—XX вв.: леший показывается в обличье божатки (крестного); водит под видом божатки; становится крестным ребенка (Новг., Череп., АРЭМ, № 840, л. 2—3; № 813, л. 17—18; № 868, л. 7—8). Ср. также мотив крещения пропавшей девочки в лесу (Новг., Череп., АРЭМ, № 798, л. 4). Во многих северно[371]русских сюжетах леший — своеобразный «покровитель» людей, оказавшихся в пределах его владений (заблудившихся в лесу, проклятых), «воспитывающий», даже выдающий замуж девиц (леший «двадцать лет хранит проклятую при себе» (Волог., Соколовы, с. 227—228); учит ворожить (Арх., Богатырев, с. 53; Карелия, Криничная (1), с. 42 и пр.)) более значим, чем «леший-покровитель зверей и птиц». Подобные повествования по-разному варьируют тему крещения, точнее, тему посвящения, «приобщения-преображения» при переходе человека из одного жизненного состояния в иное (подробнее см.: Власова (1), с. 164—167). Публикуемый текст ближе, однако, к тому кругу сюжетов, где нечистый дух (леший) «морочит» встречных, принимая обличье знакомого, соседа, родственника (см. № 10, 11). В 80-х гг. XX в. на Терском берегу продолжал бытовать и сюжет о «кумовстве» с лешим, записанный Д. Балашовым от А. Д. Коневой (Балашов, с. 71). Ср. его варианты: Олон., Барсов, с. 88; Волог., Черепанова (2), с. 51.

Варзуга, Тамара Владимировна Дьячкова, 1937 г. р., 1984 г.

Нечисть (в обличье «двух девок») «уносит» путника в тундру; колдун «отводит» его. — Аналоги сюжета неизвестны, но отдельные мотивы явления нечисти — сверхъестественных лесных, водяных, болотных обитателей — в обличье «нарядных девок и баб» прослеживаются в быличках XIX—XX вв. Проклятая (полувёрица) в обличье девушки во всем красном (в красном сарафане) «пугает» (преследует) путника (Новг., Череп., АРЭМ, № 868, л. 22—23; Новг., Традиционный фольклор, с. 321—322); «девчонкамы наряжываюся [лешачихи], пляшут, не дай Бог увидеть» (Арх., Черепанова (2), с. 48). Ср. поверья о красной бабе (женщине в красном казане, платье), красной деве, русалке в красном (Карелия, Коми, Арх., Черепанова (1), с. 29—30, 35; Черепанова (2), с. 65—66). В быличках Терского берега представления о природе подобных существ (отождествляемых то с «лесными девками», лешачихами, то с болотницами, русалками, проклятыми) отрывочны и неопределенны. Ср.: «Архип рассказывал — Пришел к саням. В санях баба лежит вниз лицом. Я ее пинул: «Эй, Опростенья-епистемья!». Она захохотала и побежала в лес» (Кузомень, А. Н. Абросимова, 1919 г. р., 1983 г.). Ср. также быличку № 18 и комментарий к ней. Лопины (лопари), как и коми-ижемцы, карелы, финны считаются на Терском берегу особо «сильными» колдунами. Подробнее об этом: Власова (2), с. 170.

Умба, Ионикий Лукич Березин, 1908 г. р., 1982—1983 гг.

Традиционные для Терского берега поверья о возможности «увода», «уноса» и «отвода» человека, заблудившегося, пропавшего в лесу, тундре (см. былички № 8, 19, 20, 21) переосмыслены рассказчиком, который видит в необычайных событиях проявления таинственных, но «построенных Богом» сил природы. Характерный для поморов интерес к книге (И. Л. Березин, не имея среднего образования, начитан, знает произведения Ф. М. Достоевского) сохранялся на Терском берегу вплоть до последней четверти XX в., равно как и вкус к самостоятельным, обдуманным суждениям. «В Бога веришь — черт есь... Человек с двух сделан, из души и из тела. Где душа, раз она бессмертна? Черти, дьяволы — это ангелы, только черные. Бог разозлился на него (черта. — М. В.), что он неладно сделал. И он бессмертен, только творит черные дела» (Варзуга). Ср. поверье: «Злые духи, по понятию народа, произошли тоже от Бога, как и весь мир, то есть по Его желанию» (Волог., АРЭМ, № 351, л. 18).

Кашкаранцы, В[италий] Е[вгеньевич] Гундолов, 1932–1997, 1984 г.

Рассказ о промысле семги и сопутствующих ему суевериях, в частности, о возможности «кражи» рыбацкой удачи, которая выражается в похищении каких-либо предметов или их частей (ковшика для вычерпывания воды, поплавка, кусочка сети) с той тони, где лов успешен. «Воровали у кого хорошо ловится: поплавок, который напротив мотни, кротилки, плицы. Себе привесишь — будет ловиться» (Кашкаранцы). Эти действия мог совершать любой человек, хотя некоторые рыбаки слыли особо «знающими»: «Устинов в Пялице ладил «на добро». Рыбу приводил. Когда все не ловят — он один ловит, только к нему попадает» (Тетрино). Подробнее см.: Власова (2), с. 170—171. Сходное поверье — «лихой человек» может «испортить» тоню — [372] отмечены на Терском берегу в 30-х гг. XX в.: «Чтобы тоню испортить, много не надо... Уловил ты раз хорошо, и другой хорошо, сосед и позавидует. Сутемёнок дождется, к тебе на тоню тихомолком придет, да твою добычу из-под бороды и вынет, а ты-то не заметишь... Унести-то, что хочешь, можно: хоть горсть песку у тебя из-под окна, хоть кибасок с сети...». Основная защита от такой «порчи» — «слово знающих людей» (Колпакова, с. 150). Крот*илка — колотушка, деревянный молоток, которым глушат семгу; к*ибас — грузило, привязываемое к нижней веревки рыболовной снасти; плица — деревянный ковш для вычерпывания воды из лодки (Меркурьев, с. 65, 113).

Тетрино, Оксенья Ларионовна Стрелкова, 1902 г. р., 1982—1983 гг.

Донный предсказывает удачу на промысле. — Аналогичные опубликованные сюжеты неизвестны. Быличка о предсказаниях водяного — старик, показывающийся из воды, предрекает шторм — записана в Карелии (Криничная (2), с. 24). Не отмечено на Русском Севере и название «донный», относимое в поверьях Терского берега, скорее всего, к подводному духу, «хозяину» моря. Былички о гаданиях с участием лесного духа (лешего) записывались на Русском Севере неоднократно, в том числе — опубликованы Д. Балашовым: Балашов, с. 341 (этот сюжет бытовал на Терском берегу вплоть до последней четверти XX в.). См. также: Арх., Ефименко (1), с. 52; Новг., Белоз., АРЭМ, № 702, л. 8; Новг., Череп., АРЭМ, № 762, л. 14; Карелия, Криничная (1), с. 43—47. Распространены на Севере России и былички о благоволении либо противодействии водяных «хозяев» рыбакам. См.: водяной (чёртушек из озера) награждает рыбака «добром», богатым уловом (Арх., Рождественская, с. 51—52) (версия популярного в XIX—XX вв. сюжета: Олон., Барсов, с. 89—90; Карелия, Криничная (2), с. 25; Арх., Черепанова (2), с. 71). Торос (здесь) — торосовый промысел тюленей в период их скопления на льду; покруче(н)ник — работник на промыслах рыбы или морского зверя, находящийся на хозяйском содержании и получающий часть добычи (Меркурьев, с. 161, 117—118).

