В сетевой версии книги А.А. Формозова «Человек и наука» (2005) исправления и опечатки внесены в текст. Публикуется с разрешения автора.
СОДЕРЖАНИЕ
1. Как мы работаем: положение дел в нашей первобытной археологии
2. Добросовестность и недобросовестность в науке
4. Состояние базы исследований
5. Смирение и дерзость в науке
10. Научные школы, их плюсы и минусы
ОТ АВТОРА
Жизнь идет к концу. Более пятидесяти лет прошло с тех пор, как я провел первые археологические разведки, напечатал первую заметку. Кое-что за эти годы я сделал. Мои книги и статьи о каменном и бронзовом веке, о первобытном искусстве и на историографические темы цитируют в литературе достаточно часто. Но вот взаимопонимания с коллегами у меня обычно не возникало. Уж очень по-разному смотрели мы на саму нашу работу. Может быть, на прощание не лишним будет объясниться.
Мой отец был зоологом, профессором Московского университета, мать — геохимиком, сотрудником Академии наук. От родителей я воспринял идею служения науке и культуре, столь характерную для русской интеллигенции XIX века. Представления, с которыми в 1946 году я пришел на исторический факультет Московского университета, а в 1951-м — в академический Институт истории материальной культуры, подверглись жестокому испытанию при столкновении с реальной действительностью. Вместо храма науки я видел то заурядную контору (начальник, подчиненные, фавориты), то лавочку (я тебе — ты мне). Страдая от этого, я год от году отдалялся и от своих учителей, и от товарищей.
Сейчас учителя умерли. Мои сверстники радостно заняли их места. Подросла молодежь. Лучшие из нее открыто выражают недовольство окружающим. Я с ними согласен. Надо многое менять. Но с чего же начать? Одни полагают, что — с высокой теории, с выяснения того, где предмет, а где объект нашей науки. Другие призывают к формализации и математизации ее в надежде, что машины с легкостью решат вопросы, доводящие людей до отчаяния.
Я предпочитаю начать с определения возможностей человека. Все мы знаем, что наукой занимаются не боги и не бесстрастные механизмы, а обычные грешные люди. Людям же свойственно и заблуждаться и, увы, говорить неправду. Но напомнить об этом на заседании или в печати почитается верхом неприличия. Принято делать вид, будто все работают исключительно честно, добросовестно и ни при каких обстоятельствах не могут ошибаться. В итоге, ошибки укореняются, ложь утверждается, а наука все дальше отклоняется от своей цели — постижения истины. Вот об этом мне и хочется потолковать.
Сейчас во всем мире ученые поняли, какую огромную роль в процессе познания играет личность исследователя. Даже у одинаково опытных химиков, пользующихся одинаковым набором реактивов, реакция идет по-разному. Нашего брата гуманитария это касается в еще большей мере.
Три археолога раскапывают три стоянки одного типа. Первый небрежен и неумел и потому не заметил остатков жилищ. Второй — их не пропустил, но, будучи человеком увлекающимся, дал совершенно фантастические реконструкции древних домов. Третий — вел раскопки предельно тщательно, и его выводы всегда основаны на фактах, точно зафиксированных в поле. Можно ли сопоставлять добытые материалы без учета личных особенностей раскопщиков? У нас стараются об этом не думать.
В мои студенческие годы о науке говорили и писали очень много. То был период «борьбы за приоритеты», утверждения всюду и везде «одной, единственно правильной точки зрения». Ученые должны были выявить ее, а в дальнейшем, следуя ей неукоснительно, не допускать развития каких-либо иных теорий. Выходившая тогда литература по истории науки наделяла своих героев иконописными чертами. Они все знали заранее, уверенно продвигались вперед и без колебаний извлекали при опытах желанную абсолютную истину. Разрешалось им лишь небольшое чудачество: например, в биографии А. М. Бутлерова позволительно было упомянуть про его любовь к пчеловодству, но отнюдь не о занятиях спиритизмом.
Даже меня, зеленого юнца, раздражали эти фальшивые схемы, и я настойчиво искал на полках библиотек правдивые книги об ученых, об их нелегком пути, их поражениях, нередко более важных, чем победы, и победах, зачастую оказавшихся пирровыми. Мне очень понравились «Охотники за микробами» Поля де Крюи. Но там рассказывалось о биологах, а не о моих коллегах-гуманитариях. Все позднейшие издания — а теперь у нас немало и хороших русских книг — тоже посвящены преимущественно представителям точных и естественных дисциплин.
Так зародилась у меня дерзкая мысль самому написать книгу о науке и ее работниках, максимально честную, где познание мира будет выглядеть не священнодействием олимпийцев, а очень человеческим делом. Ведь на каждом шагу я видел, насколько отражаются на исследованиях разные «слишком человеческие» свойства — приверженность к традициям (безразлично — школы или страны) и боязнь нового или, наоборот, бездумная погоня за модой, насколько полученный результат искажают совершенно сторонние соображения. Сплошь и рядом я убеждался, что красивые легенды для людей дороже суровой истины. Я понял, что в науке, как и в искусстве, огромную роль играет условность — ив трудном для усвоения жаргонном языке отдельных дисциплин, и в молчаливой договоренности специалистов считать какие-то моменты бесспорными и наиболее существенными, а какие-то малозначащими, хотя в действительности все обстоит не так просто. Короче, я мечтал показать научное творчество во всей его сложности и противоречивости.
Довести задуманное до конца я, очевидно, не смогу. Вряд ли задача мне по силам, но ничего в этом роде за истекшие годы в печати не появилось. Поэтому, возможно, для кого-то небесполезны будут мои беглые заметки, отрывочные очерки, связанные между собой общим восприятием темы.
Вспомнив о чувстве протеста, вызванном во мне установками сороковых годов XX века, я ни в коей мере не хочу изобразить себя прозорливее, чем был на самом деле. Эпоха влияла на всех, тем паче на молодежь, едва успевшую познакомиться с азами науки. Мне, как и моим сверстникам, было привито пренебрежение к «фактографии», к скрупулезному анализу конкретного материала, стремление к обобщениям широчайшего охвата, вне зависимости от того, есть для них основания или нет. Поэтому я умышленно задержусь на ситуациях, понимание которых пришло ко мне не сразу, а после долгих раздумий, сомнений и борьбы с самим собой.
* * *
В книгу вошли записи 1967–1987 годов. С тех пор в нашей стране многое изменилось. Что-то в лучшую сторону, что-то — в худшую. Снят идеологический пресс. Но почти прекратилось финансирование науки, как экспедиционных, так и лабораторных исследований, а особенно издательской деятельности. Ученые мечутся в поисках случайных заработков. Это, однако, не снимает проблемы, поставленной в книге. Человеческая природа все та же. Более того, в новых условиях корыстное, потребительское отношение к науке даже усилилось. Вот почему я считаю возможным предложить сегодня читателям свой старый текст без купюр и поправок.
В первом варианте книги было три части: 1. Как мы работаем; 2. Рассказы об ученых; 3. Из собственного опыта. Здесь печатается первая часть. Вторая — готовится к изданию в Курске.
1. Как мы работаем:
положение дел в нашей первобытной археологии
Археологи, как известно, ведут раскопки и выкапывают из земли погребенные в ней древние предметы — орудия труда, бытовую утварь, оружие, остатки жилищ и средств сообщения и т.д., и т. п. В былые времена эти вещи вытаскивали на свет божий из чистого любопытства, чтобы увидеть воочию, как одевались, из каких сосудов пили вино, какими мечами сражались гомеровские греки, викинги или славяне. Лучшими считались изящные, внешне эффектные находки. Расписной чернофигурной вазе всегда отдавалось предпочтение перед горшком, грубо вылепленным от руки. Сейчас антикварный, кладоискательский подход к археологическому материалу во всем мире признан ошибочным, устаревшим. Ценны не красивые безделушки, сколь бы почтенный возраст они ни имели, а исторические выводы, которые можно получить при изучении археологических коллекций. Не в том суть, что ты выкопал, а в том, что благодаря твоим раскопкам удается понять в далеком прошлом. «Древности» — не диковинка, не раритет, а один из исторических источников. С этим, наверное, все согласятся. Сложность в другом — как извлечь из вещественных источников обоснованные исторические выводы.
Бывают, разумеется, простейшие случаи. Когда где-нибудь около Рязани мы найдем римские монеты, вполне надежным будет вывод, что обитатели долины Оки торговали в начале нашей эры с южными областями, откуда на север и попали римские денарии.
Кости домашних животных на стоянке заставляют отнести ее к стадии производящего, а не присваивающего хозяйства. По обнаруженным на городище беспорядочно разбросанным скелетам людей, убитых стрелами, не похожими на оружие его жителей, можно заключить, что оно было взято врагами, а потом уже не возродилось.
Но встают перед нами и менее легкие вопросы: какому народу принадлежало поселение или кладбище, каков был социальный строй людей, живших на стоянке или городище, о чем они думали, мечтали, во что верили? Несложный силлогизм — найдено то-то, следовательно, было то-то — здесь не пригоден. Заслуживающие внимания ответы возникают лишь в итоге анализа многих разнородных источников, их сопоставления и взаимной проверки. Порою же ответить вообще невозможно.
И досаднее всего, что мы скорее задавлены обилием материалов, чем страдаем от их недостатка. В ходе раскопок вокруг нас вырастают горы кремней, черепков, костей. На чертежах появляются планы кострищ, разрезы землянок. После длительной разборки экспедиционных материалов в лаборатории составляется их детальное описание. Из публикации, уснащенной рисунками и графиками, читатель узнает, что коллекция со стоянки содержит, скажем, 35 кремневых наконечников стрел (из них листовидных — 18, черешковых — 2, с выемкой в основании — 12, с прямым основанием — 3), 88 скребков (из них концевых на ножевидных пластинках — 15, округлых на отщепах — 53, удлиненных на отщепах — 20), 14 резцов (из них угловых — 3, боковых — 5, на углу сломанной пластинки — 4, многофасеточных, близких к полиэдрическим — 2) и т.д. Черепки описывают еще подробнее: отмечают примеси к тесту керамики (фрагментов с дресвой — столько-то, с толченой раковиной — столько-то, с шамотом — столько-то...), вплоть до деталей характеризуют формы сосудов (круглодонные, плоскодонные, узкогорлые, широкогорлые, с уступом на плечике, с ленточными ручками, с полушарными ручками и т.д.). Тщательно классифицируется орнамент на горшках — и те приемы, какими он нанесен (прочерченный, штампованный, лепной, расписной), и разнообразные мотивы его (треугольники, меандры, ромбы, спирали...). Затем последуют определения собранных на поселении костей животных, таблицы с указанием количества костей каждого вида и числа особей, процента диких и домашних форм, соображения зоологов о породах скота. Находят при раскопках и вещи из бронзы. Тогда анализируют состав их металла, химический и спектральный, а самим орудиям отыскивают аналогии в созданных ранее типологических схемах.
Чем моложе памятник, изучающийся археологами, тем больше категорий предметов вынимают они из земли, и тем больше узнаем мы об изделиях, изготовлявшихся и использовавшихся нашими предками. Стекло — сколько можно рассказать о нем одном! Украшения, монеты...
И вот раскопкам захудалой деревушки или маленького кладбища, даже не очень значительным по объему, посвящается целый том, а то и два-три тома. Фактов в них уйма, но напрасно вы будете ждать от книги ответа на все интересующие вас вопросы. Да и как ответить?
Ну, хорошо, выкопано 88 скребков трех типов, а как отсюда перекинуть мост к племенной или языковой принадлежности людей, сдиравших скребками мездру? Да, горшки типа В преобладают над другими, черепков с примесью шамота — три пятых, а с примесью ракушки — две пятых от общего числа. Но разве это помогает реконструировать социальный строй жителей поселка? И, установив до долей процента состав древнего металла, поймем ли мы, о чем думали те, кто отливал и носил бронзовые браслеты?
Вспоминается шуточная загадка: в доме — 6 этажей, 3 подъезда, 120 окон, 280 жильцов, среди них 153 женщины и 127 мужчин — спрашивается: как зовут сына дворника? Данных сообщено немало, но, на беду, совсем не они нужны для ответа на загадку.
Людям, далеким от археологии, кажется, что самое трудное — найти подходящее место для раскопок. Не раз с недоумением спрашивали меня, почему и как нам это удается? Между тем здесь-то особых сложностей нет. Недаром первоклассные находки зачастую достаются на долю полуграмотных краеведов. Главная трудность в другом — в превращении извлеченных из земли остатков материальной культуры в полноценный источник сведений о разных сторонах жизни человека в далеком прошлом.
На эту коллизию мои коллеги реагируют неодинаково, в соответствии со своими вкусами и жизненными установками.
Многих привлекает прежде всего романтическая полевая сторона дела: поиски новых стоянок в тайге и пустыне, палатки и ночи у костра, раскопки в погоне за эффектными находками. Заниматься тщательной разборкой добытых коллекций, их описанием и классификацией такие археологи не любят, ограничиваясь краткими отчетами, публикацией отдельных красивых вещей, историческими выводами, не имеющими серьезного обоснования. Поскольку ряд районов, в частности в пределах нашей страны, обследован еще недостаточно, известный интерес вызывает почти каждый вновь обнаруженный пункт. К тому же и широкой аудитории любопытнее всего именно рассказы о путешествиях и открытиях. Поэтому полевые археологи (смотри о них ниже особый очерк) пользуются наибольшей популярностью.
Но их подход к своей специальности, в сущности, отражает уже пройденный этап в развитии нашей науки. Что же касается их выводов, то это обычно лишь вариации привычных схем, не раз применявшихся при интерпретации памятников близкого типа — т.е. нечто, недорого стоящее.
Вторая группа ученых гораздо академичней. Представители ее считают подлинно научным в археологии только то, что надежно установлено в процессе раскопок (последовательность залегания слоев, отличающихся друг от друга по типу находок, характер жилищ, могил, погребального обряда) или путем анализа древних вещей (приемы их изготовления, эволюция их форм на протяжении веков). Все прочее — реконструкция социального строя, определение этнической принадлежности обитателей стоянок — воспринимается подчас как область беспочвенных фантазий, а то и низкопробных спекуляций. Археологи-классификаторы, мастерски владеющие материалом, умеющие найти место тому или иному предмету и в хронологической колонке древностей, и в пространстве, менее популярны, чем полевые, хотя польза для науки от них никак не меньше. И все же этим людям не стоит третировать социологическое и историко-культурное направления той же науки. Как никак нашим читателям хочется знать не о частностях (сколько типов глиняных горшков было у жителей данного района пять тысяч лет назад или каким образом шлифовали каменные топоры), а о вопросах общих, мировоззренческих: как произошел человек, как возникли искусство, государство, народы, живущие сейчас.
Да, мы обязаны досконально знать древние вещи, но это далеко не все. Передо мною стоит чернильница. При желании ей можно посвятить добрый десяток статей. О ее месте в типологическом ряду чернильниц России и Западной Европы. О ее дате на основе типологии и хронологии чернильниц. О составе ее стекла. О способе ее изготовления. Об осадке на ее дне и т. д. Каждый опус потребовал бы солидных знаний, тонкой наблюдательности и изобретательности. И все же никому не удалось бы разгадать, про что думал хозяин чернильницы, макая в нее перо. Если подробно рассмотреть все, чем моя квартира обросла за полвека, страницы археологической периодики заполнились бы на столь же долгий срок. Но главное в жизни обитающей в квартире семьи не было бы раскрыто. Не говорю уже о жизни людей того же времени в целом. Любой предмет практически неисчерпаем, и углубляться в него можно до бесконечности. Но, углубляясь непрерывно в одном и том же направлении, мы постигаем сущность предмета не полнее, а раз от разу одностороннее. Боюсь, что мои коллеги не всегда учитывают эту опасность.
Третья группа археологов тяготеет к синтезу, интересуется большими историческими проблемами. Для того, чтобы их всерьез разрабатывать, надо не только владеть методикой раскопок и держать в памяти множество типов древних вещей, но и обладать глубокими знаниями в области этнографии, истории культуры, социологии, языковедения, философии. Использование достижений этих разнохарактерных наук в комплексе крайне желательно, но и очень непросто. Представители этой группы ученых нередко недооценивают фактографическое направление в археологии и чисто потребительски подходят к материалам этнографов или лингвистов.