Тетрино, Оксенья Ларионовна Стрелкова, 1902 г. р., 1982—1983 гг.

Нечистый дух (черт, леший) пытается попасть в тонскую избу под видом человека; не может прочесть необходимую при входе Воскресную молитву; изгнан рыбаком. — Сюжет, «обратный» повествованию о неудачном вторжении человека во владения лесного или водяного «хозяина», обычно смешиваемого в поверьях Терского берега с чертом (см. № 25). В публикуемой быличке тоня — принадлежащее людям, вполне «освоенное» ими жилье. Согласно устойчиво сохранявшемуся на Терском берегу обычаю, «перед входом на тоню, в дом молились» (Пялица); «Благословясь, входили на тоню» (Варзуга). Об этом же: Колпакова, с. 153. Обличье черта (лешего) традиционного для севернорусских поверий и быличек — зеленый кафтан с подоткнутой полой, повторение слов собеседника (см. сюжет № 10 и комментарий к нему); сопровождающий лесного духа шум, ср.: леший хохочет дико и страшно, не по-людски, кричит на разные голоса, воет, ржет, свистит, плачет; пригибает деревья (Волог., АРЭМ, № 399, л. 19; Новг., Белоз., АРЭМ, № 679, л, 6—7; Олон., Хрущев, с. 17—19; Арх., Ефименко (1), с. 49, и др.). Матерная брань считается на Терском берегу одним из наиболее действенных средств избавления от нечисти (ср. быличку № 9 и комментарий к ней).

Тетрино, Федосья Прокопьевна Самохвалова, 1906 г. р., 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

На тоне «пугает»: нечистый лезет в избу; с моря летит огромная птица; на горе (угоре) появляется цепочка празднично одетых людей, — Уникальное по сюжетике повествование развивает представления о промысловой (тонской) избе как о месте небезопасном, подверженном действию стихийных и сверхъестественных сил. «Есть тони спокойные, а есть на которых пугает... Две напасти у нас на промысле сыздавна были(...): человек лихой да нечистая сила» (Колпакова, с. 150). Ср. сходные представления о лесной, охотничьей избе: леший то в ладоши бьет, то собакой лает, то хохочет, то в стены избушки бьет, пугая ночлежников (Олон., Георгиевский, с. 57); в лесную избу лезет удавленник (утопленник) (Арх., Воропай, с. 13, 15), и т. п.

[373]

В публикуемом сюжете угрожающие события как будто бы спровоцированы не в меру шумным появлением молодежи. Концовка былички — возникновение морока в обличье невесть откуда явившихся нарядных певцов — напоминает запись середины XX в. из Архангельской области: «Это старики сказывали, вот тоже и мой отец, бывало, говорил: промышляли морского зверя на Конушине, жили на горе — высокая гора. Видит, девки с песнями из сопок-то вышли... Направились к промышленникам, все ближе. Эти на уход скорее, в избу, избу заложили, А товарищ один остался. После он прибежал к ним в худых душах, повалился на нары, ничего не мог сказать. Нынешние молодые люди ничего такого не признают, уж никакой веры к тому не имеют» (Рождественская, с. 103). Ставень, ставеток (здесь) — наружный затвор окна или заслонка в форме ставня, закрывающая отверстие для дыма. На тонях обычно топили по-черному — тонские избы строились по типу курной крестьянской бани: «На тонях раньше были каменки. Мать как топит — взбудит ото сна и гонит на улицу, пока дым не пройдет» (Тетрино). Угор (здесь) — возвышенный берег моря.

Тетрино, Федосья Прокопьевна Самохвалова, 1906 г. р., 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

Леший уносит «отосланного» к нему ребенка; бабка «отводит» унесенного; нечистый (леший) преследует ребенка и родителей. — Сюжет бытует на Терском берегу в нескольких вариантах, версиях и включает мотивы, отражающие распространенные повсеместно поверья: проклятого («отосланного к нечисти») «уводит» («уносит») нечистый (Балашов, с. 68—69, 75; Арх., Олон., Волог., Новг., Померанцева, с. 168, 181; Черепанова (2), с. 32—34, 38; Традиционный фольклор, с. 322—326, и др.). Ср. также № 20 и СУС 813А=АА813А, 813Б=АА813Б Проклятая дочь; проклятый внук (сын). Проклятый пребывает («воспитывается») у нечистых духов (Волог., АРЭМ, № 122, л. 7—11, № 372, л. 5—6; Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 5—6; Новг., Череп., АРЭМ, № 798, л. 4; Олон., Харузин, с. 325—326, Ончуков, с. 252—253, Рыбников, с. 221— 225; Арх» Карнаухова (2), с. 263—264; Новг., Арх» Черепанова (2), с. 34—35, 38; Традиционный фольклор, с. 322—326, и др.). «Детей, проклятых родителями, он (леший. — М. В.) берет к себе, но если есть крест у них на шее, то погубить их не может, а кормит их и бережет, а бросят верги (связанные крестом палочки. — М. В.) — приводит детей в такое место, где можно их найти» (дети говорят, что там жить хорошо) (Олон., Георгиевский, с. 56—57). «Лесовые иногда уводят детей и воспитывают их у себя в лесах» (Новг., Перетц, с. 8; см. также: Зеленин, (1), с. 15, 23—24, 211). Сюжеты, повествующие об участи «уведенных и проклятых», особенно популярны на Севере и Северо-Западе России (подробнее: Власова (1), с. 159—165). О спасении проклятых — см. комментарий к № 20. Традиционный сюжет в интерпретации Т. В. Дьячковой отличают многоэпизодность, живость изложения. «Семья лешего», куда водворен ребенок, многочисленна и, в противовес «человеческой», неопрятна и неприглядна. Во многих севернорусских быличках «семья и дом» лешего, напротив, зеркально повторяют крестьянскую семью и жилище (Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 8—9; № 868, л, 11—12). Ср. также упоминания о «преогромном двухэтажном» доме, тереме, даже дворце лешего (Волог., АРЭМ, № 377, л. 14; Олон., Ончуков, с. 187). Неоднопланово и представление о «пище лешего», далеко не всегда запретной для желающего возвратиться домой человека: «Тятя-леший» носит девочку на руках и дает ей хлеба из-за пазухи; лесовой кормит детей «заячьей и беличьей говядиной»; лешачиха дает «унесенной» хлеба на обратную дорогу (Новг., АРЭМ, № 716, л. 26; Олон., Ончуков, с. 443; Арх., Карнаухова (1), с. 85). В одном из вариантов повествования Т. В. Дьячковой хозяйка «избы лешего» советует девочке: «Хочешь дома быть — не ешь нашего хлеба». В другом севернорусском сюжете потерявшаяся — она вернулась к людям самостоятельно — рассказывает: она пришла в жилище лешего, поела и отправилась дальше (Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 7—8). В изложении Т. В. Дьячковой интересны детали: леший не только возмущен непоследовательностью людей, то «навязывающих» ему, то отбирающих ребенка, но в меняющихся обличьях (среди них редкий для севернорусских поверий облик «зверя», тюленя) преследует девочку и ее родителей. Сюжет «об унесенной девочке» записывался на Терском берегу неоднократно. Особенно охотно его рассказывали в «низовских», т. е. близких к горлу Белого моря, деревнях (Чаваньге, Тетрино, Пялице). Здесь называли имя «унесенной» — Аполлинария, Полинария — и точное место действия: «Полинария — ее не водило, а носило, на болото унесло» (Чаваньга); [374] «Старушка была Аполлинария Филипповна. Она была семи лет с родителями на Кумжевой (тоня подле Пялицы. — М. В.). А пришел черт и унес девку» (Пялица). Т. В. Дьячкова тоже подчеркивает «документальность» былички, утверждая, что слышала рассказ самой «Полинарии», а та «помнила хорошо», как леший «ее за волосы таскал». В пялицкой версии Полинария «жалится все на руки» — черт «руки девке вывертил, не отдавал ей». Болото, где находят ребенка, — «Зыбун такой, подойти нельзя!» — и картинное появление «нечистого-зверя» — «Как выстанет из воды за карбасом! В ручье сутки вода была смучёная, в банях каменки разворотил» — устойчивые детали сходных повествований, записанных в 80-х гг. XX в. Присутствуют они и в версиях, опубликованных Д. Балашовым (Балашов, с. 358—359, 74—75). Однако мотивировка исчезновения девочки в одной из быличек иная: с тони «обещана голова» того, «кто на другой год сидеть будет», чтобы в предшествующий сезон хорошо ловилась рыба. В версии, опубликованной под № 20, «унос» девочки немотивирован. Кружанье — собранье молодежи для игр; кружаться — двигаться по кругу в танцах, играх (Меркурьев, с. 75).