Имеется, к примеру, богатейший запас сведений, собранных этнографами, о племенах, стоящих на ранних стадиях культурного развития, живущих еще в каменном веке, накануне земледелия или едва освоивших его. Записаны легенды и мифы этих народов, изучены их обряды, танцы, пантомимы, так что жизнь части первобытного человечества характеризуется относительно полно. Казалось бы, благодаря этому удается, если не решать, то, по крайней мере, исследовать кардинальные вопросы истории первобытной культуры. Но сразу возникает сомнение: а типичны ли явления, отмеченные в XIX столетии в жарком поясе у племен, испытавших влияние европейцев, для каменного века всей планеты, включая и население Русской равнины ледникового периода за тридцать тысяч лет до наших дней, или только для Австралии и Африки? Орудия или другие черты материальной культуры двух народов могут быть тождественны, тогда как социальный уклад, мировоззрение этих народов ни в чем не похожи. Подбирая из огромной кладовой этнографических фактов единичные аналогии к жилищам или обрядам, прослеженным при раскопках, мы достигнем немногого. В этой кладовой можно найти все что угодно.
При изучении ряда эпох, в том числе и бесписьменных, мы можем воспользоваться произведениями древних художников. По гравировкам на стенах палеолитических пещерных святилищ, каменным изваяниям на вершинах курганов, первым архитектурным сооружениям легче судить о внутреннем мире людей, чем по их орудиям, оружию или утвари. Но как расшифровать смысл рисунков, высеченных на скалах пять тысяч лет тому назад? Опыты истолкования неолитических петроглифов Карелии, предпринимавшиеся разными учеными с 1930-х годов и до сего дня, почти ни в чем не совпадают. Каждый понимает изображения по-своему.
Чрезвычайно сложны и сопоставления письменных источников с вещественными. Опубликовано до десяти вариантов карты расселения скифских племен, хотя любой из них исходит из рассказа Геродота и отчетов о раскопках причерноморских курганов. Вдобавок письменный период истории сравнительно короток. Он охватывает, и то не для всех районов, лишь пять тысячелетий, а источники, как правило, отрывочны и малочисленны. В основном это перечни товаров, хозяйственные документы, хроники политических событий, затрагивающие как раз ту сторону жизни людей, которая в материалах раскопок отражена очень слабо, а то и совсем не чувствуется.
Не лучше и с собственно археологическими методами исследований. Возьмем самые устоявшиеся из них. Первый — анализ стратиграфических данных. То, что лежит в земле ниже, древнее того, что здесь же залегает выше. Это так, но бесспорная картина наблюдается сравнительно редко. Почти все мезолитические и неолитические стоянки нашей страны связаны с дюнами.
На удобных для поселения местах люди жили неоднократно. Ранние и поздние вещи в песке перемешаны. Неопытный археолог сочтет их одновременными, комплексом, чем внесет большую путаницу в выводы. Более вдумчивый — подметит отдельные случаи перекрывания слоя с одним типом находок слоями с предметами другого характера и сумеет определить на этом основании, какая группа материала древнее, а какая моложе. Но то, что удается засечь, обычно недостаточно четко. Бывает к тому же, что стратиграфическое соотношение двух комплексов в некоем пункте такое, а где-то прямо противоположное, ибо эти комплексы отражают параллельное развитие двух археологических культур, а не последовательную их смену. Опираясь на единичные наблюдения, можно жестоко ошибиться.
Еще один метод — типологический анализ, позволяющий выяснить, как эволюционировали на протяжении веков оружие, утварь, погребальные сооружения, какие разновидности среди них исходные, а какие производные, как сочетаются они во времени и в пространстве. Некоторые ученые владеют этим методом с подлинной виртуозностью. Но в большинстве районов для построения эволюционных рядов фактов не хватает, цепочки разорваны множеством лакун. В литературе появляются разные схемы развития материальной культуры: то от простого к сложному, то от сложного к простому, то еще как-нибудь.
В результате, надо признать, что наши источники почти никогда не говорят о прошлом прямо и недвусмысленно. Мы располагаем лишь обрывками, обломками, осколками, намеками, следами. Извлечь из них нечто бесспорное крайне трудно. О чем-то мы вправе сказать, а о чем-то нет. Работа археолога напоминает работу следователя, восстанавливающего по разрозненным косвенным уликам, по сбивчивым и противоречивым рассказам свидетелей весь ход произошедших не на его глазах событий. К тому же «обвиняемые» не помогают нам «чистосердечным признанием».
Постигнуть истину, тем более при бедности фактов, — задача тяжелая. А человеческий ум нетерпелив и изворотлив. Главные проблемы хочется видеть разрешенными на протяжении своей жизни. Того же требует и аудитория. И часто ученые торопятся, вольно или невольно обманывают себя и других, пользуясь недоброкачественными источниками, подменяя исследование догадками, метод — интуицией. Вопрос еще не поставлен по-настоящему, а его уже объявляют исчерпанным. Вчитываясь в книги, авторы которых надеялись написать по коллекциям из раскопок не историю вещей, а историю человечества, мы находим немало удачных наблюдений, плодотворных идей и заманчивых гипотез. Но, увы, нередко сталкиваемся и с тем, что за огромными выводами не ощущается прочной фактической основы, подлинно научного анализа.
Худшие образцы историко-археологических монографий отпугнули своей несерьезностью от этого направления не одного честного специалиста, еще крепче привязав их к занятиям классификацией и систематизацией древних вещей. Действительно, наряду с опасностью эмпиризма археолога подстерегает не меньшая опасность — избрать путь спекулятивных построений, красочных мазков, болтовни вместо науки.
Эта коллизия имеет всеобщий характер. В Британской энциклопедии сказано: «археология <...> не без труда сохраняет верность своему идеалу, ибо гуманитарная сторона этого предмета привлекает к его изучению множество людей, не обладающих надлежащей подготовкой»1. Работать в области археологии на высоком профессиональном уровне очень нелегко, фантазировать же, выдавать внешне эффектные, а на деле легковесные обобщения, манипулируя материалами, допускающими самое разное толкование, и просто, и увлекательно.
В России коллизия осложнена рядом дополнительных обстоятельств.
Первое: гуманитарные науки долгое время были не в чести, да и сейчас рассматриваются как третьестепенные. Завоевать место под солнцем удается только с шумом, заявляя о решении глобальных проблем, о сенсационных открытиях. Мастера саморекламы, типа А. П. Окладникова, вырываются на первый план и служат дурным примером для окружающих, прежде всего для молодежи.
В начале 1930-х годов в нашей науке была проведена кампания «борьбы с буржуазным вещеведением», порожденная невежеством, не способным отличить задачу исследований от их материала (так было и с биологией: генетики-де преступно занимаются мухами, а не коровами или пшеницей. Ученые же на примере быстро размножающейся дрозофилы нащупывали основные законы наследственности). Вроде бы все это в прошлом, даже осуждено, но вкус к скрупулезному анализу находок, большинству археологов и так не слишком свойственный, был окончательно отбит. Свидетельство тому — провал затеянного в 1950-х годах Б. А. Рыбаковым «Свода археологических источников СССР». Вместо серии построенных по одному плану классификационно-типологических трудов мы получили несколько десятков альбомов с рисунками, подобранными по случайному принципу.
Второе: в науку пришли толпы людей, жаждущих престижной, непыльной и высокооплачиваемой работы и ни в малейшей мере не озабоченных поисками истины. Иногда они просто не понимают, что это такое, из-за своей общей некультурности, иногда идут на сознательный обман, предпочитая добросовестному изложению фактов недорогостоящие скороспелки. Классовый подход к подбору кадров этому способствовал.
Д. А. Крайнов внушал своей аспирантке О. С. Гадзяцкой: «Вы тратите время зря. Как все было на самом деле, никогда не узнаешь. Надо что-нибудь придумать, а потом стоять на своем. Вам будут говорить — то не так, это — не эдак, — а Вы никого не слушайте. Повторяйте все снова, и от Вас отстанут». Такую позицию разделяют многие.
Не каждый человек может танцевать в балете или петь в опере, не всем доступно и научное поприще. Но освоить ремесленную сторону дела в состоянии значительное число людей. В 1953 году в Костенках землекопы, помнившие еще П. П. Ефименко, протягивая мне кремень, говорили: «рязец». И это был действительно резец. Сейчас те, кто умеет отличить резец от скребка и написать: «у сосуда прямые стенки, круглое дно, а орнаментирован он ямками» (для чего не надо ни ума, ни знаний, ни таланта), претендуют чуть ли не на докторскую степень.
Еще в 1896 году Чехов заметил, что бездарности, затесавшиеся в сферу науки или искусства, становятся чиновниками, пагубно на нее влияющими2. Роль же чиновников и в академиях и в вузах растет год от года. При этом, к сожалению, в нашей среде нет и тени разумного взгляда на реальное соотношение сил в науке («гамбургского счета»)3, а царит принцип «чин чина почитай». Академик якобы может судить о любом вопросе лучше рядового сотрудника, посвятившего себя как раз этой области. Малограмотного чиновника, назначенного директором, начинают воспринимать как крупного ученого.
Третье: большие выводы, как правило, удается получить, ведя раскопки широкого масштаба, вскрывая тысячи квадратных метров на городищах и стоянках, сотни могил и курганов. Для этого необходимо раздобыть значительные средства, набрать десятки сотрудников — фотографов, чертежников, лаборантов — и искусно управлять такой командой. И то, и другое сложно. Поэтому руководителями экспедиций оказываются не столько серьезные ученые, сколько крепкие организаторы — дельцы. Те же деляческие качества проявляют они и при публикации результатов раскопок, жертвуя истиной ради всякого рода сторонних соображений, игнорируя и обманывая коллег, глубже знающих проблему.
Четвертое: колоссальные земляные работы, из года в год развертывавшиеся в СССР: строительство всяческих каналов, искусственных морей, газопроводов, мелиорация — обрекли на гибель тысячи археологических объектов. Исследуется из них ничтожная часть по самой сокращенной программе. И новостроечные, и прочие наши экспедиции не обеспечены ни минимальным количеством вспомогательного персонала — лаборантов, реставраторов, ни консультантами — биологами, почвоведами, геологами, ни издательскими возможностями, ни надежным хранением коллекций. Люди не бездельничают, скорее надрываются, но в руки их коллег и преемников попадают груды плохо зафиксированных, перепутанных, а частично и утраченных материалов, к которым не знаешь, как и подойти.
Пятое: многолетний отрыв от мировой науки.
Суммируясь, все эти прискорбные обстоятельства дают самый печальный итог. В ряды археологов проникли откровенные жулики. (Об этом подробнее ниже.) Беспардонных фальсификаторов у нас пока еще немного, но, увы, и ученых, работающих безупречно, маловато. Вместо того чтобы четко разграничить классификационные фактологические статьи и синтетические поисковые исследования, все выпускают некую мешанину, полуправду, изображая ее святой истиной. Создаются схемы, где есть и что-то полезное, надежное, и что-то сомнительное, надуманное, но в таком сочетании и изложении, когда разобраться в подлинной ценности введенных в оборот материалов решительно не возможно. Наблюдения, противоречащие схеме, обычно замалчивают. Если кто-то захочет проверить выводы соседа, этому всячески противодействуют, не пускают вести раскопки в «своем районе», на «своих памятниках», не показывают «свои коллекции». Волей-неволей любому из нас все чаще приходится основываться не на фактах, а на слепой вере в честность всех без исключения археологов. Число их столь возросло, количество коллекций, разбросанных по десяткам городов страны, столь велико, что при самом горячем желании выверить каждую деталь это практически неосуществимо. То там, то тут идешь на поводу у не слишком надежных информаторов. Для развития науки ситуация явно неблагоприятная. (Об этом речь пойдет в очерках «Полевые археологи» и «Состояние базы исследований».)
Что же нужно? Прежде всего, честное критическое отношение к нашему делу. Надо тщательно анализировать источники, выясняя, получили мы в руки комплекс или смешанный материал, располагаем четкими стратиграфическими данными или нет и т.д. Нужна и прямая, не взирая на лица, критика публикуемых книг и статей.
Этого не хотят, боятся как лидеры, вырвавшиеся вперед благодаря весьма вольному обращению с фактами, так и рядовые работники, предпочитающие тихо и спокойно возиться с черепками и кремешками в «своем» с трудом отвоеванном районе, не вступая ни в какие конфликты.
Занимаясь первобытной археологией, я постоянно сталкивался с разными сторонами обрисованной выше ситуации. С юных лет я верил, что ученый должен стремиться к знанию и истине, тогда как невежество и ложь — его враги. Поэтому я не раз пытался бороться с жульничеством, распространившимся в нашей среде. Понимание товарищей не встретил (об этом — ниже). Я напряженно размышлял, как надо работать мне самому, с какими принципами самоконтроля подходить к фактам, обобщениям, гипотезам.
Все, о чем будет идти речь дальше, связано тем или иным образом именно с этим. Задача моих очерков — анализ факторов, больше внутренних, чем внешних, влияющих на людей, посвятивших себя науке. Поучений, рецептов здесь не будет. Это лишь размышления, мои личные выводы, ни для кого не обязательные. Если кому-то они покажутся заслуживающими внимания, я буду рад.
ПРИМЕЧАНИЯ К ПЕРВОМУ ОЧЕРКУ
1 Цит. по: А. Л. Монгайт. Археология и современность. М., 1963. С. 76.
2 А. П. Чехов. Дневниковые записи //Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. М., 1960. Т. 17. С. 223.
3 В. Б. Шкловский. Гамбургский счет. Л., 1928.
2. Добросовестность и недобросовестность в науке
В 1960 году сотрудник Коми-филиала Академии наук СССР геолог Б. И. Гуслицер обнаружил в бассейне Печоры пещеру со следами обитания палеолитического человека. До того в столь северных краях памятники древнекаменного века известны не были. В 1960—1962 годах раскопки в пещере, названной Медвежьей, вел ученик П. П. Ефименко В. И. Канивец.
В 1961 году другой геолог Е. М. Тимофеев — москвич, сотрудник Гидропроекта — сообщил о втором палеолитическом местонахождении на Печоре, у деревни Бызовой. Исследование его, начатое через год первооткрывателем, Канивцом и Гуслицером, продолжалось до 1970 года. В 1965 году в «Советской археологии» была напечатана информация трех авторов об этой стоянке1.
В 1968 году в том же журнале появилась статья одного Тимофеева, где говорилось — ни много ни мало — о сорока пунктах с находками четвертичной фауны и кремневых изделий, выявленных автором на Полярном Урале. Среди них — богатое Усть-Куломское местонахождение на Вычегде и еще один пункт у Бызовой — Крутая гора2.
В 1968 году Тимофеев защитил кандидатскую диссертацию. В ней, по словам Б. И. Гуслицера, фигурировали двадцать четыре палеолитических стоянки, найденные соискателем за 1961—1965 годы и частично им раскопанные (хотя открытых листов Институт археологии ему не давал). Защита, видимо, была закрытой. Ни в наш институт, ни в библиотеку им. Ленина автореферат не поступил.
Достижения Тимофеева получили широкую известность. О. Н. Бадер и И. К. Иванова пропагандировали их не только у нас, но и за рубежом. Печорскому палеолиту уделили внимание альманах «Наука и человечество», конгресс четвертичной геологии в Париже и т. д.3
В 1968 году был организован специальный полевой семинар по стратиграфии антропогена и палеолита Печорского Приполярья. В нем, помимо всех поименованных выше лиц и ряда геологов, участвовали П. И. Борисковский, И. Г. Шовкопляс, Н. Д. Праслов. Тимофеев издал путеводитель по памятникам. Позднее Борисковский и Праслов рассказывали о замеченной ими странной закономерности: ни в одной из осмотренных точек ни одному участнику симпозиума не посчастливилось найти даже маленького осколочка кости или кремня. Но стоило подойти к обнажению самому Тимофееву, как в его руках оказывалось выразительное орудие. Так или иначе, в «Советской археологии» Бадер поместил отчет о поездке, заверив читателей, что все сообщения геологов о древнекаменном веке на Печоре полностью подтвердились. Особое значение приписывалось новому объекту — Крутой горе, где выделены три культурных слоя: верхнепалеолитический и два мустьерских. В целом же речь шла о материалах «мирового научного интереса»4.
В 1972 году Бадер выпустил совместную с Тимофеевым публикацию древнепалеолитических орудий из Северного Прикамья5.
В моей монографии 1977 года «Проблемы этнокультурной истории каменного века Европейской части СССР» есть две ссылки на Тимофеева — в связи с находкой изделий из обсидиана на Крутой горе и другим предметом оттуда же — кремневым наконечником копья, переданным на определение в сектор палеолита нашего института6.