Тетрино, Федосья Прокопьевна Самохвалова, 1906 г. р., 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

Версия сюжета № 19. Быличка записана от уроженки Пялицы, недалеко от которой как будто бы произошло описываемое событие. Поэтому текст более «документален»: названы имена девочки и «отворачивающей» ее бабки (колдуньи). Колдунья Лава (Костиха), жительница Пялицы, неоднократно упоминается в поверьях и прозаических сюжетах Терского берега. «Бабушка Костиха держала две коровы, быка. Одна сена накашивала. Идет — так сено впереди само падало. Нечистая сила работала, помогала! Дьявола требуют Костиху: «Давай работу, не можем без работы!». Так она дает им ящик с песком перебирать, по одной песчинке» (Пялица, Г. А. Устинов, 1906 г. р., 1983 г.). Ср. распространенное поверье: колдун «имеет в распоряжении» пару или «несколько чертенков», которые беспрерывно требуют работы: считают хвою на елях, вьют веревки из песка, делают из воды стога (Новг., Белоз., АРЭМ, № 699, л. 1). О колдунах и «знающих людях» на Терском берегу подробнее см.: Власова (2), с. 166—178. «Отвод», или «отворот» («отвёдывание» — Криничная (1), с. 29—30), осуществляемый, как правило, «знающим человеком» (бабкой, колдуном), также и крестными, родственниками, — один из традиционных способов возвратить «уведенного». См. мотивы быличек: Новг., АРЭМ, № 716, л. 26; № 740, л. 22—24; Олон., Ончуков, с. 443; Карелия, Криничная (1), с. 29—30, 41; Новг., Boлог., Черепанова (2), с. 33—34; Новг., Традиционный фольклор, с. 260—261, и др. Ср. также: отыскивая проклятого, дед Лукоян «смотрит в воду» (Колпакова, с. 19—20). Несмотря на частые упоминания, сам «отвод» в моих материалах с Терского берега отчетливо не описан. Упоминается, что «отводили на росстанях», возвышенностях, произнося «отводны слова». Ср. запись Н. П. Колпаковой: «Слово — оно ото всего защита» (Колпакова, с. 151). О других способах возвращения «уведенных» — см. комментарий к № 21.

Пялица, Григорий Алексеевич Устинов, 1906 г. р., 1983 г.

Нечистый «уводит» мальчика с тони под видом родственника. — В сюжете, не имеющем аналогов среди опубликованных материалов, контаминируется несколько распространенных мотивов: нечистый (черт, леший) является под видом родственника, знакомого (см. быличку № 10 и комментарии к ней); нечистый (черт, леший) «водит» под видом родственника, знакомого, обличье сына, местного предводителя дворянства, крестного, мужа, брата и т. п. (Волог., АРЭМ, № 372, л. 4; Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 7; № 679, л. 6—7; № 704, л. 3; Новг., Череп., АРЭМ, № 813, л. 17—18; Олон., Ончуков, с. 299, 578—579, и др.). О «вождении», «уводе» нечистью см. также былички № 8, 14, 19, 20 и комментарии к ним («пугает и уводит» проклятых, «отосланных к лешему»). Во многих быличках, как и в публикуемом сюжете, «увод» мальчика немотивирован. Подобные повествования — одни из самых многочисленных на Терском берегу. «Марьи внучка яголь копала километров за десять от Пулоньги. Насбирала черники. А ей оказался Серафимко: «Иди, иди!» — Она за ним по лесу. Ей кричат: «Марья!» — Она идет за ним. Стали из ружей стрелять. Иринья, деенка, пригодилась, она знала отводны слова. Серафима не стало. Около сухих берез и елок ее по белому платку только нашли» (Пялица, М. К. Абросимов, 1914 г. р., [375] 1982—1983 гг.); «Мерещится, водит дак... Меня трижды пугало: всю дорогу показывалось. На Валдае (тоня Валдай. — М. В.) только морошку особирали... Пошли. И вижу: черна юбочка, бела кофточка — стоит така!» (Тетрино); «В Стрельне пошли за морошкой. И показалась им одна: «Пойдемте, я много ягод знаю!». Вот и пошли. И нигде никакой морошки нету. Образовалось вода кругом, и остались они на островке» (Пялица). Иногда «увод» не только немотивирован, но приобретает таинственно-обезличенную форму: «Ставили сетки на тоне. И мальчик побежал за сетками. И с тех пор его не видели, пропал. Говорят: где-то он в белой одежде выходил на горы» (Варзуга). Ср. сходные сюжеты в записи Д. Балашова: «уводит» голосом мужа; девушку «подхватывает вихрем» и т. п. (Балашов, с. 361, 357). Диапазон местных объяснений подобных происшествий (помимо последствий проклятья) на Терском берегу велик: от нарушения определенных правил до рассеянности, растерянности и причин сугубо «исторических». «Нельзя в лесе ругаться лешакам, и всяко нельзя» (Оленица); «Окружиться в лесу быстрехонько можно с худой головой, я хожу по кромочкам» (Чаваньга); «Прежде всего было глупости, чудости: и чудилось, и мерещилось!» (Стрельна); «Верующих раньше было больше. Больше было и мелюты. Мелюта — померещит, и идет, бредет без толку. Взрослый мужчина ушел с озера и не вернулся. А нужно было выстать на лесину и посмотреть — по солнышку, по ветру — куда идти. Ходили и по ночам, в жару ли — вечером легче идти в лес. На моем-то возрасте не пугало!» (Варзуга); «Леший водил раньше потому, что боялись. (...) Чтобы отвело, молитву три раза прочитают» (Оленица). Помимо молитвы, спасительными для «уведенного» считались матерная брань, выворачивание одежды на левую сторону («Одежду выворачивали — тогда леший отворотит»), а для тех, кто искал потерявшихся, — «отводы», сопровождающиеся обращением к «знающим людям» (см. сюжеты № 19, 20); стрельба из ружей, молебны, в том числе — «поминание заупокой» и «заздравные панихиды», о которых упоминается в материалах начала XX в. (Попов, с. 268). В анализируемой быличке «уведенного» приводят в чувство тоже традиционными средствами: накидывают крест, обливают водой. См. концовку олонецкого повествования об «уведенном» мальчике: «Только бы его снять (с ворот, на которых он показался. — М. В.), да крест надеть, с рук-то бы не взяла нечистая сила» (Рыбников, с. 221). Часть сюжета напоминает запись Н, П. Колпаковой — «уводимый» мальчик стремительно бежит от людей: «Едва поймали его, принесли на руках» (Колпакова, с. 19—20). Ср. замечание, зафиксированное на Терском берегу спустя полвека: «Такого человека не поймаешь, только если свернут» (Кашкаранцы). Деенка — тетя, тетка (Меркурьев, с. 39).

Варзуга, Авдотья (Евдокия) Дмитриевна Конева, 1898—1992, 1982—1983 гг.

На тоне «пугает»; рыбак оставляет «хозяину и хозяйке» подношения и спасается от их гнева. — Отдельные мотивы сюжета включены в олонецкую быличку XIX в., повествующую о путнике, который ищет пристанища в лесной избе: «Вот он помолился, перекрестился, на все стороны поклонился, достал себе из сумки хлеба и рыбник, сам закусил, а чего не съел, на печь положил. Оттуда проговорило тихим голосом — Благодарствуй, кормилец, на памяти; обогрейся себе и ничего не бойся!» (разгневавшийся было «хозяин» избушки, «отшельник-домовой» — он появляется позже — разрешает путнику ночевать и награждает) (Рыбников, с. 231). Отраженный в публикуемом сюжете обычай почтительного обращения и приношений «хозяевам» промысловой избы бытовал на Русском Севере и в XIX, и в XX в. «Первая уха на тони — хозяину с хозяйкой». Уходя, уезжая «хозяину с хозяйкой» оставляли хлеб-соль (и на тоне, и в доме) (Тетрино). Ср. также: «При входе в лесную избу произносили — Большачок и большушка, благословите ночевать постоять!» (Олон., Харузин, с. 324). «Хозяин и хозяйка» и в быличке А. Д. Коневой, и в упомянутых обычаях напоминают не лесных «хозяев», а сопутствующих людям домовых, «хозяев» более или менее обустроенного жилья: «Есть и отшельники-домовики; они поселяются в пустых фатерах, в которых проезжие и прохожие останавливаются на роздых» (Олон., Рыбников, с. 231). Харва — крупноячеистая сеть для ловли семги (Меркурьев, с. 172).

Стрельна, Василий Петрович Стрелков, 1924 г. р., 1984 г.

На тоне «пугает»: являются покойники-лопари. — Как и в сюжетах № 18, 22, 24, 25 тонская изба здесь — место, небезопасное для людей, к тому же — «населен[376]ное» пришельцами из давнего и недавнего прошлого. Судьбы русских поселенцев издавна переплетались на Терском берегу с судьбами коренных жителей Кольского полуострова, лопарей, которые откочевывали летом к морю и занимались рыболовным промыслом на летних погостах. На морском побережье располагались лопарские вежи (тупы), весьма напоминающие русские тонские избы XIX—XX вв. — срубы из толстых бревен, крытые дерном, с печью из камней и трубой, задвигаемой доской (Дергачев, с. 3, 6), Сведения о местах наиболее удачного лова передавались из поколения в поколение, поэтому почти все рыбацкие тони второй половины XX в. стояли там, где некогда лопарские вежи (и более древние поселения) (Гурина, с. 30—35, 37, 111; Никитин, с. 19, 24). В основе публикуемой былички — распространенный в XIX—XX вв. мотив явления умершего (в особенности — умершего скоропостижной либо насильственной смертью, без христианского напутствия) подле места своей кончины. Утопленников, самоубийц, вообще погибших «от своих рук», т. е. умерших неестественной смертью и неотпетых, не хоронят на общем кладбище — «они являются и бродят по ночам, требуя исполнения христианского долга» (Арх., Ефименко (2), с. 137). Ср. быличку: в лесной избушке «кричит под полом»: «Пустите душеньку на крест!» (Новг., Череп., АРЭМ, № 797, л. 16—17; см. также: Зеленин (1), с. 11, 13 и комментарий к сюжету № 25). Являющиеся на тоне покойники-лопари — это одновременно люди, некогда тут жившие, умершие, и необычные, «иноположные» обыденности существа, наделяемые сверхъестественными способностями при жизни (лопари — особо «сильные» колдуны) и после смерти.

Пялица, Григорий Алексеевич Устинов, 1906 г. р., 1983 г.

На тоне «пугает»: является нечисть в обличье невесты с подружками, толпы людей; проникает в избу. «Знающий» старик избавляется от нечистых: стреляет из ружья, изготавливает «чурбан-двойник». — Быличка уникальна по сюжетике, но некоторые из слагающих ее мотивов традиционны. Достаточно распространен в севернорусских быличках мотив «подмены» промысловика его рукотворным двойником: спасаясь от гнева лешего (водяного) охотник (рыбак) одевает в свой «кабот и шапку» пень (подставляет вместо себя пень) (Новг., Рубинов, с. 221—222; Волог., Соколовы, с. 57; Арх., Карнаухова (1), с. 86; Вят., Осокин, с. 22—24). Несмотря на отдаленное сходство с перечисленными повествованиями, появление морока нежданного обличья (девушек, толпы людей) в публикуемой быличке ничем не мотивируется. Представления о том, что нечисть можно уничтожить либо отогнать, выстрелив из ружья медной (серебряной) пуговицей традиционны. «Вольного (лешего. — М. В.) только медью взять можно» (Волог., Черепанова (2), с. 51). Концовка былички — краткая версия сюжета, публикуемого ниже (№ 25).

Тетрино, Федосья Прокопьевна Самохвалова, 1906 г. р., 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