Моя книга была уже набрана, когда в «Бюллетене Комиссии по изучению четвертичного периода» увидела свет статья Б. И. Гуслицера «О недостоверности некоторых местонахождений палеолита и ископаемой фауны на территории Коми АССР»7. В ней отмечено, что на грани 1960~х—1970-х годов Канивец усомнился в добросовестности Тимофеева. Готовя книгу о палеолите Северо-Востока Европы, археолог постарался осмотреть все пункты, упомянутые в литературе. Сплошь и рядом описания Тимофеева не совпадали с реальностью. Нигде не было следов раскопок. Нигде не попадались ни кремни, ни кости. В посмертно изданной под редакцией Бадера книге Канивца обо всем этом сказано глухо. Констатировано лишь, что надежны всего три памятника — Медвежья пещера, Бызовая и Крутая гора. Но и о последнем местонахождении пришлось писать с оговорками, ибо два завершающих сезона раскопок не дали там абсолютно ничего. Некоторые находки Тимофеева Канивец характеризовать не стал.
Статья Гуслицера куда резче и определеннее. Он указал на то, что кости, присланные Тимофеевым как найденные на Печоре, по заключению палеонтологов, принадлежат степным видам, никогда на севере не жившим (цокоры). В черепах грызунов сохранились остатки пород, на Печоре также не представленных. Под сомнение были взяты и Крутая гора с ее обсидианом, и Усть-Кулом, приобретший известность после статьи в «Советской археологии».
М. В. Аникович проанализировал орудия, якобы извлеченные Тимофеевым из плейстоценовых отложений. В коллекции удалось выделить изделия эпохи бронзы. Так, кремневый черешковый наконечник этого времени кто-то умело «подправил». Черешок был отбит, чтобы получить форму, типичную для Костенок и Сунгиря.
Геологи печорскую аферу разоблачили. Автор же серии статей о палеолите Полярного Урала О. Н. Бадер отмолчался, а в монографии 1978 года о Сунгире спокойно ссылался все на тот же наконечник с Крутой горы8, хотя не мог не знать о статье Гуслицера.
С Тимофеевым я не знаком. Своего мнения о нем не имею. Не могу объяснить, откуда он брал каменные орудия, причем такие, какие могли быть распространены на Севере Европы. Не прихватил ли он часть кремней из Сунгиря, куда ездил по приглашению Бадера?
О трех следующих деятелях я могу судить не только по их публикациям, но и на основании личных впечатлений. В конце пятидесятых годов в аспирантуру сектора палеолита нашего института был принят направленный из Белоруссии В. Д. Будько. В местной академии отдел археологии возглавлял престарелый К. М. Поликарпович. Руководство хотело его заменить и на роль преемника готовило Будько. Он стал аспирантом человека в высшей степени добросовестного — А. Н. Рогачева. Вместе с ним ряд сезонов работал в Костенках, на Кельсиевской стоянке.
В 1962 году диссертация «Палеолит Белоруссии» была успешно защищена. Будько вернулся в Минск, сменил Поликарповича, продолжил его раскопки, за 1959—1974 годы напечатал более тридцати статей. Это очерки по первобытной истории Белоруссии, обзоры археологических исследований в республике, информации о полевых открытиях. В основном Будько копал уже известные памятники — Бердыж, Елисеевичи, Юдиново, Гренск, но сообщал и о новых — Студенце, Клеевичах, Обидовичах, Подлужье II и III. Во всех статьях заметно стремление внести большую ясность, чем у своего предшественника. Поликарпович описал в Бердыже развалы костей мамонта. Будько говорил о жилищах9. У первого в Гренске — один слой, у второго — два, четко стратифицированных10. Меня настораживала тенденция к резкому удревнению и палеолита, и мезолита, но, вроде бы, за это стояли и консультировавшие археолога специалисты по четвертичной геологии.
В целом положение Будько было прочным. Диссертацию собирались напечатать отдельной книгой. Планировалась и докторская. На международном археологическом конгрессе в Праге в 1966 году Б. А. Рыбаков назначил делегата Белоруссии старостой группы. В тех же «Проблемах этнокультурной истории...» я трижды сослался на его публикации11.
А между тем на грани 1960-х—1970-х годов его академическая карьера окончилась скандалом. Раскрылось, что, получая крупные суммы на полевые исследования, он зачастую их не вел, составлял фальшивые планы и разрезы раскопов, смывал шифры с кремней из коллекций Поликарповича, выдавая их за новые находки, а деньги пропивал и присваивал. Когда это всплыло, Будько предложили уйти из Академии по собственному желанию. Вопрос о лишении его кандидатской степени не ставился. Он без труда устроился в Гомельском университете. Затем был уволен и оттуда, даже исключен из КПСС за пьянство и драки, но через год в партии его восстановили и велели снова взять в Академию — старшим научным сотрудником в Институт искусствоведения, этнографии и фольклора. К занятиям археологией наш герой не вернулся, но тщательно заметал следы прежней деятельности. По всей республике из книг и журналов он вырезал свои старые статьи.
В печать сведения о жульничестве постарались не пропустить. В автореферате диссертации В. Ф. Копытина «Мезолит Юго-Восточной Белоруссии» о Гренске можно прочесть лишь: «поиски раскопа В. Д. Будько и двух культурных слоев оказались безрезультатными»12.
В монографии Е. Г. Калечиц «Первоначальное заселение территории Белоруссии» (Минск, 1985) доказательства того, что Будько фальсифицировал научные материалы, были сняты в издательстве. Остались только глухие ссылки на то, что в Обидовичах, Студенце, Клеевичах нет палеолита, а в Бердыже и Юревичах все не так, как описывалось (с. 57, 64, 65, 70–78).
По сравнению с шумными сенсациями Тимофеева махинации Будько выглядят скучно и банально. В основе их лежит самая заурядная корысть. Но суть дела ведь не в деньгах, украденных у государства, даже не в аморальности человека, правившего сектором в Академии наук. В литературу проникли заведомо ложные данные. Тем не менее в томе «Палеолит» двадцатитомной «Археологии СССР» в 1984 году А. Н. Рогачев еще ссылался на статьи разоблаченного жулика. В энциклопедии «Археалогiя i нумiзматика Беларусi», вышедшей в Минске в 1993 году, на странице 103 помещены биография и портрет Будько без каких-либо критических замечаний.
Немногим раньше Будько аспирантом сектора палеолита был В. Е. Ларичев. Он окончил Ленинградский университет, специализируясь по китайской филологии. В период дружбы с Китаем заведующему сектором А. П. Окладникову нужны были помощники, владеющие трудным языком. На эту роль и был взят Ларичев. Еще студентом он принял участие в экспедициях своего шефа, совместно с ним в 1954 году напечатал свою первую статью и стал близким к нему человеком.
Первоначально руководитель давал своему ученику темы, касающиеся каменного века, но довольно скоро обнаружилось, что ни знаний в этой области, ни вкуса к работе с кремневыми орудиями и керамикой у «Виталика» нет. Это не помешало ему защитить в 1960 году кандидатскую диссертацию «Древние культуры Северо-Восточного Китая». Мне предложили быть оппонентом. Рукопись произвела на меня самое отрицательное впечатление, и я отказался. Оппонировать охотно взялись Г. Ф. Дебец и М. М. Герасимов.
Продолжая ездить в поле с Окладниковым и переселившись вслед за ним в Новосибирск, Ларичев пытался найти для себя какое-нибудь более подходящее занятие. С 1966 года он принялся выпускать популярные книжки по археологии. Сейчас их у него свыше десятка. Написаны они бойко, читаются легко. Правда, и ошибок не мало: дилювий спутан с делювием, сказано, что ориньяк выделен Г. Мортилье (хотя это подразделение в пику Мортилье ввел А. Брейль), кость с нарезками из Ла Ферраси описана как камень и т.д. Главное же в другом. Есть три сорта научно-популярной литературы. К первому принадлежит та, что создана в итоге собственных изысканий, ко второму — та, что лишь доступно излагает результаты чужих исследований, к третьему — та, где всего-навсего пересказаны другие популярные же книжки. Продукция Ларичева, как правило, не выше третьего сорта. Любой его опус восходит к двум-трем английским бестселлерам.
Ларичев опубликовал две панегирических биографии Окладникова, сопровождал его в США, но постепенно отношения их охладились. У академика появились новые фавориты — Деревянко, Фролов, Конопацкий. За прошлые услуги приближенного все же решено было отблагодарить, и в 1971 году ему дали докторскую степень за историографический обзор «Палеолит Северной и Центральной Азии». Работы в области истории науки я считаю важными, но опять-таки те, где есть исследование, анализ. Простой пересказ некогда уже напечатанного никому не нужен. Диссертация Ларичева не более чем компиляция.
Свежеиспеченный доктор возглавил сектор зарубежной археологии Сибирского отделения Академии наук. Казалось бы, положение завоевано, можно успокоиться. но честолюбец жаждал новых успехов. Начиная с 1976 года страницы газет и журналов были заполнены его сообщениями о потрясающих произведениях палеолитического искусства, обнаруженных им на стоянке Малая Сыя на Енисее. Кремневые орудия из раскопок не были описаны и изданы Ларичевым никогда. Лишь однажды он упомянул о них как о «скучных и маловыразительных сколах»13. Говорилось же о скульптурах и гравюрах на камне и кости, причем очень странных, ни на что не похожих. Чего стоит, например, сцена борьбы мамонта с черепахой! Образы и сюжеты, якобы запечатленные древними людьми, Ларичев расшифровывал исходя из китайской мифологии, запомнившейся ему со студенческих лет, но именуемой осторожно «восточноазиатской».
Весь этот бред печатался в многотиражных газетах и журналах («Знание — сила», «Советская культура»), просочился на страницы «Курьера ЮНЕСКО», рекламировался в пресловутой «Памяти» В. Чивилихина («в Сибири открыта древнейшая цивилизация планеты»).
Окладников сперва хранил молчание. Порой эти откровения публиковались в сборниках под его редакцией. Когда я рецензировал рукопись тома «Палеолит» «Археологии СССР», где фигурировала Малая Сыя и были ссылки на Ларичева, я убеждал авторов отмежеваться от его фантазий. Редактор, П. И. Борисковский, возразил: «разумнее их игнорировать». — Но ведь про сенсационные находки на Малой Сые прочли тысячи и тысячи. Нельзя оставлять их в заблуждении. — «Нас, ученых, это не касается». Автор раздела о Сибири, З. А. Абрамова, заняла иную позицию: Виталик такой нервный, страшно его травмировать.
Но настал час, когда Окладников понял, что ученик сильно его дискредитирует. Увы, тот слишком много о нем знал. Академик его боялся. Пришлось прибегнуть к помощи Москвы и сложному обходному маневру. В «Советскую археологию» в 1981 году поступило «Письмо в редакцию», составленное А. Д. Столяром и подписанное также М. П. Грязновым и А. Н. Рогачевым14, в связи с чем наш институт послал в Новосибирск комиссию в составе П. И. Борисковского, В. П. Любина и З.А. Абрамовой. Заключение их гласит: «ни один из показанных нам предметов, опубликованных В. Е. Ларичевым <...> не может быть признан в качестве произведения первобытного искусства <...> Во всех случаях мы имеем дело или со случайностями формы необработанных камней или с особой структурой исходной породы»15.
Все правильно. Но тираж журнала, где это напечатано, — всего 3960 экземпляров, а читатели массовых изданий, предоставлявших свои страницы Ларичеву, м наш специальный орган не заглядывают. Решение комиссии снабжено к тому же реверансом. Подчеркнут «дух безоговорочного сотрудничества и благожелательности, которые проявил В. Е. Ларичев, работая с нами». Оставшись при своем мнении, он обещал больше о находках в Малой Сые не писать, но слова не сдержал. Вышли его новые статьи и книги на ту же тему. Все благоглупости проникли в литературу16. Положение его не пошатнулось. Он по-прежнему заведует сектором и академическом институте.
На заседании редколлегии «Советской археологии» и обмолвился, что в сущности таких псевдоученых надо бы официально дисквалифицировать. Если Ларичев не умеет отличить булыжник от палеолитической статуэтки, какой же он доктор наук, если же умеет, но сознательно лжет — то же самое. Как возмутился А. Р. Кызласов: стыдно так плохо относиться к людям!
Окладников умер. Его пост перешел к недавнему сопернику Ларичева — А. П. Деревянко. Но Виталий Епифанович завоеванные высоты не сдает. Он ученый секретарь «Известий» Сибирского отделения Академии по общественным наукам — без него не напечатаешься. Он же секретарь ученого совета Института истории, философии и филологии. Любой диссертант от него зависит. И как это заметно по иным авторефератам! В статьях в «Советской культуре» он благодарил за помощь в работе поименно всех секретарей обкома и райкомов. Он и в «Правде» выступил — с рассказом об экспедиции в дружественную Монголию, а сейчас избран членом Академии естественных наук. В новой обстановке он нашел поддержку у поклонников Рериха, собирающих конференции, где зачитывают послания с того света от Николая Константиновича и Елены Ивановны. Академик Ларичев там очень кстати. С таким умельцем справиться нелегко. О вреде, принесенном его публикациями, не думают. В томе «Палеолит» «Археологии СССР» остались и ссылки на Ларичева и выражения благодарности ему. В книге В. И. Матющенко «Триста лет истории сибирской археологии» читаем: «История с “разоблачением” взглядов В. Е. Ларичева в сибирской археологии представляется не самой лучшей страницей». Ведь он «один из талантливых ученых, способных проникнуть в святая святых древнего разума». «Исследования В. Е. Ларичева вошли в фонд мирового палеолитоведения»17.
С четвертым деятелем мне суждено было общаться четыре десятилетия. В 1961 году аспирантом нашего сектора неолита и бронзового века стал Г. Н. Матюшин. Археологического образования он не имел, заочно окончил педагогический институт в Уфе, преподавал в школе, участвовал как краевед в раскопках Л. Я. Крижевской. Экзамены он сдал неважно, но его предпочли выпускнице МГУ — сотруднице Исторического музея, получившей круглые пятерки. (Надо готовить кадры для Башкирского филиала Академии. К тому же это ветеран войны и член партии.) Руководителем назначили О. Н. Бадера. Закрепившись в институте, Матюшин потребовал, чтобы его учителя Крижевскую больше не пускали на Урал. Первый же доклад аспиранта меня насторожил, видны были явные подтасовки. Но Бадер стоял за своего питомца горой. В 1964 году была защищена диссертация «Мезолит и неолит Башкирии». Возвращаться в Уфу Матюшин не пожелал, как-то добыл и жилплощадь в Москве, и штатное место в институте (говорят, пособляло КГБ) и взял ставку на большую карьеру.
Но жульнические приемы бросились в глаза не только мне. О том же говорила и писала Крижевская. Поссорился Матюшин и с Бадером, после чего тот, ничтоже сумняшеся, укорял меня, зачем я на столь сомнительного субъекта ссылаюсь. И все-таки даже при этих обстоятельствах Матюшин добился издания первой части своей диссертации. Сектор этому вяло сопротивлялся, но директор Б. А. Рыбаков мнением специалистов пренебрег. Сразу же по выходе книги появились недвусмысленный отклик Л. Я. Крижевской18 и отрицательная рецензия А. В. Виноградова19. Матюшин попросил дирекцию создать комиссию и рассмотреть конфликтное дело. В состав ее вошли Ю. Н. Захарук, В. Ф. Старков, В. В. Волков, С. В. Ошибкина и я. Никому не хотелось связываться со склочным человеком. Пришлось мне взвалить на себя самую трудоемкую часть работы. Я просмотрел в архиве института все отчеты Матюшина о раскопках и сопоставил приведенные там сведения с предварительными сообщениями о тех же полевых исследованиях в периодике и с итоговой монографией. Картина фальсификации фактов раскрылась во всей ее неприглядности.
На основе составленной мною записки комиссия приняла соответствующее решение. Тогда Рыбаков созвал новое заседание комиссии, без меня, но в присутствии Матюшина, и сам продиктовал текст заключения: Матюшин — честный человек, а Крижевская его оклеветала. Мои высокопринципиальные товарищи подписали и это. Не ставя в известность членов редколлегии, Рыбаков попытался напечатать липовый документ в «Советской археологии». Я случайно узнал об этом и сумел остановить публикацию.
Не прошло и года, как Рыбаков отправил в издательство вторую книгу Матюшина, хотя сектор к печати ее не рекомендовал. И это сочинение вызвало отрицательную рецензию20, что не помешало успешной защите докторской диссертации.
Для подробного разбора всех матюшинских махинаций понадобилось бы много места. Ограничусь кратким изложением того, что я писал в связи с книгой «Мезолит Южного Урала».