На тоне «пугает»: открывает настежь (срывает) двери, гонит промысловика из избы. — В сюжете, популярном не только на Русском Севере, но и в Сибири, а также среди охотников и рыбаков других районов России, промысловая избушка — постоянное или временное обиталище лесного (водяного) «хозяина» (отождествляемого и с чертом), который «знается» с промысловиками. Человек здесь — временный, порою непрошеный гость. «На ночлег в избе устраиваются, благословясь и промолвив — Пусти, лесной хозяин, укрыться до утра от темной ночки!». При этом леший «подшучивает» над ночлежниками: «То в ладоши бьет, то собакой лает, то хохочет, то в стены избушки бьет» (Олон., Георгиевский, с. 57). Леший «намечает себе избушку для ночлега, и если ее займут, шутит над занявшими: ветром ходит над избой, срывая кровлю, сдергивает и отбрасывает дверь, буровит водой в реке, шумит, тряхнет лесом» (Арх., Харитонов, с. 143). Ср. сюжеты быличек: мужика, ночующего в лесной избе, два раза «бросает» на пол, а на третий — «отбивает» руку и ногу (Олон., Минорский, с. 44); «сбрасывает» с лавки (Арх., Воропай, с. 18—19); «пугает», подбросив ночлежника к потолку избы (Арх., Карнаухова (2), с. 28); «пугает», настойчиво отворяя двери лесной избы настежь (Балашов, с. 414—415; Карелия, Криничная (1), с. 32—33); промысловика «вытаскивает» («выбрасывает») из избы (Вост. Сиб., Зиновьев, с. 306 и № 24). Излагая одну из подобных быличек, собиратель комментирует: «Большей частью действуют воображение и кровь. Во время работ мне пришлось [377] ночевать в станке (лесной избушке. — М. В.), и удельного старшину, легшего спать на лавку, кровь бросила так, что слетел на пол на два шага и ушибся порядочно. Несмотря на все мои объяснения, он остался при убеждении, что его трогал домовой и больше уж никогда не ложился в избушках, а спал на дворе» (Арх., Воропай, с. 18). Происшествия в промысловой избе трактуются в поверьях и быличках по-разному: и как вторжение лешего; и как проделки домового, оказывающегося в таком случае «хозяином» лесной или тонской, но обживаемой людьми избы (см. сюжет № 22); и как явление некоей «лесной нечисти» («Ведь, как никого нет в избушке-то, так они и налезут туда, нечисть-то» (Олон., Харузин, с. 328)); и как возникновение устрашающей «тени» (Арх., Карнаухова (1), с. 78); и как последствия появления умерших, которые сгинули в окрестном лесу либо в самом жилище. Ср.: умерший в зимовке лезет в избу (Олон., Рыбников, с. 230—233; Костр., Смирнов (2), с. 32. См. также сюжет № 23). Ср.: «...на посаде жила когда-то давно девка, да и утопилась, так и не нашли; только объявилась крещеным в Рассохах, в избушке, так что бывало — ночью выживает из избы, на дворе и ночуют. У одного, пока он варил на каменке ужин, как шарнула сапоги с онучами с полатей в двери, инда двери отскочили, и все вылетело на двор» (Арх., Воропай, с. 13). В быличках Терского берега в избу вторгается либо изгоняет из нее, «пугает», нечисть неопределенного обличья, отождествляемая и с лешим, и с домовым, и с чертом (дьяволом). «Пала погода — приворотили на Крутую (тоня. — М. В.). Чаю погрели, стали спать. Всю ночь не сыпали — воденно. Затенулись (устроились спать. — М. В.) — стало пугать. Как повалимся — захрапит кто-то. Как встанем — ничего. Ну, мы скочили, пошли пешом» (Чаваньга, К. А. Абросимова, 1917 г. р., 1983 г.). Ср. также: Балашов, с. 414. Разнообразна мотивировка опасных событий: «пугает и гонит» неперекрестившегося (неблагословившегося) перед ночевкой; «не попросившегося на ночлег» у лесного «хозяина» или улегшегося на его место; «пугает» того, кто затопил каменку, не благословясь (Олон., Минорский, с. 41—42; Барсов, с. 89; Карелия, Криничная (1), с. 32—33; Арх., Черепанова (2), с. 50). «Пугает» из шалости: «А ему (лешему. — М. В.) что — пугать пришел» (Карелия, Криничная (1), с. 33—34). В сюжете, почти идентичном публикуемому, упоминаются и необходимые обереги: воткнуть в порог топор, произнести: «Крещеный человек входи, а некрещеный не входи»; выматериться (Карелия, Криничная (1), с. 33—34). Ср.: охотник «ружье взял, из патрона пулю вынул, хлебом заткнул, корочкой хлеба, и положил около себя через левое плечо. И боле никто не тревожил» (Балашов, с. 415). В публикуемой быличке способы противодействия «пуганию» — самые обыденные и недейственные. И анализируемая, и записанная Д. Балашовым версии рассказаны жителями Пялицы, где, по-видимому, сюжет был особенно популярен. «В Поное сидели на тони, и три раза раму оторвало — выгоняло с тони. Теперь у лешего сами голову оторвут!» (Пялица). Очевидно, что данное повествование устойчиво по структуре и традиционно, однако яркое изложение его версий неоднократно ставило собирателей в тупик: «...долго думал я о всех слышанных рассказах, все это объясняется не так легко, как кажется сначала. Что рассказчики не сочиняли о себе — за это можно было ручаться, потому что здешний народ не любит хвастать и к тому же боится, чтобы с его слов не пристало к нему чего-нибудь, т. е, накликать на себя беды боится» (Арх., Воропай, с. 18). Анализируя подобные сюжеты, нужно учитывать характерную для бытования быличек «индивидуализацию» традиционного сюжета, сопровождаемую архетипизацией, сведением «случайных» рассказов к общеизвестным повествовательным схемам.

Тетрино, Федосья Прокопьевна Самохвалова, 1906 г. р., 1983, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

На тоне «пугает»: является женщина, которая предвещает рыбаку смерть. — Сюжет, изложенный Ф. П. Самохваловой, оригинален. Отдельные его мотивы развивают представления о возможности явления смерти или предвестников смерти в обличье сверхъестественных существ (домовых и лесных духов, покойников, двойников тех, кому грозят беды), традиционные для русских быличек. Человек в белом, иногда очень высокий, предвещает болезни, несчастья, смерть (Арх., Богатырев, с. 57—58; Новг., Черепанова (2), с. 26; Традиционный фольклор, с. 350—353). «Белая женщина в белом саване является тому из семьи, кто скоро умрет» (Ворон., Буслаев, с. 245); [378] болезни являются женщинами (наяву и во сне) (Арх., Ефименко (2), с. 166; Попов, с. 19); леший (домовой) показывается перед бедой (перед смертью кого-либо из членов семьи) (Олон., Харузин, с. 325; Новг., Череп., АРЭМ, № 762, л. 15—16; Волог., АРЭМ, № 339, л. 27, и др.). Распространены и воззрения, согласно которым сверхъестественные существа могут принимать обличья государственных и церковных деятелей, сановников, чиновников разного ранга, поскольку любые «власти» в крестьянских поверьях XIX—XX вв. наделяются особым, почти сверхъестественным могуществом. Ср.: леший является в обличье предводителя дворянства, станового, генерала; в шинели, шапке с кокардой и с тростью в руках (Новг., Белоз., АРЭМ, № 680, л. 7; Ончуков, с. 591—592; Зеленин (2), с. 11—12; Карелия, Криничная (1), с. 15—16); дворовой «в военной одеже» напоминает председателя колхоза (Новг., Традиционный фольклор, с. 231). Ср. также: Балашов, с. 343—344 (является предсказатель «весь в белом, форма как военная и лента через плечо»).

Оленица, Елена Макаровна Кожина, 1914–1994, 1984 г.

Публикуемое повествование не характерно для быличек и, возможно, заимствовано из других жанров — в репертуар Е. М. Кожиной входят новеллистические сказки, легенды.

Варзуга, Тамара Владимировна Дьячкова, 1937 г. р., 1987 г.