Тут немало сходного с рассказанными выше историями. По утверждению автора, на территории Башкирии и Челябинской области он выявил и изучил большую серию мезолитических стоянок, ранее на Урале неизвестных. Все памятники содержали микролитические кремневые изделия. Подобный материал, как давно установлено на Украине, в Крыму, на Северном Кавказе, в Среднем и Нижнем Поволжье, в Казахстане и Средней Азии, бытовал как в мезолите, так и в неолите. Надо, значит, выяснить, какие из уральских стоянок более древние — мезолитические, а какие более поздние — неолитические. Сделать это нелегко, поскольку слои с находками на большинстве поселений тонки и пещи разного возраста в них смешаны.
Отсутствие керамики не всегда может служить критерием для отнесения памятников к докерамическому времени. В некоторых пунктах собрано совсем мало кремней (Каинлыково — 32, Миловка — 47, Старая Мушта — 51, Черкасово — 139, Сабкай III — 15, Романовка III — 105, Михайловка — 125, Мыс Безымянный — 176)21 и то, что черепков здесь нет, может указывать лишь на краткость обитания в данном месте, куда сосуды просто не приносили.
Ранняя уральская керамика сохраняется плохо. Сам Матюшин писал: «сосуды стали рыхлыми и под палящими лучами солнца прямо на наших глазах рассыпались в прах»22. На ряде стоянок, расцененных Матюшиным как неолитические, число черепков ничтожно: в Карабалыкты I их всего 12 на 1913 кремней, в Сабакты VI — 6 на 1560 кремней23, в Карабалыкты VIII — 104 на 3922 предмета24. На исследовавшейся Крижевской в течение нескольких лет Усть-Юрюзанской стоянке найдено около двадцати тысяч кремней и только сорок мелких фрагментов керамики25. Поэтому при определении возраста памятников надо учитывать возможность полного разрушения ранней рыхлой посуды.
В значительной части пунктов (Янгелька, Мысовая, Мурат I, Ильмурзино, Михайловская, Муллино, Давлеканово, Кусимовская, Сюнь II, Сабкай III, Икты-куль, Линевое) встречены как описанные Матюшиным микролитические изделия, так и керамика и орудия неолитических типов. Очевидно, следовало тщательно проанализировать стратиграфию и планиграфию памятников и все без исключения находки. Ничего похожего в толстой книге Матюшина нет. Сведения об изученных объектах не изложены в какой-то одной главе, а разбросаны по нескольким — справки о стратиграфии — во второй, о кремнях — в третьей... Орудия неолитического облика не описаны вовсе, хотя они, может быть, и не случайно смешаны с микролитическим инвентарем, опубликованным как комплекс мезолитического возраста, а связаны с ним совершенно непосредственно. Противоположное надо доказывать с фактами в руках.
Какие памятники раскопаны и где есть надежные стратиграфические наблюдения, понять трудно. Согласно книге (с. 33), стоянка Романовка II исследовалась шесть сезонов: в 1959—1961, 1963, 1967 и 1969 годах. Но в отчетах Матюшина за 1961, 1963 и 1967 годы сведений о Романовке II нет, Романовка III якобы изучалась в 1960 и 1961 годах, но в отчете за 1961 год данных об этом нет. О стоянке Сюнь II в книге сказано, что работы там были проведены в 1967, 1968 и 1969 годах. Отчеты за два последних года это не подтверждают. Точно также в Полевой комитет Института археологии не поступило никакой информации о раскопках в Ильмурзине в 1961 году и на мысу Безымянном — в 1967, хотя в книге о них упоминается. 1969 год, если верить той же книге, был особенно плодотворен. Тогда были заложены раскопы на семи поселениях: Давлеканово I, Долгий Ельник II, Ильмурзино, Казырбаково, Карабалыкты VII, Романовка II, Сюнь II. В отчете же за этот год мы находим кое-что лишь о Долгом Ельнике26. В чем тут дело? Увеличил Матюшин число полевых сезонов, дабы создать впечатление об обилии собранных им фактов, или просто предпочитал сдавать отчеты-отписки, оставляя многое в стороне? Разобраться в этом я попросил председателя Полевого комитета Д. Б. Шелова, но от выполнения своих прямых обязанностей он уклонился.
Для монографии «Мезолит Южного Урала» характерна и невероятная путаница. На странице 33 среди основных памятников названа Михайловская стоянка, где вскрыто 100 м2 культурного слоя. На странице 85 читаем, что в Михайловке были только сборы подъемного материала на пахоте, причем здесь попадались и неолитические типы орудий. В том же списке числятся стоянки Суртанды VI (где в 1967 году вскрыто 72 м2) и Суртанды VII (1968 — 88 м2). На страницах 109—110 говорится об одном объекте — Суртанды VI—VIII, раскопанном на площади 652 м2, но содержавшем мезолитические находки только в пункте VI. Зачем же тогда Суртанды VII попало в список основных мезолитических памятников?
Из отчетов видно, что «опорная», «стратифицированная» стоянка — Ильмурзино — еще до раскопок была разрушена карьером. Никаких реальных слоев там не прослежено. Просто на уцелевшем участке находки были взяты по штыхам толщиной 15—20 сантиметров. Так же, по условным горизонтам толщиной 10—15 см, брался материал в Янгельке и Мурате. В книге все это трансформируется в предельно четкую картину, и автор оперирует, ни много ни мало, семью слоями Ильмурзина.
Не меньшие сомнения, чем сведения об объеме проведенных работ и стратиграфии, вызывают прочие результаты раскопок. На поселениях Янгелька, Долгий Ельник, Кусимовская, Мысовое якобы выявлены остатки жилищ. В мезолите России их вообще немного, а на Урале до недавнего времени и совсем не было. Исследователю полагалось бы подробно охарактеризовать эти объекты. Но ни описаний, ни планов, ни разрезов жилищ в монографии нет.
То же и с находками. На странице 75 книги сказано, что на стоянке Романовка II обнаружены «разнообразные наконечники стрел из ножевидных пластинок». Среди 86 предметов из Романовки II, изображенных на таблицах 1 и 2, есть даже осколки без ретуши, но нет ни одного наконечника.
Странные превращения произошли с наконечниками кельтеминарского типа из Долгого Ельника II. В 1969 году сообщалось, что они найдены в культурном слое и входят в мезолитический комплекс27. В 1973 году (когда я показал, что это поздний неолитический тип) те же изделия описаны Матюшиным как происходящие из подъемного материала неопределенного возраста28. В специальной статье 1975 года о таких наконечниках29, как и в монографии, о стрелках из Долгого Ельника нет ни слова, будто их не было вовсе.
Но если книга Матюшина не содержит важнейших данных о раскопанных им стоянках, чем же она заполнена? А чем угодно: выписками из литературы об Африке и Канаде, рассуждениями об ЭВМ и индоевропейцах. Наукообразность вместо науки. Публикации коллег, работавших на Каме и в той же Башкирии, в Казахстане и Средней Азии, опровергающие выводы автора, замалчиваются.
Итог ясен: перед нами недобросовестное сочинение, по сути дела фальсификация. Об этом, пусть и не столь определенно, трижды говорилось в центральном археологическом журнале. Тем не менее, Матюшин не только не был изгнан из стен академического института, но и бодро продвигался вперед. Стал членом Академии естественных наук, вице-президентом какой-то Народной академии, президентом Русского археологического общества и выдавал себя за борца с тоталитаризмом. К своему семидесятилетию он выпустил книгу о себе и устроил торжественное чествование в голубом зале Дома ученых. В 2000 году он умер. На похороны из двухсот сотрудников института пришло пять. Присутствовавшие члены дирекции выступать у гроба не захотели. Некролог никто не написал. Значит, все понимали, чего стоит этот человек. Но противодействовать его бурной активности никто не осмелился.
В том же 2000 году в Челябинске вышла книга «Древняя история Южного Зауралья». Раздел о каменном веке написал В. С. Мосин. Он не говорит прямо, что Матюшин жулик, но с полной определенностью заявляет, что все его построения основаны на недоброкачественном материале и сейчас имеют лишь «историографическое значение».
Я рассказал о четырех людях. Обычно подобные рассказы заканчивают фразами об отщепенцах, составляющих исключение, тогда как рядом подавляющее большинство их коллег трудится предельно честно и образцово. Испытанным приемом мог бы воспользоваться и я, но мне кажется, что для оптимистического заключения оснований у нас нет, а для тревоги — более чем достаточно.
Во-первых, речь идет не о событиях, отделенных друг от друга десятилетиями, а об одновременных явлениях: 1960-х—1970-х годов.
Во-вторых, задумаемся: сколько у нас дипломированных специалистов по каменному веку? Ведь не сто, скорее пятьдесят. По крайней мере четыре из них оказались фигурами сомнительными. Процент что-то слишком высок.
В-третьих, аналогичные ситуации отмечены и в других науках: у историков — «Велесовы книги», у филологов — фальшивый архив учителей Раменских (на один из «документов» оттуда и я ссылался)30.
В-четвертых, все жулики легко находили поддержку и, в сущности, остались безнаказанными. Научная общественность не вытолкнула их из своей среды, а прикрыла. Можно ли рассчитывать на нормальное развитие науки при таком отношении к делу?
Оставляю в стороне покровительство Рыбакова Матюшину. Тут действовали чиновничье-административные соображения, непостижимые для людей, чуждых этому миру. Увы, фальсификаторов привечали и видные знатоки первобытной археологии: Ларичева — Окладников, Тимофеева — Бадер, Матюшина — опять же Бадер. Оппонировали Матюшину по докторской диссертации А. П. Деревянко, Ю. А. Заднепровский, Д. Я. Телегин. Последний напечатал хвалебную рецензию на «Мезолит Южного Урала»31.
Люди известные. И все же известные не одними полевыми открытиями и полезными публикациями, но и своим вольным обращением с источниками. Для них нет разницы между подъемным материалом и комплексом из раскопок, памятником с четкой стратиграфией и смешанной коллекцией с дюн32. Их-то стремление извлечь из имеющихся данных больше, чем они реально содержат, пусть и неумышленно, открывало дорогу к тимофеевско-матюшинским художествам. Да, Окладников не выдавал обычные булыжники за палеолитические статуэтки, но он рекламировал как палеолитическую живопись заведомо поздние наскальные рисунки (см. ниже очерк «Как мы спорим»). Бадер не перекладывал кремневые орудия из культурного слоя в подъемный материал, а потом не прятал их совсем. Но он первым, еще в 1940-х годах, расчленил находки с прикамской Адищевской стоянки на ряд групп и одну из них — с изделиями из пластин — объявил мезолитической33. Какие-то основания для этого, может быть, и были, но в дальнейшем типологически, а не стратиграфически выделенная группа стала рассматриваться как комплекс, что было уже неправдой. Прочие мезолитические стоянки Прикамья, фигурировавшие в статьях Бадера, как я убедился при командировке в Пермь, по скудости находок не позволяли ни охарактеризовать кремневый инвентарь, ни определить его возраст. А между тем в литературу с легкой руки Бадера вошли всякие фикции, вроде «доогурдинского времени»34. В том же духе действовал и Телегин.
Замечу и следующее: никто из четырех деятелей не получил археологического образования. Но их покровителей не смущало, что нужным им людям ни в вузе, ни в аспирантуре не была привита научная методика.
Результаты всего этого оказались плачевными. Искоренить ложь, проникшую на страницы книг и журналов, будет безмерно трудно. Раз напечатано, значит, — правда. Раз автор кандидат, тем паче доктор наук, раз он пишет совместные статьи с Окладниковым и Бадером, публикуется за рубежом, значит, он серьезный ученый.
Что там говорить: хотя всю жизнь меня считали скептиком, придирчивым критиком, ссылался же я на Тимофеева и Будько. Ссылался, ибо верил Бадеру и Рогачеву. Бадер в свою очередь положился на Канивца, а тот поверил Тимофееву, потому что палеолит на Печоре был только что открыт другим геологом.
Так образуется круговая порука, и недобросовестные люди стоят не особняком, а составляют только крайнее крыло весьма длинного ряда, куда входит столько других — и академики, и герои. Уже если кто и был у нас на отшибе, то как раз подлинные ученые, относившиеся к своим обязанностям перед наукой с предельной ответственностью: С. Н. Замятнин, А. А. Иессен, М. П. Грязнов... Они-то не поддержали бы ни Тимофеева, ни Матюшина. Но их уже нет на свете.
К чему приводит снисходительность, проявленная к людям, научно не слишком добросовестным, видно на примере В. Н. Даниленко. Человек, безусловно, неглупый и со способностями, он бросал порой интересные мысли, но школы у него не было (окончание вуза — Мелитопольского пединститута — зафиксировано только свидетельскими показаниями), методической четкости в работе тоже. Многим памятен шкафчик с полочками-стеллажами в его киевском кабинете. На каждой лежало по пять-шесть кремней и по три-четыре черепка, демонстрируя которые, Валентин Николаевич повествовал о своей многочленной периодизации неолита. Добиться — из раскопок этот материал или из сборов, комплексы это или нет, что найдено еще, есть ли где-нибудь стратиграфические наблюдения — ни мне, ни кому-либо другому не удалось. Не прояснила эти вопросы и книга Даниленко «Неолит Украины» (Киев, 1969). Вместо аргументов и доказательств мы найдем там одни декларации. С научной точки зрения монография недоброкачественна. Но ведь к изданию, защите, апробации ее были причастны П. П. Ефименко, М. И. Артамонов, А. П. Окладников, Т. С. Пассек, П. И. Борисковский, Н. Н. Турина, Н. Я. Мерперт — созвездие!
Даниленко умер. Кое-кто заговорил, что его построения необоснованны. Но вот в 1985 году защищена кандидатская диссертация о неолите Среднего Приднепровья. Автореферат недвусмысленно показывает, что надежных комплексов в этом районе как не было, так и сейчас нет. И все-таки шесть фаз Даниленко в изложении соискателя наличествуют35. Периодизация, взятая с потолка и пущенная в оборот еще в 1940-х годах, давит на психику поколения, занявшегося той же темой чуть ли не полвека спустя.
В лице Матюшина, Бадера, Телегина мы сталкиваемся с типичной разновидностью археологов. Главное для ее представителей — найти нечто, кажущееся значительным. Какие-то более или менее эффектные вещи извлечены из земли, что-то нарисовано на чертежах, а получены ли бесспорные комплексы и стратиграфические данные — не так уж важно. Важно — сообщить о крупных открытиях, сделать далеко идущие выводы. На следующее лето повторяется та же история, через год — снова... Декларированные некогда тезисы не доказываются и позже, но закрепляются в сознании коллег. Это и требуется. Поговорим же теперь подробнее об этой категории археологов.
ПРИМЕЧАНИЯ КО ВТОРОМУ ОЧЕРКУ
1 Б. И. Гуслицер, В. И. Канивец, Е. М. Тимофеев. Стоянка Бызовая — палеолитический памятник у Полярного круга //СА. 1965. № 3. С. 135—141.
2 Е. М. Тимофеев. Усть-Куломская палеолитическая стоянка на Вычегде //СА. 1968. № 3. С. 107—113.
3 Библиографию см.: В. И. Канивец. Палеолит крайнего Северо-Востока Европы. Бассейн Печоры. М., 1976. С. 7—23.
4 О. Н. Бадер. Полевой семинар по стратиграфии антропогена и палеолита Печорского Приполярья в 1968 г. //СА. 1969. № 4. С. 305—310.
5 О. Н. Бадер, Е. М. Тимофеев. Новые среднепалеолитические местонахождения в Северном Прикамье //МИА. 1972. № 185. С. 95—99.
6 А. А. Формозов. Проблемы этнокультурной истории каменного века Европейской части СССР. М., 1977. С. 31, 81.
7 Б. И. Гуслицер. О недостоверности некоторых местонахождений палеолита и ископаемой фауны на территории Коми АССР //Бюллетень Комиссии по изучению четвертичного периода. 1976. № 45. С. 146—152.
8 О. Н. Бадер. Верхнепалеолитическая стоянка Сунгирь. М., 1978. С. 224.
9 В. Д. Будько. О жилищах Бердыжской палеолитической стоянки //Краткие сообщения Института археологии Академии наук СССР. 1964. Вып. 101. С. 31—34.
10 В. Д. Будько. Памятники свидеро-гренской культуры на территории Белоруссии //МИА. 1966. № 126. С. 35—46.
11 А. А. Формозов. Проблемы этнокультурной истории. С. 93—95.
12 В. Ф. Копытин. Мезолит Юго-Восточной Белоруссии. Автореферат канд. дисс. Л., 1975. С. 14.
13 В. Е. Ларичев. Пещерные чародеи. Новосибирск, 1980. С. 160.
14 М. П. Грязнов, А. Д. Столяр, А. Н. Рогачев. Письмо в редакцию //СА. 1981. № 4. С. 289—295. Здесь и перечень публикаций Ларичева по Малой Сые.
15 Результаты ознакомления специалистов с материалами В. Е. Ларичева //СА. 1981. № 4. С. 295.
16 М. Д. Хлобыстина. Говорящие камни. Новосибирск, 1987. С. 83, рис. 4; И. В. Шмидт. Палеолитическое искусство Сибири в отечественных исследованиях //Четвертые исторические чтения памяти М. П. Грязнова. Омск, 1997. С. 192; М.А. Кирьяк (Дикова). Древнее искусство Севера Дальнего Востока (Каменный век). Магадан, 2000. С. 100, 101, 112, 140, 151, 164.
17 В. И. Матющенко. Триста лет истории Сибирской археологии. Омск, 2001. Т. II. С. 61, 63,127.
18 Л. Я. Крижевская. Письмо в редакцию //СА. 1978. № 1. С. 261—268.
19 А. В. Виноградов. Рец.: Г. Н. Матюшин. Мезолит Южного Урала //СА. 1979. № 1. С. 281—294.
20 И. Б. Васильев, А. А. Выборнов, Н. Л. Моргунова. Рец.: Г. Н. Матюшин. Энеолит Южного Урала //СА. 1985. № 2. С. 280—290.
21 Г. Н. Матюшин. Мезолит Южного Урала. М., 1976. С. 33.
22 Г. Н. Матюшин. Яшмовый пояс Урала. М., 1977. С. 65.
23 Г. И. Матюшин. Раскопки неолитических поселений Урала //КСИА. 1969. Вып. 117. С. 92, 94.
24 Г. Н. Матюшин. Ранненеолитическая стоянка Карабалыкты 8а (Уратюбе) //КСИА. 1973. Вып. 137. С. 97.
25 Г. Н. Матюшин. Мезолит... С. 114, 119.
26 Отчеты Г. Н. Матюшина о полевых работах 1961—1963, 1967, 1968, 1969 гг. //Архив Института археологии АН СССР. Р. 1. № 2301, 2917, 3556, 3717, 4063.
27 Г. Н. Матюшин. О характере материальной культуры Южного Урала в эпоху мезолита //СА. 1969. № 4. С. 40.
28 Г. Н. Матюшин. Мезолитические памятники высокогорных районов Южного Урала //Проблемы археологии Урала и Сибири. М., 1973. С. 53.
29 Г. Н. Матюшин. О наконечниках кельтеминарского типа на Урале //Памятники древнейшей истории Евразии. М., 1975. С. 144.
30 М. С. Макавеев. Династия учителей Раменских. М., 1963; Обратить в пользу потомков... //Новый мир. 1985. №8. С. 195—212; № 9. С. 218—236; А. А. Формозов. Собиратели каменных орудий в России в середине XIX века //СА. 1981. № 3. С. 97, 104; В. П. Козлов. Мифы Раменских. В его кн.: «Российское архивное дело». М. 1999. С. 100—133.
31 Д. Я. Телегин. Рец.: Г. Н. Матюшин. Мезолит Южного Урала //Археологiя. 1979. 32. С. 102—104.
32 Об этом см.: А. А. Формозов. О критике источников в археологии //СА. 1977. № 1. С. 5—14.
33 О. Н. Бадер. Стоянки Нижнеадищевская и Боровое озеро I на р. Чусовой //МИА, 1951. № 23. С. 7—14.
34 О. Н. Бадер. Древнейшая история Прикамья. Автореф. докт. дисс. М., 1967. С. 13—18.
35 Е. Н. Титова. Неолит Среднего Поднепровья. Автореф. канд. дисс. Киев, 1985. С. 3.
В нашей среде не раз поднимался вопрос о том, что археологи бывают двух родов — полевые и кабинетные. В XIX — начале XX века к числу первых принадлежали Л. К. Ивановский и Н. И. Веселовский, раскопавшие тысячи курганов, но не написавшие об этом ничего или очень мало; к числу вторых — М. И. Ростовцев и А. А. Спицын, заслужившие известность прежде всего своими книгами и статьями, а вовсе не удачными находками. Сохранилось такое деление и в наши дни. Оно, видимо, неизбежно. Вкусы и призвания у людей всегда будут неодинаковы. Понимается это явление, однако, по-разному. То полевых работников расценивают всего лишь как подсобную силу для подлинных ученых-«теоретиков». То в определение «кабинетный специалист» вкладывают осудительный оттенок, имея в виду человека, оторванного от фактов, витающего в эмпиреях.
Чтобы разъяснить свою точку зрения, остановлюсь на конкретном примере. Когда в конце 1940-х годов я познакомился с Отто Николаевичем Бадером, он жил в далекой Перми и чувствовал себя обиженным судьбой. Сверстники его были уже докторами наук, профессорами, лауреатами, а он остался кандидатом (получив это звание без защиты в 1937 году), доцентом провинциального университета, автором сотни мелких заметок. Утешением для него были, с одной стороны, многомесячные разведки и раскопки, а с другой — искусно создаваемая вокруг них шумиха и реклама. Попав на Урал не по своей воле, в тяжелый военный период, он сумел развернуть там бурную деятельность: организовал Камскую археологическую экспедицию, музей при Пермском университете, учредил Уральские археологические совещания, а главное — без устали рыскал в поисках новых памятников и на Каме, и на Вишере, и на Белой, и в Зауралье — под Тагилом. Занимался он древностями всех эпох — от палеолита до лагеря Ермака Орел-городок.
В 1955 году Бадер смог вернуться в Москву и здесь на шестом десятке лет в не меньшей мере проявил свою неуемную энергию. Каждое лето он проводил в поле, и не в одном районе, а в двух-трех. Камская экспедиция приобрела особый размах в связи с новостроечными средствами. Но хотелось продолжить и то, что было начато до войны в Крыму, на Оке, в Подмосковье, побывать на Средней Волге. Подумывал Бадер и об Алтае.
Почти всегда поиски не были бесплодными. Опытный разведчик всюду находил что-нибудь интересное. Но, что греха таить, он нередко вел раскопки на памятниках, найденных другими, выхватывая их из рук краеведов и менее расторопных коллег. Первые кремни со стоянки Сунгирь, присланные из Владимира Н. Н. Воронину, были переданы им мне. Обнаруживший наскальные рисунки в Каповой пещере ученик моего отца А. В. Рюмин пришел к первому опять же ко мне, но Отто Николаевич решительно заявлял, что Ока — его район, и Урал — его район. Следовательно, я обязан уступить ему изучение открытых там новых объектов. И так продолжалось до последних дней археолога-полевика. За несколько месяцев до смерти летом 1978 года он еще ездил в Башкирию. Условия часто были нелегкими. Второе палеолитическое погребение в Сунгире пришлось расчищать чуть ли не месяц, сидя на холоде под тентом, покрытым снегом. К Каповой пещере надо было ходить пешком из Бурзяна километров тридцать. Бадера это не останавливало, он был легок на подъем. Из года в год наш институт вынужден был отвечать на жалобы краеведа Ф. И. Иванова, собиравшего кремневые орудия около Твери и вообразившего, что это материал мирового значения. То А. Я. Брюсов, то я писали ему, что стоянки давно известны, лучше всего сдать коллекции в музей и успокоиться. А Бадер при аналогичных обстоятельствах взял командировку, провел в Твери неделю и составил ясное представление о стоянках в окрестностях города. Так же, уже лет семидесяти, полетел он вдруг в Оренбург, получив письмо фантазера-мальчишки о пещере с изображениями мамонтов, куда он якобы проник, нырнув в реку наподобие Кастере.
Бадер поощрял романтически настроенную молодежь и благодаря этому и в Москве, и в Перми имел в экспедициях целый отряд помощников. Он любил говорить о своей школе. В действительности таковой не было. Студенты усваивали только азы полевой работы. Диссертации аспирантов руководитель визировал, не читая, и никто из них не развивал идеи учителя.
Так или иначе Отто Николаевич был у нас видной фигурой. Но все знали, что коллекции из своих раскопок он хронически не успевает ни обрабатывать, ни издавать. Вернувшись из экспедиции, он писал несколько коротеньких сообщений о совершенных открытиях и, приложив к ним рисунки двух-трех разовых находок, распихивал эту информацию по газетам и журналам. На том дело и кончалось. Число таких заметок у Бадера огромно. В сборнике, посвященном его семидесятилетию, перечислено 392 названия1. За оставшиеся шесть лет жизни штук пятьдесят к этому списку он добавил. Извлечь что-либо путное из этих мелочей и пустяков — трудная задача. Наиболее богатые и важные материалы из исследованных им памятников в научный оборот Бадер вообще не ввел и — главное — не позволял этого сделать другим.
В 1928 году копал он Синьковское городище дьякова типа под Москвой. Кроме полустраничной заметки, помещенной через год в журнале «Московский краевед», за пятьдесят лет ничего об этом не написал. Это не помешало ему считать своими даже материалы, добытые на городище Б. А. Куфтиным в 1923—1924 годах, и запретить пользоваться ими сотрудникам Московской экспедиции Института археологии.
В 1927—1929 годах Крымскую яйлу обследовал Б. С. Жуков. С ним были студенты-практиканты Г. Ф. Дебец и О. Н. Бадер. Жуков погиб, не успев издать собранные коллекции. Отто Николаевич уверовал в то, что с тех пор они принадлежат именно ему. При подготовке кандидатской диссертации мне эти материалы понадобились, и мой руководитель Дебец попросил своего друга допустить меня к ним. Тот с неохотой разрешил. Но стоило мне десять лет спустя включить данные о стоянках Ат-баш и Юсуповский бассейн в монографию «Неолит Крыма и Черноморского побережья Кавказа» (1962), как Бадер обвинил меня в покушении на его личную собственность. Он, правда, заниматься этими коллекциями уже не будет, но по закону они должны перейти к его единственному наследнику — сыну Коле. Отказавшись от полной публикации, некоторые сведения о стоянках я все же привел. С тех пор наши отношения с Отто Николаевичем навсегда испортились, хотя ни он, ни Коля к памятникам типа Ат-баша так и не обратились.
Бесспорное достижение Бадера — открытие поселений поздняковской культуры на Оке. Произошло это в 1926—1928 годах. За полвека материалы опубликованы не были.
Ну, скажут, это времена давние. Исследователь ушел далеко вперед, интересы его изменились. Но, во-первых, зачем же вести себя как собака на сене. А, во-вторых, с результатами послевоенных экспедиций все обстояло точно так же. В 1945—1952 годах Бадер полностью раскопал палеолитическую стоянку Талицкого на Каме. За четверть столетия появились лишь краткая информация. Изучение Каповой пещеры продолжалось свыше пятнадцати лет. Что оно дало, не очень понятно.
Не буду продолжать этот перечень. Думаю, что для археологов все ясно. Сначала можно было ссылаться на отсутствие издательских возможностей и тяжелые условия жизни в провинции. Но после возвращения в Москву на протяжении четверти века работы в академическом институте Отто Николаевич мог написать и напечатать все, что хотел. Меж тем ничего кроме заметок и предварительных сообщений из-под его пера не выходило. Запланированную докторскую диссертацию «Древнейшая история Прикамья» он не подготовил. Искомую степень ему дали за «обобщающий доклад», т.е. за брошюру на 42 страницах. После его смерти ни одной объемной и заслуживающей публикации рукописи в его архиве не обнаружилось. Не заметно и созданной им школы. Капову пещеру пришлось отдать ленинградцам.
Этот итог нетрудно было предвидеть, но желающих вмешаться в ситуацию, исправить ее, не нашлось. Он был старейшим среди нас, имел несомненные заслуги перед наукой, умел ладить с начальством, и те, кто, вроде меня, советовали ему отказаться от экспедиций и засесть за приведение в порядок своих материалов, выглядели в глазах окружающих злобными завистниками. Как сам воспринимал он сложившееся положение? Сперва сетовал, что полевых археологов не ценят. Потом, завоевав прочные позиции в институте, счел себя ведущим ученым и не постеснялся в официальном документе говорить обо мне, как о «кабинетном теоретике», явно противопоставляя подобных «настоящим археологам», ежегодно ведущим раскопки. И все-таки какое-то смутное беспокойство он чувствовал. Свидетельство тому — список его публикаций, построенный автором по принципу «числом поболее». Там фигурирует, например, статья М. В. Воеводского и А. В. Збруевой, поскольку выводы ее принадлежат... О. Н. Бадеру, как будто эти опытные археологи и его друзья не могли сделать выводы сами. Тут и заметка журналиста В. Черникова в «Неделе» с разъяснением, что схематический рисунок, ее иллюстрирующий, выполнен О. Н. Бадером.
Другой рисунок, помещенный в отчете Н. П. Милонова, также помог Отто Николаевичу увеличить перечень своих трудов на единицу. Интервью корреспондента «Науки и религии» В. В. Зыбковца со своим учителем Бадером тоже включено в список. Некролог К. В. Сальникова с сорока подписями — тоже. В аннотациях Бадер рекомендовал себя как автора десяти монографий. Даже приняв за оные его брошюры, десятка набрать никак нельзя. Все это черты человека с комплексом неполноценности.
Бадер не одинок. Точно таков Д. А. Крайнов. Много сходного в деятельности В. П. Шилова, А. П. Окладникова, Н. Н. Гуриной. Будем откровенны: всю жизнь они занимались тем, что им больше всего нравилось, тем, чего им хотелось: ездили в экспедиции, что-то искали, что-то копали, а потом рьяно рекламировали свои находки. Порою достижения действительно были значительны, хотя скромность в их оценке не помешала бы (вспомним афишу: «Два открытия века — Капова пещера и Сунгирь»). Порою шум поднимался вокруг чего-то весьма сомнительного: Сходненской и Хвалынской черепных крышек, палеолита на Печоре и т. д. Работать камерально, тщательно классифицировать и анализировать находки, готовить серьезные публикации материалов из раскопок такие археологи не любят, не умеют, не хотят. В оправдание всегда можно сослаться на страшную загруженность и плохие издательские возможности.
Я не склонен безоговорочно осуждать «полевых археологов». Мой собственный отец, оказавший решающее влияние на мою жизнь, во многом был близок к этому типу. Он любил экспедиции, поездки в заповедники, вылазки за город неизмеримо больше, чем свои лекции в университете и составление книг и статей. Его дневники переполнены записями тонких, оригинальных наблюдений, затрагивающих поведение зверей, птиц, всю природу в целом. Но лишь отдельные замеченные им факты нашли отражение в печати. Крупных монографий он не создал.
Я понимаю психологию отца, могу понять и Бадера. Но разница между этими двумя случаями велика. Жаль, что отец оставил мало публикаций, но его наблюдения за сусликами, синицами, щурками могут быть еще сотни раз повторены. Неизданные коллекции из стоянки Талицкого или Синьковского городища дефектны. Вновь раскопать раскопанное нельзя. Проверить тезисы, брошенные археологом в предварительных сообщениях без всякой аргументации, невозможно. В первом случае урон науке не нанесен, во втором — вполне реален.
Так что же делать? Сейчас «полевым археологам» все мы бездумно потворствуем. Никому не хочется вступать в конфликты, тем паче ради каких-то абстракций, к числу коих относят и интересы науки. А главное — у нас господствует ложная идея, что лучше исследовать курган или поселение, не вводя полученные материалы в научный оборот, чем воздержаться от этого. Полуслепой и плохо подготовленный провинциал Г. А. Панкрушев хвастался в своей докторской диссертации, что за двадцать лет вскрыл на 172 стоянках площадь в 21630 квадратных метров2. Это впечатляет. А на деле, как я убедился в Петрозаводске, в наших руках оказалась куча сомнительных, ублюдочных сведений, с которыми не знаешь, как поступить, в какой мере их можно использовать. Но попробуй сказать, что действуя в таком духе, приносишь науке больше вреда, чем пользы, все возмутятся. Начинается демагогия: памятники гибнут (и правда, гибнут, но не все же), люди, не щадя сил, стараются их спасти, трудятся в стужу, под дождем и снегом, а вы — белоручка... Но зачем раскопки-то вообще ведутся? Ведь это не самоцель, не развлечение, а научная работа, направленная на добывание надежных исторических источников. Горы нераспакованных ящиков, где в сгнивших бумажных пакетах с истлевшими этикетками десятки лет лежат неотмытые от земли черепки и кремни, в полноценный исторический источник не превратятся никогда.