Суженый является к гадающей девушке через трубу. — В основе повествования, не приуроченного, правда, к каким-либо календарным датам, — распространенный повсеместно, в том числе на Терском берегу, обычай святочного гадания «на сон». «Гадают — зовут на Новый год. Склади рубашку и расческу в голову: если живой (речь идет о гадании на мужа-фронтовика. — М. В.) — придет, спросит. Как живой, помню, он пришел едак по половичине и запросил. Я ему рубашку и расческу дала. Ну, будет живой! В трубу звали, а заслонка открыта. Гадать надо с Николы, а самые ярые святки с Рождества. В другое время — хоть зови, не зови — не придут черти!» (Тетрино, О. Л. Стрелкова, 1902 г. р., 1982—1983 гг.); «Если позовешь в трубу, дак придет суженый. Захочешь за него выйти, дак не говори никому. Надо сказать: «Приснись во сне!». И позвать в трубу. Мне приснилось, будто у Левы обряжаюсь. Точно, вот точно! Никому не говорила, а судьба свела» (Варзуга, А. В. Мошникова, 1902 г. р., 1982—1983 гг.); «Трубу всегда открывали: скатерочку, стакан с водой кладешь и полотенце весишь и расческу на столик склади — Суженый, ряженый, приди расчесать волосы!» (Кашкаранцы, Е. В. Дворникова, 1921 г. р., 1984 г.). Способы гадания варьируются, однако труба — один из традиционных путей проникновения в дом сверхъестественных существ — всегда должна оставаться приоткрытой. Ср. еще один популярный на Терском берегу сюжет: «В душник суженого звали. Одна открыла душник и загадала. А родители пришли и закрыли. Так ему (суженому, нечистому в обличье суженого. — М. В.) не попасть было. Всяко громил!» (Варзуга). Сходный сюжет записан Д. Балашовым: суженый не может попасть в избу через закрытую дверь тони, «так через трубу царапается, а труба тоже закрыта» (Балашов, с. 342—343). Эта быличка «обратна» публикуемой, где действие тоже происходит на тоне, но суженый благополучно «закатывается» в избу и «выкатывается» из нее.

На тоне видится покойник: «перевёрнутый» через левое плечо, мертвец «рассыпается» кладом. — Действие популярного во многих областях России сюжета, вероятно, в силу каких-то местных примет, о которых упоминает рассказчица, приурочено к моменту входа в тонскую избу. В остальном быличка традиционна и основывается на поверье о возможности явления клада в обличье живых существ либо предметов. «Покажется клад всяко, и во сне, и наяву, и человеком, и свиньей, и где бы ни было. Они тоже эти клады бродят по ночам» (Олон., Минорский, с. 59—60). Ср. былички: клад показывается свиньей, белым (золотым) барашком, кошкой («красивой, со всяким лучам») (Олон., Минорский, с. 59—60; Новг., Череп., АРЭМ, № 805, л. 55; № 861, л. 6; Новг., Традиционный фольклор, с. 283—284); клад показывается гробом (Новг., Традиционный фольклор, с. 285, 288; Пенз., Сказочная комиссия, с. 13); при нечаянном либо намеренном ударе (наотмашь, через плечо) «живой клад» рассыпается деньгами (Олон., Минорский, с. 59—60; Новг., Череп., АРЭМ, № 861, л. 5; Новг., Традиционный фольклор, с. 283—284, 288, и др.).

[379]

Кузомень, Анастасия Николаевна Абросимова, 1919–1995, 1987 г. Есть магнитофонная запись.

Рыбак оскорбляет русалок, живущих в озере, и наказан ими: заболевает, умирает. — Повествование относится к циклу быличек о русалках, бытовавшем, возможно, именно в Кузомени. Ср. опубликованный Н. П. Колпаковой сюжет о купцах Заборщиковых из Кузомени, заключивших договор с «водяной русалкой». В обмен на обещанные ей «головы» (т. е. в обмен на тонущих в реке Варзуге людей) русалка доставляла богатый улов, и Заборщиковы «выбились в люди» (Колпакова, с. 96). В поверьях и прозаическом фольклоре Терского берега ни русалка, ни водяной (тем более такие подробности «русалочьего быта», как подводный свадебный стол) не упоминаются. Подробные описания житья русалок-шутовок, ассоциируемых обычно с проклятыми девушками и женщинами, характерны для быличек иных районов — Владимирщины, Урала (Смирнов (1), с. 73—74; Железнов, с. 292—293). В публикуемом сюжете русалки традиционно властны и над озерами, где они обитают, и над здоровьем, судьбой человека. Одно лишь появление русалки (водяного) из воды или их «игра» на воде предвещают беду (Арх., Ефименко (1), с. 73; Новг., Новгородский сборник, с. 284—285; Традиционный фольклор, с. 276—277; Арх., Волог., Черепанова (2), с. 55—56). Мотив появления «русалок-предвестниц» у жилища человека отмечен в былинках Новгородской области (Традиционный фольклор, с. 276). Представления об опасных последствиях «оскорбления воды» — будь то вода моря, озера, ручья — главным образом бранью, плевками, грязью, бытовали во многих районах России. См. сюжет, где «голос из озера» угрожает: «Не ходи жить на мое озеро, не мути воду в нем!»; «Уйди с озера, не живи тут, а то мне придется убить тебя» (Карелия, Криничная (2), с. 23—24). См. также былички № 32, 33 и комментарии к ним. Ольховские озера, в которых, согласно публикуемому сюжету, обитают русалки, упоминаются в одной из записей Д. Балашова как место, требующее сугубо осмотрительного поведения: «...пока не знает никто — ловят, а как проговорятся кому мужики, ну хоть кому, похвастаются, — так больше ничего и не уловить! Все сетки спутает и разбросает, новые выбросит на берег» (Балашов, с. 356). Ср.: в Паэзерских озерках «рыбу ловят молча; уходя из дома, не сказывают, куда пошли; если сказать, что пошли рыбу ловить, не скоро с озер и выйдешь, а то и совсем туда ускочишь» (Олон., Барсов, с. 89). Ср. также «христианизованное» переосмысление запрета: «Я как увижу рыбу, каждый раз и скажу: «Ну, слава Богу, много рыбы!». И каждый раз как треснет по верши, так всю рыбу и опустит. Вестимо, водяному нелюбо было, что Бога вспомнил, ну, он и не давал рыбы-то» (Новг., Белоз., АРЭМ, № 703, л. 25). Представления о том, кто «дает рыбу», устойчиво разнятся: «Бог дает, так и попадет рыба!» — «Да уж, Бог, ковды черт не насадит, так без рыбы уйдешь» (Новг., Белоз., АРЭМ, № 697, л. 4). Знахарками, бабками именуются на Терском берегу женщины, занимающиеся по преимуществу лечением, «ладящие на добро» (см.: Власова (2), с. 173—174).

Кузомень, Мария Петровна Заборщикова, 1914 г. р., 1987 г.

Рыба заскакивает в лодку, предвещая несчастья. — Сюжет развивает одно из распространенных местных поверий. «Семга прыгала к кому — не к добру, ее надо выкинуть». Точно так же «не к добру» — улов «из двенадцати ровно рыбин» (Кузомень, А. Н. Абросимова, 1919 г. р., 1987 г.). В публикуемом повествовании семга может восприниматься и как «знак грядущей беды», и как одно из воплощений водяного «хозяина»: водяной — рыба (Волог., АРЭМ, № 371, л. 33); сом (Тамб., Звонков, с. 72); щука (Вят., Осокин, с. 22—24). Ср. версию былички о «водяном—рыбе»: «Один мельник ловил рыбу ночью. Вдруг к нему в лодку скочила большая рыбина. Мельник догадался, что это водяной, и быстро надел на рыбу крест. Рыба стала жалобно просить отпустить ее...» (Новг., Череп., АРЭМ, № 798, л. 9).