Будем реалистами. Наивно было бы запрещать людям, предпочитающим полевые изыскания камеральной работе, участие в экспедициях и принуждать их классифицировать коллекции и сочинять монографии. Толку не будет. Пусть и дальше они занимаются любимым делом, но не бесконтрольно, а сообразуясь с общепринятыми правилами.
Первое: надо требовать от «полевых археологов», по крайней мере, подробных отчетов о проведенных исследованиях и, как минимум, первичной обработки коллекций — разборки и регистрации их, составления описей и т.д. Хорош ли был Бадер в роли раскопщика, а не разведчика? Я в этом не уверен. В Сунгире, вскрыв 2500 м2, он не нашел ни одного развала жилища, тогда как на всех аналогичных палеолитических стоянках они представлены. Находки в Баланове описаны не по комплексам могил, а суммарно. Вряд ли эти упущения извинительны. Значит, для науки было бы лучше, если бы некоторые, особенно сложные памятники доверяли не первооткрывателю или лицам, тем или иным путем застолбившим их за собой, а наиболее аккуратным специалистам.
Второе: если материалы своевременно не изданы, человек, их некогда добывший, утрачивает право авторства. Кому-то другому разрешается подготовить статью о Синьковском городище или стоянке Талицкого.
Разумной была система Императорской археологической комиссии. Туда поступали отчеты и коллекции всех, получивших открытые листы на раскопки. Приведя и то, и другое в порядок, информации об изученных памятниках публиковали профессиональные археологи. Просмотрите список трудов А. А. Спицына. Многие его книги и статьи носят такие названия: «Раскопки Л. К. Ивановского..., М. Ю. Лазаревича-Шепелевича..., Н. И. Репникова..., В. А. Шукевича..., Н. А. Смирнова..., А. А. Смирнова..., С. И. Сергеева..., П. М. Еременко,.., В. Завитневича..., С. К. Кузнецова..., Н. К. Рериха..., В.Н.Глазова..., С. А. Гатцука»3. Имя врача Л. К. Ивановского, вскрывшего 5731 курган в Петербургской губернии, вошло в историю науки, но случилось это потому, что результаты его изысканий были выверены и строго научно сформулированы А. А. Спицыным.
Заслуживает внимания и принятое сейчас в Польше деление археологов на «исследователей» и «консерваторов» — тех, чья обязанность вести охранные раскопки. Никто не мешает им публиковать материалы, при этом полученные, но главная задача «консерваторов» не в подготовке ученых трудов, а в точной фиксации выявленного в поле. У «исследователей» иная задача — осмысление всей суммы источников вне зависимости от того, кем они открыты. Науке нужны как первые, так и вторые. У полевых археологов-консерваторов не должно быть комплекса неполноценности. Они не менее уважаемы, чем кабинетные специалисты.
У нас не так. В отделах охраны памятников сидят случайные люди, чиновники. А те, кто копает, вместо надежной фиксации фактов озабочены публикацией вымученных теоретических обобщений, защитой диссертаций, продвижением по служебной лестнице. Головное учреждение все это нимало не беспокоит. Сложилась система доменов, уделов. Бадеру на откуп был отдан Урал, и тем самым позволено действовать там абсолютно бесконтрольно. Вести раскопки в том же районе, стремиться увидеть материалы, собранные коллегой, усомниться в его выводах считается верхом неприличия. Представление об общем деле, интересах науки утрачено. Надо отвоевать себе «экологическую нишу», обосноваться там всерьез и надолго и не пускать никого за ее границы. Такое положение, безусловно, удобно и спокойно, но наука от него постоянно страдает. Прежде всего подорванной оказывается наша источниковедческая база.
ПРИМЕЧАНИЯ К ТРЕТЬЕМУ ОЧЕРКУ
1 См.: Список печатных работ О. Н. Бадера //Памятники древнейшей истории Евразии. М., 1975. С. 14—26.
2 Г. А. Панкрушев. Мезолит и неолит Карелии. Л., 1978. Ч. 2. С. 3.
3 Список ученых трудов А. А. Спицына //СА. 1948. X. С. 12—20.
4. Состояние базы исследований
В 1936 году иркутский геолог И. В. Арембовский нашел на Ангаре у села Буреть новую палеолитическую стоянку. В 1937—1939 годах она была исследована ленинградским археологом А. П. Окладниковым. Раскопки оказались очень удачными: в культурном слое сохранились остатки нескольких жилищ, построенных из костей мамонта и рогов северного оленя, а вокруг лежало множество кремневых орудий. Особый интерес вызвала серия маленьких скульптур, вырезанных из мамонтового бивня и изображающих женщин.
Перед войной появились краткие информации о стоянке, сопровождавшиеся фотографиями и рисунками статуэток и планами некоторых сооружений из кости. Ни одно каменное изделие в этих статьях А. П. Окладникова воспроизведено не было. Не раз возвращался он к открытиям в Бурети и в 1950-х — 1970-х годах в обзорных работах по истории и археологии Сибири, но чего-либо нового к предварительным сообщениям не добавил1.
В 1983 году защищена докторская диссертация Г. И. Медведева «Палеолит Южного Приангарья». В автореферате читаем: «По Бурети утрачены практически все полевые материалы и коллекции»2. Что же произошло? Может быть, и то, и другое погибло в дни войны, в осажденном Ленинграде? Ничего подобного. Архив Института Академии наук СССР, куда должны были поступать все отчеты о раскопках в РСФСР, благодаря подлинному героизму сотрудников, спасен в полном объеме. Отчетов об исследовании Бурети в 1938—1939 годах там не только нет, но и не было никогда, а по 1937 году есть лишь несколько страничек без иллюстраций.
Из находок уцелели только статуэтки. Ныне они экспонируются в Иркутской картинной галерее, что для предметов из раскопок совершенно необычно. Как они туда попали, рассказано с милой непосредственностью в книжке директора музея А. Д. Фатьянова. Он сообщает, что много лет спустя после войны Окладников увидел давно уже пропавшие палеолитические фигурки мирно покоящимися среди тряпья в сундуке своей матери. Некогда он сам их туда засунул, а потом начисто забыл об этом. Обрадованный археолог подарил уникальные скульптуры своему приятелю для украшения его не слишком богатой галереи3. Вероятно, кремневые орудия были припрятаны в каком-то другом месте, но где именно, решить уже никто не может.
Странная история! Она могла произойти только при двух условиях: чудовищной безответственности самого исследователя и глубочайшем равнодушии к делу со стороны его коллег.
Исключительный ли это случай? Увы, нет. Возьмем еще один реферат диссертации, посвященной совсем другому району. В 1954—1957 годах В. Г. Котович провел раскопки стоянки Чох в высокогорном Дагестане. Собранные материалы легли в основу его книги и кандидатской диссертации «Каменный век Дагестана» (Махачкала, 1964). Через десять лет возникла мысль пересмотреть эти находки с использованием новых приемов анализа кремневых орудий. В. Г. Котович любезно позволил проделать такую работу аспиранту X. А. Амирханову. И вот в автореферате его диссертации констатировано: «мы не располагаем в настоящее время полным составом инвентаря, так как значительная часть их [стиль подлинника — А. Ф.] утрачена, а некоторое число депаспортизовано»4. Ниже уточнено: по Котовичу, раскопки дали 32800 предметов, а к 1974 году в Дагестанском краеведческом музее сохранилось всего 306 вещей, т.е. за семнадцать лет утеряно более 99% коллекции. В чем причина этого прискорбного обстоятельства, автор не разъяснил. Коллекции были переданы музею из филиала Академии Наук не выборочно, а целиком. Очевидно, беда стряслась уже в стенах музея. Там не сочли нужным загружать фонды непонятными кремешками и просто выкинули их.
То, что моя догадка не беспочвенна, подтвердит каждый археолог, бывавший в наших провинциальных городах. В столице Адыгеи — Майкопе — музеем долгие годы заведовал П. И. Спасский, серьезно занимавшийся палеонтологией. Сменивший его человек — недавний комсомольский работник — начал свою деятельность с того, что нанял грузовик, покидал туда гигантские кости китов-цетотериев и вывез их на городскую свалку. Молодая горянка, назначенная директором музея в другой северо-кавказской столице — Черкесске, — приступила к своим обязанностям с похожими установками — велела сторожу взять кочергу и разбить на мелкие куски все хранившиеся в запасниках черепа, чтобы больше не видеть эту гадость.
И так поступают не только чиновники, не имеющие понятия о культурном наследии. Кандидат исторических наук и автор ряда археологических публикаций М. Р. Полесских с чистой совестью хвастался порядком, наведенным в порученных ему фондах Пензенского музея: из каждой коллекции он оставил по десятку вещей «для образца», а остальные — выбросил.
В утвержденном правительством положении о музеях сказано, что на них помимо прочего возложено хранение фондов. Но местные власти воспринимают дело иначе: главное — экспозиция, а в ней — залы, раскрывающие сегодняшние достижения. Пусть в первой комнате посетители увидят несколько каменных орудий, пять или шесть лепных горшков. Для общего знакомства с древнейшей историей края этого достаточно. Все другие кремни и глиняные сосуды можно свалить в кучу в какой-нибудь неотапливаемый сарай, а то и уничтожить. Никакие управления культуры, никакие инструкторы за это не осудят. Ведь музей не научное учреждение, а одно из звеньев системы «культпросвета».
Судьбу коллекций из Чоха и определили эти музейные нравы. Но и В. Г. Котович здесь не без греха. Он жил в Махачкале до конца дней и не мог не знать о состоянии добытых им материалов. Но после защиты диссертации и издания своей книги к самим находкам интерес он потерял.
Рассмотрим теперь несколько иной случай. Неподалеку от Бурети расположена еще одна позднепалеолитическая стоянка — Мальта. Открывший и исследовавший ее М. М. Герасимов кроме предварительных сообщений о раскопках ничего о ней не написал5. Между тем это поселение — с остатками жилищ, погребением ребенка, многочисленными произведениями искусства эпохи палеолита — очень важно и заслуживает исчерпывающей характеристики. После смерти М. М. Герасимова встал вопрос о создании такой монографии, и меня пригласили принять участие в ее подготовке. Что же выяснилось? М. М. Герасимов начал раскопки будучи сотрудником Иркутского краеведческого музея. Переехав в 1932 году в Ленинград, он забрал с собой — по сути дела похитил из музея — все наиболее выразительные вещи из раскопок 1928—1930 годов. Статуэтки женщин и птиц из бивня мамонта, пластинку бивня с гравированным изображением этого животного, громоздкую вырезку грунта с погребением ребенка он подарил Эрмитажу. Эти действия можно, вроде бы, оправдать тем, что большая часть оставленных в Иркутске предметов утрачена, а увезенные — налицо. Но само отношение специалиста к музейным фондам выглядит по меньшей мере странно.
Живя в Ленинграде, археолог продолжал раскопки Мальты. Материалы сезонов 1933—1934 годов поступили в Музей антропологии и этнографии Академии наук СССР, а 1937 года — в Эрмитаж. После войны М. М. Герасимов обосновался в Москве. Возобновив в 1956 году изучение стоянки, он сдал часть новых находок в Исторический музей, а особенно интересные — статуэтки, резную кость — более пятнадцати лет держал у себя дома. В государственное хранилище они попали только после смерти М. М. Герасимова. В результате палеолитические орудия из Мальты разбросаны по четырем музеям. Работать с ними крайне трудно. Весьма вероятно, что обломки какого-нибудь костяного дротика экспонируются в трех городах — в Иркутске, Ленинграде и Москве. Сопоставить в целом близкие, но различающиеся в деталях предметы, провести подсчет отдельных категорий инвентаря стало практически невозможно.
С письменной и графической документацией получилось еще хуже, чем с коллекциями. В конце 1920-х — начале 1930-х годов подробных отчетов о раскопках не требовали, и в архиве Института археологии есть лишь краткие отписки на двух-трех страничках, почти бесполезные для воссоздания выявленной в поле картины. После войны требования повысились. Но в архиве имеется отчет всего за один сезон — 1956 года, — притом чрезвычайно небрежный. Подписей под фотографиями в альбоме нет. В тексте пропущены и так и не вписаны сведения о том, каким видам животных принадлежат найденные кости. Полевой комитет института, несмотря на это, отчет принял. Этот текст М. М. Герасимов опубликовал в журнале «Советская этнография», а оттиск статьи сдал в качестве отчета за 1957 год, хотя в ней говорилось только об исследованиях предшествующего года. И эта «филькина грамота» была утверждена. За третий полевой сезон — 1958 года — отчет вообще подан не был, и за двенадцать лет никто о нем М. М. Герасимову не напоминал6. В итоге по поступившим в архивы материалам сколько-нибудь полного представления о широко раскопанном и первостепенном по значению археологическом памятнике мы получить не можем.
Оставалась надежда на полевые дневники и чертежи, хранившиеся у исследователя дома. Надо было добиться у семьи передачи их в архив нашего института. Директор Б. А. Рыбаков заниматься этим не захотел, и вдова М. М. Герасимова, Т. С. Вандербеллен, отослала эту часть архива покойного мужа сотрудникам его послевоенных экспедиций, работавшим в Иркутском университете. Хотя именно они пригласили меня в соавторы монографии о Мальте, мне поступившую к ним документацию посмотреть не удалось. У кого она теперь, не ведомо.
В 1972—1973 годах я обращал внимание на сложившуюся ситуацию дирекции и полевого комитета Института археологии. Реакция была своеобразной — меня осудили за то, что я черню светлую память М. М. Герасимова и развожу склоку. Книгу о Мальте при данных условиях ни ленинградцы, ни москвичи, ни иркутяне, конечно, никогда не издадут.
Кто виноват в этой печальной истории? В первую очередь — сам исследователь. Но очень велика вина и его коллег. На протяжении четырех десятилетий они в общих чертах знали, что происходит, но молчали. Нельзя же обижать нашего обаятельнейшего «Мих-Миха» или его несчастную вдову Тамару Сергеевну! Вместо них обидели науку.
Можно привести много других аналогичных случаев. В. М. Массон, например, привозит из экспедиций, изучающих многослойные поселения древнейших земледельцев Туркмении, только целые сосуды, а тысячи черепков выбрасывает, хотя даже в Москве нет образцов этой ранней керамики. Но довольно. Суть дела ясна. Любой человек, занимавшийся в наших провинциальных музеях, знает, что положение с коллекционным фондом из раскопок катастрофическое. Материалов дореволюционных лет нет уже в большей части музеев, даже в городах, лежащих .за тысячи километров от некогда оккупированной фашистами территории. С развертыванием спасательных работ на новостройках в некоторые музеи вливается поток новых коллекций. Но поинтересуйтесь, что с ними делают. В Краснодаре во дворе расстилают брезент, на него ставят хрупкие лепные сосуды из курганов, сверху кладут другой брезент, чем все хранение и ограничивается. Дождь и снег вскоре превращают ценные находки в груду черепков.
В столицах немногим лучше. В старейшем русском музее — Антропологии и этнографии — все время обсуждают, как бы избавиться от археологического отдела (основного нашего фонда по палеолиту!): то ли передать куда-нибудь, но это сложно оформить, то ли вывезти в подвалы за пределы Ленинграда — в Парголово, Коломяги.
И Исторический музей археологические материалы сейчас старается не брать. Их просто негде разместить.
В Институте археологии Академии наук дирекция озабочена лишь тем, как бы пооперативнее очищать от завалов все подсобные помещения; Е. И. Крупнов не раз предлагал пустить «ненужные.коллекции» под паровой каток.
Сложилось парадоксальное положение: страна тратит немалые средства на исследование археологических памятников, бухгалтерии терзают начальников экспедиций из-за каждого не так оформленного рубля, а результаты трудоемких работ пускают по ветру. Находки гибнут, отчеты пишутся кое-как, солидные публикации печатают редко.
Между тем предметы, собранные при раскопках, дневники, фотографии и чертежи, документирующие этот процесс, имеют непреходящую ценность. Наши идеи, догадки, гипотезы быстро устареют, а факты должны остаться в распоряжении науки навсегда. И сегодня ученые обращаются к составленной в начале XVIII века сибирской коллекции Петра I, к скупым сообщениям о проведенных более двухсот лет назад раскопках кургана Литая могила. Нельзя оправдать происходящее тем, что памятников у нас несметное количество. Пропали материалы из одной стоянки, раскопаем другую. Ничего равноценного ни Мальте, ни Бурети, ни Чоху пока не найдено. Идея неисчерпаемости наших богатств достаточно скомпрометирована опытом «покорения природы». Исчерпываются запасы и воды, и леса, и нефти.
Видимо, причина всех бед кроется не в таких частных моментах, как отсутствие нужного числа зданий для фондов, назначение случайных людей директорами музеев, безответственность и беспринципность вельмож от науки. Корень зла — в общей установке действующего сейчас поколения. Люди думают о сиюминутном успехе — о получении степеней и звании, о построении эффектных схем, способных поразить воображение невежд, а не о базе исследований, не о работе надолго, для наших преемников.
Когда в 1972—1973 годах я говорил об этом в своем институте, я не встретил понимания ни у начальства, ни у сверстников, ни у молодежи. Руководство отчитало меня за то, что я бью в набат по поводу каких-то пустяков, вместо того, чтобы внести вклад в развитие передовой марксистской теории и борьбу с вредными буржуазными течениями в археологии. Директор Б. А. Рыбаков, числившийся одновременно председателем Музейного совета Академии, не пожелал, используя свое положение, создать музей при институте или хотя бы защитить археологический отдел Музея антропологии и этнографии. Что касается молодежи, то она возмутилась моим стремлением загрузить ее черной работой. А какой вой поднялся в Историческом музее в ответ на законное требование Министерства культуры начать проверку фондов. Для сотрудников это, конечно, морока, но ведь и прямая их обязанность! Они же давно привыкли к тому, что главное — не возня с Коллекциями, а писание статей и диссертаций.
Мои грустные наблюдения и размышления связаны, естественно, с лучше всего известной мне сферой, но те же тенденции выявляются и в других областях. Из старых зданий Российской государственной библиотеки за черту Москвы — в город Химки — вывезены не только все газеты (а как они нужны тем, кто занимается XIX и XX веками!), но и львиная доля иностранной литературы по истории. Ради какой-нибудь журнальной заметки приходится тратить четыре часа на дорогу в Химки и обратно. А там сталкиваешься с очередной глупостью: в новое хранилище отправили книги, а каталог остался на прежнем месте. Значит, сперва надо узнать шифр издания на Моховой, а потом вновь ехать в Химки. Проще отложить знакомство с заинтересовавшей тебя книгой до командировки в Петербург, где, впрочем, газеты столь же недоступны. Я писал об этом в «Советской библиографии»7, но без всякого толка. Ведь и строительство метро, поставившее национальную библиотеку страны на грань гибели, не обеспокоило тех, кому ведать надлежит8.
В библиотеке Московского университета по требованию пожарной охраны уничтожили 30000 названий книг, в частности — редкие немецкие журналы по психологии9.
Историческая библиотека отличилась в ином роде. В ее хранилище произошел пожар, обгоревшие и промокшие при тушении книги не стали реставрировать, а поспешили свезти на свалку близ подмосковного города Электроугли. «Книголюбы» ринулись туда толпами и возвращались с богатой добычей. Один из них показал мне извлеченное из помойки издание «Русской правды», выпущенное в XVIII веке, со штампом Исторической библиотеки.
Ну а архивы? Прежде всего, получить туда доступ крайне трудно, а к некоторым комплексам документов и невозможно. Пополнению же их мешают те самые обстоятельства, о каких шла речь выше при разговоре о музеях. Рукописи, оставшиеся после смерти даже очень видных ученых, нелегко пристроить в какое-либо государственное хранилище. Архив Академии наук интересуется бумагами одних академиков. Места для размещения новых поступлений нет и там. Архив такого незаурядного человека, как Т. С. Пассек, распихивали по кусочкам — папки с археологическими материалами отошли институту, переписку с мужем — И. Я. Гремиславским — едва упросили взять в Театральный музей, что-то и сожгли.
Все это не мелочи, не пустяки. Суммируясь, они могут дать страшный итог — русские утратят свое культурное наследие. Работа нескольких поколений ученых пойдет прахом, коллекции будут потеряны и депаспортизованы, в печати из-за нехватки бумаги появятся лишь «обобщения», устаревающие очень быстро.
Пока не поздно, надо попытаться изменить сложившееся положение. И начать следует с людей. Число молодых специалистов стремительно растет, и это было бы прекрасно, если бы они занялись упорядочением фондов в музеях, архивах, библиотеках, охраной памятников на местах. Сейчас же молодежь со школьной скамьи приучают думать совсем не о том, а о быстром прохождении лестницы чинов, о поездках за границу и прочих престижных делах. Работа по спасению, систематизации и хранению наших национальных сокровищ воспринимается как что-то недостойное белого человека. Чувства ответственности, самоконтроля не воспитываются, потому что у многих старших оно давно атрофировано. Никто не заботится о проведении в жизнь моральных и научных норм. Их заменили деляческие соображения: нельзя компрометировать академика и героя Окладникова, не нужно портить настроение милейшему Герасимову... Если с такой удобной для мещанского большинства практикой не будет покончено, последствия для наших гуманитарных знаний окажутся неисчислимыми.
ПРИМЕЧАНИЯ К ЧЕТВЕРТОМУ ОЧЕРКУ
1 Литературу см.: Н. А. Береговая. Палеолитические местонахождения СССР //МИА. № 81. 1960. С. 87.
2 Г. И. Медведев. Палеолит Южного Приангарья. Автореф. докт. дисс. Новосибирск, 1983. С. 18.
3 А. Д. Фатьянов, Судьба сокровищ. Иркутск, 1967. С. 13
4 X. А. Амирханов. Верхний палеолит Северного Кавказа и его соотношение с верхним палеолитом смежных территорий. Автореф. канд. дисс. Л., 1977. С. 17.
5 Литературу см.: Н. А. Береговая. Палеолитические местонахождения СССР. С. 86.
6 М. М. Герасимов. Отчет о раскопках Мальтинской стоянки 1956 г. //Архив Института археологии АН СССР. Р. 1. № 1384; он же. Отчет о раскопках Мальтинской стоянки 1956—1957 гг. //Там же. № 1710.
7 A. A. Формозов. Позднее прозрение //Советская библиография. 1986. № 3. С. 60.
8 О. Г. Чайковская. Сдвиг //Литературная газета. 23 марта 1986 г. № 13 (5079). С. 11. Она же. Сопротивление //Там же. 26 ноября 1969 г. № 48 (5114). С. 12. Вокруг главной библиотеки //Там же. 11 марта 1987 г. № 11.
9 С. С. Аверинцев. По линии наибольшего сопротивления //Советская культура. 21 февраля 1987 г. № 23 (6279).
5. Смирение и дерзость в науке
Наука требует от своих служителей величайшего смирения. Конечно, им надо обладать и изрядной дерзостью, и в юности мы дорожим только этим качеством. Более трезвый взгляд на достоинства и недостатки ученого приходит с годами, и то далеко не ко всем. В юности мы надеемся стремительно достичь высот науки, обогатить ее множеством фактов и идей. Удается это одному из тысячи, но главное в другом. Сколько бы вы ни совершили, это ничтожно мало по сравнению с тем, что предстоит совершить в будущем вашим преемникам. Познание мира — процесс, не имеющий конца. Вы можете преодолеть значительный отрезок пути к истине, но не зажать ее в кулаке, построить некую времянку, где наука погостит короткий срок, меж тем как вокруг воздвигаются новые здания — разумеется, тоже временные.
Понять все это сразу молодым людям обычно не дано. Нелегко освоиться с таким положением дел и после ряда лет работы. Любому из нас хочется внести ясность в наиболее важные проблемы уже сейчас и предпочтительней всего — в результате собственных усилий. Отсюда — постоянная ошибка — торопливость. Вопрос еще не поставлен по-настоящему, а его уже объявляют исчерпанным, а потом из года в год защищают некогда предложенную гипотезу, вместо того, чтобы двигаться вперед. Формы такого вольного и невольного самообмана различны — замена исследования и анализа догадками и декларациями, метода — интуицией и болтовней, выдающейся за озарения художника, использование недоброкачественных источников, граничащее с фальсификацией, и т.д. Все, что угодно, лишь бы подвести итоговую черту. Вот почему ученый должен уметь смирять себя, сдерживать нетерпение, не преувеличивать ни свои возможности, ни возможности имеющихся у него материалов.
Ложный, преисполненный гордыни подход к науке коренится в психологии человека, всегда переоценивающего свое место в мироздании. Определенную роль играет и ситуация нашей эпохи. Подспудно, а иногда и совершенно открыто признается, что наука бывает первосортная, одаряющая нас обобщениями и теориями, и второсортная, занятая всякими анекдотическими пустячками. В лучшем случае считается, что «копание в мелочах» служит технической, подготовительной работой для ученых с большой буквы, в худшем — что это преступное расточительство народных денег.
Нарастающий на глазах поток информации заставляет задуматься над характером и объемом наших публикаций. В 1966 году, выступая по этому поводу на страницах главной в СССР газеты «Правда», академик В. А. Каргин провозгласил, что печатать необходимо статьи и книги на важные темы, а все маловажные издавать не стоит1. Кое для кого это, вероятно, прозвучало убедительно. Меня же поразило, что подобную нелепость сказал известный ученый. Ведь история культуры дает нам бесчисленные примеры того, как толчком к громадным открытиям оказывались наблюдения над какими-нибудь пустяками и как претенциозные обобщения транс эпохального и трансконтинентального охвата оборачивались пустейшим фарсом. И разве не ясно: объект, кажущийся мизерным одному, представляется исключительно крупным другому. Все так относительно, все масштабы так условны.
Какое же восприятие науки следует противопоставить примитивно-меркантильной точке зрения хозяйственников и организаторов? Как известно, существуют физики -экспериментаторы и физики-теоретики. Есть биологи-систематики, поглощенные описанием различий в члениках усиков и ног девятиста тысяч видов насекомых, и биологи-мыслители, трактующие проблемы жизни, наследственности, эволюции. Археологии, лингвистике, этнографии, искусствоведению тоже нужны как фактологи — раскопщики, архивисты, составители словарей, знатоки почерка старых мастеров, — так и теоретики, социологи. Еще в XVIII веке Август Людвиг Шлецер делил историков на собирателей фактов, аналитиков, сочинителей истории и художников в душе2.
Грубо говоря, цель одного направления науки — описание и классификация фактов, каталог всех природных явлений и всего, что создал человек. Цель второго — истолкование этих явлений, установление связей между ними, попытка дать обобщающую картину более или менее значительной части вселенной.
Неверно было бы видеть в аналитических штудиях лишь подспорье для синтеза, первый, черновой этап на пути к нему, который желательно проскочить поскорее. Немало ценнейших для человечества выводов получено в итоге кропотливого анализа обширных, но, вроде бы, скучных и ничем не примечательных материалов. Такие выводы, как правило, даже прочнее выводов теоретика, отталкивающегося от генерализованных и уже потому неточных схем. Работа аналитика, систематизатора помимо этого не менее увлекательна, чем труд теоретика. Ученых захватывает преимущественно сам процесс исследования, а не его результат, и поиски решения частного вопроса ничем не отличаются для них от разгадывания мировых загадок. Куда же в конце концов зайдем мы в наших поисках, предсказать вряд ли возможно.
Обращусь теперь к своему жизненному опыту. Я попал в Академию со студенческой скамьи в 1951 году, в тот период, когда нашим гуманитарным наукам приходилось ежедневно доказывать свое право на существование, уверять тех, от кого зависят судьбы ученых, что и археология, и медиевистика, и литературоведение тоже полезны, пусть и не так, как физика или химия, но все же немножко полезны. Ради этого ученые-гуманитарии должны были заниматься темами, озаглавленными как-нибудь погромче и попышнее, чтобы пленить и дремучих невежд, а отнюдь не специальными проблемами, по мнению чиновников, не нужными народу.
Напечатать книгу или защитить диссертацию по типологии кремневых орудий, технике лепки глиняной посуды, хронологии бронзовых украшений археологу было неизмеримо сложнее, чем издать и защитить монографию под названием «Древняя история» какого-либо района. На деле же, для классификации кремней и черепков материал у нас в избытке и можно воспользоваться давно оправдавшими себя методами, а для воссоздания истории по данным раскопок — фактов не достает, и, как убедительно реконструировать общество, хозяйство, духовную жизнь по находкам на стоянках и в могилах, археологи пока что не договорились.
Плачевные последствия этой политики в науке сегодня налицо. Люди, по своим вкусам и темпераменту не склонные к синтезу или плохо подготовленные к нему, пыжатся и натужно вытягивают из себя обобщения. Иногда это перепевы чьих-то чужих мыслей, иногда — откровенное пустословие. Невзирая на это, поощряются именно авторы подобных книг, тогда как работа с конкретными источниками — вещами из раскопок, архивными документами — приходит в упадок. Методический уровень науки снижается, нарушается необходимое равновесие между двумя ее основными направлениями.
Аналогичная обстановка сложилась в 1930-х годах в нашем изобразительном искусстве. Тогда был сирое только на колоссальные холсты с многофигурными композициями, отражающими исторически значительные события, а пейзаж и натюрморт рассматривались как предосудительные упражнения формалистов. Помпезные картины, писавшиеся десятилетиями, сейчас пылятся в запасниках. А художники, не побоявшиеся посвятить себя пейзажу и натюрморту, с удовлетворением видят свои полотна на стенах музеев и могут гордиться, что как раз их творчество нужно зрителям. К сожалению, мужественных и бескомпромиссных людей всюду не очень много.
Тяготея по своему духовному складу к синтезу, а не к анализу, я тем легче поддался на требования верхов снабжать книжный рынок обобщающими трудами, очередными «Древними историями». Но постепенно я почувствовал, что иду по ложной дороге. Долголетнее пренебрежение к скрупулезному анализу наших источников — кремневых и бронзовых орудий, глиняной посуды, стратиграфии стоянок и т. д. — мстило мне и моим сверстникам, толкало нас к спекулятивным по существу построениям. Синтез, глубокое осмысление истории невозможны без каких-то надежных отправных точек, исходных позиций, а с этим-то и было у нас неблагополучно, поскольку источниковедческая база исследований оказалась подорванной. Новое отношение к науке я буквально выстрадал после многократных отступлений, колебаний и противоречий.
В 1959 году, в возрасте тридцати лет, напечатал я монографию «Этнокультурные области на территории Европейской части СССР в каменном веке». Во «Введении» к ней (с. 8) я полемизировал с археологами, увлекавшимися выделением мелких локальных вариантов древней материальной культуры. Их навыделяли уже столько, что даже специалисты не в силах запомнить все номенклатурные единицы, тем паче их особенности. Значит, утверждал я, мы близки к тупику, и пора повернуть назад, перейти к воссозданию хотя и более схематичной, но зато удобообозримой картины. Антрополог Г. Ф. Дебец, читавший книгу в рукописи, отметил в этом месте на полях: «Тут что-то не так!» Я перечитал этот абзац, подумал и все же не изменил его. А Дебец был прав: тут, конечно, все не так.
Никто из энтомологов не в состоянии перечислить признаки и названия девятиста тысяч видов насекомых, но из этого не следует, что описывать эти виды было ни к чему. Человечество хочет знать обо всем, что его окружает. Удержать в голове это безграничное «все» не сможет никто, но одна из задач науки — при случае давать людям исчерпывающие справки о каждом вызвавшем их любопытство явлении. Составить каталог животного мира земли необходимо. Так же и археологам надо выделять столь же реальные разновидности материальной культуры каменного века, публиковать их списки и характеристики. Важно не то, запомню ли я эти варианты и интересна ли мне лично их систематизация, а то, чтобы каталоги были составлены, пополнялись и исправлялись для нужд всех специалистов, изучающих среди прочих вопросы, которые мне и многим другим совершенно чужды.
Работу по составлению и уточнению каталогов незачем тенденциозно сравнивать с изысканиями иного плана. Мыслитель, занятый проблемой эволюции живой природы, не воспользуется, вероятно, и тысячной долей фактов, добытых биологами-систематиками. Автору «Всеобщей истории искусств» не обязательно видеть собственными глазами все шедевры архитектуры, живописи и скульптуры. Но кому-то их придется учесть. Развиваться должны и то, и другое направление науки.
Иначе говоря, я пришел к выводу о равноправности, а не соподчиненности этих двух направлений. Описание и классификацию фактов я считаю теперь не вынужденной поденщиной чернорабочих на элиту — теоретиков, или первым робким шагом к синтезу, а чем-то самоценным, особым путем познания. Я уже не сомневаюсь, что медленное постижение сугубо частного вопроса лучше обобщений, взятых с потолка, или заведомо ложных сенсаций. Книги и статьи ученых становятся первоклассными или второсортными не от заглавия или объема, а от качества проведенных исследований и мастерства автора.