Кузомень, Анастасия Николаевна Абросимова, 1919–1995, 1984, 1987 гг. Есть магнитофонная запись.

Человек, «оскорбивший воду», наказан: заболевает. — В повествовании развиваются те же воззрения, что и в записях № 30, 33. Представления о «живых» стихиях [380] воды и земли в разных формах сохранялись и в XIX, и в XX в. «Страшно огорчаются старики и старухи, когда дети при вскрытии реки ото льда бросают в нее камешки. Они не позволяют им этого делать на том основании, что реке от этого бывает тяжело, трудно, точно так же как родительница мучается в родах в присутствии хитрого, злого человека» (Арх., Ефименко (2), с. 176). Сходный обычай, зафиксированный в противоположном конце России: «Колыма-матушка — покровительница всех беременных; когда лед идет быстро и без задержек, все беременные бабы и девки идут на берег» (Шкловский, с. 42—43). Ср. распространенное и в XIX, и в XX в., в том числе и на Терском берегу, поверье: «В полночь нельзя воду пить, может притка схватить, да и водица спит-отдыхает» (Новг., Череп., АРЭМ, № 834, л. 4—5); «Скажут: что ты, не ходи ты, ради Бога, полоскаться, вода спит» (Арх., Черепанова (2), с. 195); «За водой бабушка после шести не давала ходить — белье полоскать или что-нибудь. Утром — пожалуйста, а днем не ходите и вечером: вода тоже хочет отдыхать»; «Старались за водой не ходить после шести, чтобы река отдыхала. Пойду воду носить в пять часов... Если вечером кто-то ходил за водой — видения бывали» (Кузомень); «Вода чтоб была спокойна: вода спит. И чтобы воду не шевелить, утром рано» (Оленица). См. также запись № 33. «Живая» вода народных поверий — амбивалентная стихия, и уничтожающая, и возрождающая, и целебная, и «мертвая», причем даже окказионально: гадая о судьбе больного ребенка, зачерпывали из одной и той же реки «живую» и «мертвую» воду, которая затем выбиралась наугад, что и определяло, будет ли ребенок жить (Олон., Шайжин, с. 204—205). Воду употребляли как лекарственное, очистительное средство: «моются в бане, моются с утра ото сна, купаются в реках или окачиваются водою после водоосвящения с крестными ходами» (Арх., Ефименко (2), с. 171). С другой стороны, вода «наносит болезни»; в ней обитают болезни (Познанский, с. 236—237; Потебня, с. 71, 236—237; Попов, с. 22, и др.). Ср. соответствующие мотивы быличек: знахарка «направляет воду» для лечения больного (см. запись № 30); человек, «бревший через реку», заболевает (Балашов, С.416—417). Качество воды нередко связано с временными характеристиками: опасно купаться после заката, пить воду ночью (Волог., АРЭМ, № 371, л. 33; Новг., Череп., АРЭМ, № 862, л. 4; Арх., Харитонов, с. 24; Олон., Георгиевский, с. 57—58). Тем, кто «тревожит» либо «оскорбляет» воду, грозят несчастья, болезни, смерть. Чтобы избежать этого, необходимо «прощаться» (просить прощения) у воды. См. записи № 30, 33, а также — Волог., Черепанова (2), с. 195, и одно из описаний обряда «прощания» (Яросл., Попов, с. 198). Среди моих экспедиционных материалов подобных детальных описаний нет.

Пялица, Григорий Алексеевич Устинов, 1906 г. р., 1983 г.

В записи отражены достаточно широко бытовавшие на Терском берегу поверья, согласно которым человек, «оскорбивший» воду или землю (в данном случае — путник, рыбак) подвергает себя опасности, иногда смертельной (см. № 30, 32 и комментарии к ним). Как и вода, земля может представляться «живой»: «Земля не олицетворяется, а матерью называется по той причине, что первый человек Адам взят из земли. На этом основании народ питает к ней такое уважение, что если бы кто вздумал стегать плетью землю, то тому старшие непременно бы заметили, чтобы он перестал наказывать мать сыру землю» (Арх., Ефименко (2), с. 186). Соответственно при падении и ушибе нужно не «обдумывать» это обстоятельство (раздражаясь, бранясь), а просить прощения у «ушибленной» земли. При ушибе «прощаются» (Олон., Шайжин, с. 205); чтобы не заболеть, приговаривают: «Батюшко, святое место, не ты на меня нашло, а я на тебя, прости меня ради Христа!» (или, три раза кланяясь в землю, произносят: «Свято место, прости меня Христа ради!») (Влад., Ниж., Попов, с. 188, 200). Если тот, кто «ушиб» землю, все же заболевает, то его отец (мать) в полночь идут на то место, «где приключилась болезнь». Выходя из дома, молятся и кладут на четыре стороны по три земных поклона (то же — на всех перекрестках). Придя к месту «ушиба», кланяются и падают на землю со словами: «Мать сыра земля, прости ты меня раба Божьего (имя) окаянного, что ступил я на тебя нечистою ногою и тем оскорбил тебя. Прости, прости меня, мать сыра земля, аминь, аминь, аминь!». Затем трижды кланяются в землю и трижды целуют ее (Пенз., Попов, с. 200). Чаще всего с последствиями «ушиба земли» связывают внезапные, непонятной природы заболевания, обозначаемые в поверьях как «притка»: «К «притке» отно[381]сят все то, что случается с человеком внезапно» (Попов, с. 39). Из публикуемой записи очевидно, что «прошание» должно сопровождаться приношением, жертвой (чем именно, рассказчик не уточняет). В отличие от адресованной воде или земле брани ругань «промеж себя» («воздушна ругань» или скилеж) считалась на Терском берегу значительно менее опасной.

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

[381]

АРЭМ — Архив Российского этнографического музея (Санкт-Петербург)

Арх. — Архангельская губерния, область.

Волог. — Вологодская губерния, область.

Ворон. — Воронежская губерния.

Вост. Сиб. — Восточная Сибирь.

Влад. — Владимирская губерния.

Вят. — Вятская губерния.

Забайк. — Забайкалье.

Мурм. — Мурманская область.

Ниж. — Нижегородская губерния.

Новг. — Новгородская губерния, область.

Новг., Белоз. — Белозерский уезд Новгородской губернии.

Новг., Череп. — Череповецкий уезд Новгородской губернии.

Олон. — Олонецкая губерния.

Пенз. — Пензенская губерния.

Пск. — Псковская губерния, область.

СУС — Сводный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка /Сост. Л.Г. Бараг, И.П.Березовский, К.Л. Кабашников, Н.В. Новиков. Л., 1979.

Яросл. — Ярославская губерния

[ЛИТЕРАТУРА]

Балашов — Сказки Терского берега Белого моря /Изд. подгот. Д. М. Балашов. Л., 1970.

Барсов — Барсов Е. В. Северные сказания о лембоях и удельницах //Изв. ИОЛЕАиЭ. Т. 13. Тр. этногр. отдела. М., 1874. Кн. 3, вып. 1. С. 87–90.

Богатырев — Богатырев П. Г. Верования великоруссов Шенкурского уезда Архангельской губернии //Этнографическое обозрение. 1916. Кн. 111–112. № 3–4. С. 42–80.

Болонев — Болонев Ф. Ф. Народный календарь семейских Забайкалья: Вторая половина XIX—начало XX в. Новосибирск, 1978.

Буслаев — Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861.

Власова (1) — Власова М. Н. «О святках молодые люди играют игрища...» (сюжет о проклятой — невесте в записи А. С. Пушкина и в современных интерпретациях) //Мифология и повседневность. СПб., 1999. Вып. 2. С. 154–170.

Власова (2) — Власова М. Н. «Знающие люди» в фольклоре Терского берега Белого моря //Мифология и повседневность: Гендерный подход в атропологических дисциплинах. СПб., 2001. С. 166–178.

Воропай — Воропай И. Записки об охоте в Шенкурском уезде. Пермь, 1891.

Георгиевский — Георгиевский А. Народная демонология //Олонецкий сборник. Петрозаводск, 1902. Вып. 4. С. 53–61.

Гурина — Гурина Н. И. Время, врезанное в камень. Мурманск, 1982.

Дергачев — Дергачев Н. Н. Русская Лапландия. Архангельск, 1877.

Ефименко (1) — Ефименко П. С. Демонология жителей Архангельской губернии //Памятная книжка Архангельской губернии на 1864 год. Архангельск, 1864. С. 49–93.

[382]

Ефименко (2) — Ефименко П. С. Труды по этнографии русского населения Архангельской губернии //Изв. ИОЛЕАиЭ. Тр. этногр. отдела. М., 1877. Кн. 5, вып. 1.

Железнов — Железнов И. И. Полн. собр. соч. 3-е изд. Т. 3: Уральцы: Очерки быта уральских казаков. СПб., 1910.

Звонков — Звонков А. П. Очерк верований крестьян Елатомского уезда Тамбовской губернии //Этнографическое обозрение. 1889. № 2. С. 63–79.

Зеленин (1) — Зеленин Д. К. Очерки русской мифологии. Пг., 1916. Вып. 1.

Зеленин (2) — Зеленин Д. К. Великорусские сказки Вятской губернии //Записки ИРГО по Отд-нию этногр. Пг., 1915. Т. 13.

Зимин — Зимин М. М. Ковернинский край // Тр. Костромского научного общества по изучению местного края. Кострома, 1920. Вып. 17.

Зиновьев — Зиновьев В. П. Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири /Сост. В. П. Зиновьев. Новосибирск, 1987.

Иванова — Иванова Т. Г. Былички и «анекдоты» в Шенкурском районе Архангельской области //Русский фольклор: Полевые исследования. Л., 1985. Т. 22. С. 26–32.

Карнаухова (1) — Карнаухова И. В. Суеверия и бывальщины //Крестьянское искусство СССР: Искусство Севера. Л., 1928. Ч. 2. С. 77–97.

Карнаухова (2) — Карнаухова И. В. Сказки и предания Северного края /Зап., вступ. ст., коммент. И. В. Карнауховой. Academia, 1934.

Колпакова — Колпакова Н. П. Терский берег, Сев. обл. изд., 1937.

Криничная (1) — Криничная Н. А. Лесные наваждения: Мифологические рассказы о духе-«хозяине» леса. Петрозаводск, 1993.

Криничная (2) — Криничная Н. А. На синем камне: Мифологические рассказы и поверья о духе-«хозяине» воды. Петрозаводск, 1994.

Криничная (3) — Криничная Н. А. Сынове бани: Мифологические рассказы и поверья о духе-«хозяине» бани. Петрозаводск, 1995.

Меркурьев — Меркурьев И. С. Живая речь кольских поморов. Мурманск, 1979.

Минорский — Минорский П. Из мира народных поверий жителей Вытегорского уезда //Олонецкий сборник. Петрозаводск, 1875–1876. Вып. 1. С. 36–61.

Новгородский сборник — Новгородский сборник. Новгород, 1865. Вып. 1.

Никитин — Никитин А. Над квадратом раскопа. М., 1982.

Ончуков — Ончуков Н. Е. Северные сказки. СПб., 1909.

Осокин — Осокин С. В. Народный быт в северо-восточной России //Современник. 1856. Т. 59. С. 57–83; Т. 60. С. 1–40.

Перетц — Перетц В. Н. Деревня Будогоща Тихвинского уезда Новгородской губернии и ее предания //Живая старина. 1894. Вып. 1. С. 13–18.

Померанцева — Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975.

Попов — Попов Г. Русская народно-бытовая медицина. СПб., 1903.

Потебня — Потебня А. 1. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 2. О связи некоторых представлений в языке. 3. О купальских огнях и сводных с ними представлениях. 4. О Доле и сродных с нею существах, 2-е изд. Харьков, 1914.

Рождественская — Рождественская Н. И. О рыбаках, морских зверобоях и охотниках. Архангельск, 1952.

Рубинов — Рубинов П. Живые остатки язычества //Новгородские губернские ведомости. 1863. № 19. С. 221–223.

Рыбников — Рыбников П. Н. Заонежские поверья //Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Петрозаводск, 1864.

Сказочная комиссия — Сказочная комиссия в 1927 году. Л., 1928.

[383]

Смирнов (1) — Смирнов М. И. Сказки и песни Переяславль-Залесского уезда. М., 1922.

Смирнов (2) — Смирнов В. Народные похороны и причитания в Костромском крае. Кострома, 1920.

Соколовы — Соколов Б., Соколов Ю. Сказки и песни Белозерского края. М., 1915.

СРНГ — Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1969. Вып. 4. Традиционные обряды — Традиционные обряды и обрядовый фольклор русских Поволжья /Сост. Г. Г. Шаповалова, Л. С. Лаврентьева. Л., 1985.

Традиционный фольклор — Традиционный фольклор Новгородской области: Сказки. Легенды. Предания, Былички. Заговоры: По записям 1963–1999 гг. /Сост., коммент. М.Н.Власовой, В.И. Жекулиной. СПб., 2001.

Харитонов — Харитонов А. Очерк демонологии крестьян Шенкурского уезда //Отечественные записки. 1848. Т. 57, отд. 8. С. 132–153; Т. 58. С. 1–24.

Харузин — Харузин Н. Из материалов, собранных среди крестьян Пудожского уезда Олонецкой губернии //Олонецкий сборник. Петрозаводск, 1894. Вып. 3. С. 302–347.

Хрущев — Хрущев И. Заметки о русских жителях берегов реки Ояти //Записки ИРГО по Отд-нию этногр. СПб., 1869. Т. II.

Цейтлин — Цейтлин Г. Знахарство и поверья в Поморье //Изв. Архангельского о-ва изучения Русского Севера. 1912. № 4.

Черепанова (1) — Черепанова О. А. Мифологическая лексика Русского Севера. Л., 1983.

Черепанова (2) — Мифологические рассказы и легенды Русского Севера /Сост., коммент. О. А. Черепановой, СПб., 1996.

Чернышев — Чернышев В. И. Сказки и легенды Пушкинских мест. М.; Л., 1950.

Шайжин — Шайжин Н. Олонецкий край //Памятная книжка Олонецкой губернии на 1909 год. Петрозаводск, 1909. С. 192–229.

Шкловский — Шкловский И. Очерки крайнего северо-востока //Записки Восточно-сибирского отделения ИРГО по общей географии. Иркутск, 1892. Т. 2. Ч. 1.

© сбор и подготовка текстов, комментарии, Власова М. Н., 2004

© OCR, Федосова К., 2007

© HTML-версия, Шундалов И., 2007

- В библиотеку

- В начало раздела