Нужны и рисунок какого-нибудь покосившегося забора и «Явление Христа народу», маленький рассказ Флобера «Простая душа» и величественная многотомная «Человеческая комедия» Бальзака. Полезны как сухие типологические и цифровые таблицы, так и смелые идеи, разрушающие привычные представления. Дело лишь в том, выполнены ли эти творческие работы добросовестно и профессионально.
На меня произвело большое впечатление беглое замечание литературоведа Б. В. Томашевского. В докладе об изучении Пушкина в СССР он сказал: пушкинистов принято упрекать в мелкотемье. Упрек небезосновательный, но сформулированный неточно. Ученый может заниматься и мелкими, и даже микроскопическими темами. Главное в том, понимает ли он место почему-либо привлекающих его вопросов в общей системе, трезво ли оценивает их значение для решения связанных с ними кардинальных задач3.
В юности я гордился тем, что в списке моих публикаций нет статей типа «Стоянка такая-то» или «Керамика такого-то могильника», а преобладают выступления по исторической проблематике. Теперь я составил уже немало непритязательных описаний отдельных археологических памятников, но, подготовляя эти информации, стараюсь не упускать из вида, как порою у нас случается, для чего же нужны сведения о данном древнем поселении или группе глиняной посуды.
Осознание этих простых истин отразилось на ряде сторон моей деятельности. Я навсегда выбрал спокойное движение вперед вместо характерных для нашей среды бросков от одной шумной сенсации к другой, от «Древней истории» республики или области к обобщениям чуть ли не глобального масштаба. Иным стал, прежде всего, стиль экспедиций. На них у нас нередко смотрят как на частное предприятие: я ищу материалы для своей монографии, своей докторской диссертации, для подкрепления своих идей. Полевые наблюдения и отношение к извлеченным из земли коллекциям — соответствующие.
Между тем собранный материал принадлежит не кому-либо лично, а науке в целом. Он должен попасть в распоряжение не ко мне одному, но и к моим коллегам, моим далеким преемникам. Поэтому я обязан тщательнейше фиксировать не только интересные для меня, но и все без исключения детали. Ненужное и непонятное сегодня может превратиться в нечто крайне существенное и показательное для археологов будущего. Необходимо заботиться и о судьбе коллекций из раскопок, размещать их в самых надежных хранилищах, а не терять интерес к находкам после того, как сделаны рисунки и фотографии наиболее эффектных вещей для моей книжки. Утрата наших источников невосполнима. От нас зависит, воспользуются ими или лишатся их ученые грядущих поколений. Хлопоты обо всех этих «мелочах» отнимают массу времени. Для самоутверждения в науке его почти не остается. Вот почему я и говорю о смирении, о работе на других, в том числе и на неведомых мне потомков. При этом я знаю, что они вряд ли помянут меня добрым словом, скорее обругают за недостатки методики и промахи, очевидные для них, но еще неясные для нас.
Второй мой вывод для себя — нельзя останавливаться, обольщаясь, будто достигнут предел — его ведь нет в действительности. Любое движение вперед лучше этого. Незачем стыдиться, если от каких-то, по общему мнению, весьма важных проблем я вдруг обращусь к пустячкам, связь которых со всей системой ощущается лишь мною и которые пригодятся очень не скоро, а может быть, и никому никогда не пригодятся (надо проверять и тупиковые направления).
Известно, что люди добиваются крупных успехов в науке преимущественно в молодости, а дальше зачастую начинается спад. Причин этого несколько. Юность с ее избытком сил неизбежно сменяется годами, когда болезни, домашние несчастья, жизненные травмы подкашивают человека, подрывают его энергию. Первое соприкосновение ученого с объектами его исследования бывает особенно плодотворным. Личность неповторима, и оригинальный взгляд на то или иное явление открывает в нем ранее незамеченные грани. Сложившийся человек редко способен перестроиться и найти новый угол зрения. Но есть еще одна причина спада, обычно хранящаяся в тайне — разочарование в науке. Ученый убеждается, что он в состоянии уточнить лишь частности, предложить приблизительные решения, сплошь и рядом отмирающие уже при нем, что не его идеям суждено пережить века. Так стоит ли работать вообще? Былой энтузиазм пропадает. Профессор с неохотой навещает лабораторию, перестает ездить в экспедиции, дремлет на заседаниях и лениво занимается с аспирантами. Это прямое следствие гордыни. Только человек, готовый смиренно трудиться, не страдая от мизерности достижений, останется ученым на всю жизнь.
До сих пор речь шла о фактографическом направлении науки, где идеалом служит предельно точное описание явлений природы или памятников культуры. Казалось бы, в ином направлении, ставящем своей целью интерпретацию этих явлений, создание обобщенной картины мира — все наоборот. Тут куда больше, чем смирение, требуется смелость и дерзость. Для серьезного истолкования почти любой проблемы фактов не хватает, имеющиеся у нас данные в чем-то противоречат друг другу, в чем-то сомнительны. И лакуны в материале, и отбор фактов для построения схемы, без чего в нашей работе не обойтись, — все это безумно трудно. Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы выступить с объяснением сколько-нибудь важного вопроса и сказать: «дело обстоит так: первостепенным надо считать то-то, а это отклонения, случайности, затемняющие основное». Называя одно основным, а другое — случайным, стараясь предугадать, какие неожиданности сулят будущие исследования, идешь на большой риск. Ведь намеченное решение неминуемо субъективно. Это отражение именно моего взгляда на мир, попытка упорядочить с помощью привнесенных извне идей безразличную к ним бездну материала, гипотеза, которая в лучшем случае на короткий срок удовлетворит энное число моих современников, но уж конечно не всех, и наверняка будет отвергнута следующим поколением ученых.
Для настоящих людей науки во всем этом заключен источник глубоких конфликтов, подлинных трагедий. Вот почему их так часто оттирают на задний план самодовольные невежды, не сомневающиеся, что им все известно, что абсолютная истина лежит у них в кармане, тем и сильные и импонирующие аудитории.
В 1940-х годах они прививали у нас понятие об «одной единственно правильной точке зрения». Некая концепция, не обязательно наиболее обоснованная, объявлялась «единственно правильной», а все остальные рассматривались как бесполезные, а то и опасные умствования. Сколько вреда причинили подобные административные методы руководства наукой! Дело не в конкретных виновниках, подлецах и карьеристах, а опять-таки в особенностях человеческой психики, в нашей гордыне, жажде остановить время.
В статье знаменитого биолога Н. К. Кольцова я нахожу слова: «каждый выдающийся ученый должен обладать влечением к власти <...> благородной формой которого является стремление убедить других, убедить весь мир в открытой истине»4. Неприятное обобщение, но, действительно, эта черта характера присуща многим ученым. На своем горьком опыте Кольцову довелось узнать, как дорого она обходится науке и ее творцам, когда выражается в уничтожении и подавлении инакомыслящих.
Сам он имел в виду, разумеется, другое — не диктат и запугивание, а преподавание. Он был блестящим лектором, создателем школы русских генетиков. Чтение университетских курсов, воспитание учеников, популяризация своих идей — это, бесспорно, вполне законная форма борьбы за распространение выработанной тобою системы представлений.
Меньше нравится мне второй, тоже нередкий, способ такой борьбы, исходящий из житейской мудрости: «повторенье — мать учения». Автор с завидным упорством перепевает одно и то же — в печати, в публичных лекциях, в докладах на съездах и конференциях, где чуть подробнее, где чуть более сжато, тут сугубо специально, там предельно популярно, через ряд лет с незначительными поправками и уточнениями, но в общем все то же, все то же. Немало встречал я исследователей, обеспокоенных главным образом тем, как бы навербовать побольше сторонников своего толкования определенной проблемы, вместо того чтобы, поделившись им однажды, продолжать двигаться дальше.
Людей, действующих по-иному, я тоже встречал, хотя их заметно меньше. Судьба их не балует. Высказанное ими мнение, не навязанное всем и каждому, вскоре забывается, затем кто-то возвращается к нему и, числясь первооткрывателем, пожинает незаслуженные лавры. Только от случая к случаю потомки извлекают из тьмы забвения какое-нибудь имя или рукопись, и ученые с удивлением слышат о том, что у них был замечательный предшественник, пролагавший новые пути в науке, неоцененный сверстниками, ибо он опередил свой век. Да, в отличие от дерзости, смирение не вознаграждается.
Но даже здесь — не в скромной фактографической работе, а при создании синтетических схем — оно крайне необходимо. Надо сознавать, что наши книги и статьи содержат личные воззрения, а не абсолютную истину, не раздражаться, если не убедил коллег и, игнорируя твою, они конструируют собственные схемы, кажущиеся тебе заведомо ошибочными, не тратить время на бессмысленную полемику с ними, поскольку они неизбежно воспринимают мир иначе, чем ты. Валерий Брюсов озаглавил сборник статей о Пушкине «Мой Пушкин». Потом эссе под тем же названием напечатала Марина Цветаева. Так же, думается, должны называться (пусть мысленно, для себя) историко-культурные очерки широкого охвата. Не «Древний Египет», а «Мой древний Египет». Не «Первобытное искусство», а «Мое в первобытном искусстве». Лучше не прятать элементы субъективизма, а осознать их роль в изучении прошлого. Это избавит вас от неприязни к иной трактовке тех же сюжетов другими авторами. Ведь то будет уже их древний Египет, их первобытное искусство. Это не позволит вам с пеной у рта отстаивать любой высказанный ранее тезис, а поможет легко и естественно изменить его.
Но не следует и отчаиваться. Иди вперед, год за годом «усовершенствуя плоды любимых дум». Может статься, как раз твои концепции окажутся в итоге наиболее приемлемыми для современников и потомков и сыграют положительную роль в истории культуры.
И последнее — об умении признавать ошибки, менять под напором новых фактов излюбленные теории, отказываться от идей, составляющих твою гордость. Не все на это способны. Наши журналы переполнены статьями, написанными с единственной целью — доказать: «а все же я прав». Пусть открыто то, что я объявлял несуществующим, опровергнуто то, что я называл несомненным, а я остаюсь на прежних позициях. При сложности нашей проблематики и ловкости автора сочинить речь в свою защиту всегда можно, даже в безнадежной ситуации. И так поступают многие. «Человеческое, слишком человеческое», а отнюдь не интересы науки движет ими в эту минуту.
И что еще грустнее: авторитет людей, нашедших в себе мужество пересмотреть сформулированные некогда выводы, поискать другое решение уже обсуждавшегося вопроса, чаще всего не возрастает, а снижается. Над признавшим ошибку злорадно посмеиваются: «здорово сел в лужу, до того крепко, что сам вынужден был в этом расписаться». Все очень довольны, будто никогда не совершали ошибок, порой менее простительных, будто лучше стыдливо замалчивать их, чем честно исправить. Говоря эти жестокие слова, я вспоминаю и о реакции коллег на мои книги, где я аккуратно перечислял неточности предшествующих публикаций, и о судьбе такого крупного археолога, как П. Н. Третьяков, не раз перечеркивавшего свои этногенетические гипотезы, и о других аналогичных историях. В очерке «Цена ошибки» я рассказал, как один большой ученый — И. И. Срезневский — до конца дней мучился из-за опрометчивого поступка юных лет и тем не менее не смог заставить себя покаяться5.
Так что же — смирение или дерзость нужнее ученому? Мне кажется — смирение. Тот, кто им обладает, готов принести себя в жертву науке. Смельчак и гордец больше думает о собственном успехе, чем о трудном пути к истине, и потому нередко сбивается с дороги.
ПРИМЕЧАНИЯ К ПЯТОМУ ОЧЕРКУ
1 В. А. Каргин. Океан знаний и научная печать //Правда. 12 июля 1966 г.
2 Н.Л. Рубинштейн. Русская историография. М., 1941. С. 159.
3 Б. В. Томашевский. Пушкин. М; Л., 1961. Т. II. С. 462.
4 Н. К. Кольцов. Генетический анализ психических особенностей человека. Цитирую по В. Полынину: Пророк в своем отечестве. М., 1969. С. 4.
Цитата впервые напечатана: Кольцов Н.К. Родословные наших выдвиженцев //Русский евгенический журнал. – 1926. – Т. 4, Вып. 3–4, стр. 103–143
5 А. А. Формозов. Цена ошибки //Знание — сила. 1973. № 6. С. 38–39.
В статье Ивана Петровича Павлова «Проба физиологического понимания симптомологии истерии» (1932) говорится: «Жизнь отчетливо указывает на две категории людей: художников и мыслителей. Между ними резкая разница. Одни — художники —... захватывают действительность целиком, сплошь, сполна, живую действительность, без всякого дробления, без всякого разъединения. Другие — мыслители — именно дробят ее, и тем как бы умерщвляют ее, делая из нее какой-то временный скелет, и затем только постепенно как бы снова собирают ее части и стараются их таким образом оживить, что вполне им все-таки так и не удается»1.
Эти слова гениального ученого интересны в двух отношениях. Из них следует, во-первых, что оба пути познания он считал правомочными, расходясь с иными кастовыми учеными, осуждавшими за ненаучность восприятие мира, свойственное поэтам или артистам. Во-вторых, в приведенном нами отрывке слышится известная зависть мыслителя к художникам, познающим природу и общество полнее и ярче. Это чувство разделял с И. П. Павловым и философ Ф. Шеллинг. «Наука лишь поспешает за тем, что уже оказалось доступно искусству», — утверждал он в «Системе трансцендентального идеализма»2.
Не берусь определить, в какой степени это верно применительно к точным и естественным наукам, но что касается гуманитарных, то можно подобрать примеры, вроде бы подкрепляющие мысль Шеллинга.
За XVIII и XIX века в России сложилась серьезная историческая школа, оставившая нам и монументальные общие курсы, и солидные исследования по частным вопросам. Авторы этих трудов традиционно ограничивали себя рассмотрением законодательных актов, войн, дипломатических сношений, характеристикой князей, царей и императоров. Расширить круг проблем, важных для понимания прошлого, довелось великой русской литературе. И в, стихах, и в прозе Пушкин не раз обращался к народным движениям Разина и Пугачева. В книгах специалистов-историков крестьянские бунты были освещены десятилетиями позже — в 1850-х — 1880-х годах3.
Мельников-Печерский и Лесков первыми задумались над расколом.
Еще Ключевскому восстание декабристов представлялось «случайностью, обросшей литературой»4, тогда как Пушкин и Тютчев, Некрасов и Лев Толстой почувствовали и показали в своих произведениях огромное, непреходящее значение этого события. Тургенев даже упрекал Толстого за невнимание к декабризму в «Войне и мире». Официальной истории царей и государственного аппарата русские писатели из года в год противопоставляли хвалу «последним сынам вольности» Новгорода Великого, историю Пугачева, картины угнетения народа нелепым «порядком» (тема, поднятая в «Истории села Горюхина», звучащая в шуточной поэме А. К. Толстого и «Истории одного города» Щедрина). Настал час, когда эти проблемы стали разрабатывать и ученые, создавшие серию монографий о Новгороде, о Разине, о декабристах.
Другой пример — вопрос о вкладе России в мировую культуру. Храмы и фрески, иконы и ювелирные изделия Киевской и Московской Руси, зодчество и живопись XVIII столетия долгое время совершенно не интересовали ученых, воспитанных по заветам классицизма. В лучшем случае все это сохраняли как «достопамятности» — реликвии прошлого, а то и безжалостно уничтожали. Самым заядлым поклонникам старины не приходило в голову, что у нас есть художественные сокровища, не меньшие, чем в Италии, Франции или Испании. Только в XX веке деятельность И. Э. Грабаря, А. Н. Бенуа, Н. К. Рериха и их соратников по «Миру искусства» позволила преодолеть былые заблуждения и свежими глазами взглянуть на деревянные церкви нашего Севера, на дворцы и парки окрестностей Петербурга, на иконы Рублева, на полотна Левицкого. Оказалось, что наследие русской культуры столь же богато и содержательно, как и у Западной Европы.
Уже в 1785 году академик Н. Я. Озерецковский описал Кижский погост в своей книге о путешествии по Карелии5. Но это сухое описание («состоит из двух деревянных церквей, из коих одна о 23 главах, вид ее весьма красив»), не заметили ни историки архитектуры, ни тем более — широкая публика. Лишь поездка художника И. Я. Билибина, увлеченно рассказавшего в 1904 году о сказочных бревенчатых постройках, возвышающихся над водной гладью Онежского озера («в сумерки же, особенно в поздние, силуэты этих церквей на фоне летней негаснущей северной зари дают чарующее зрелище»), положила начало всемирной известности Кижского ансамбля6.
Итак, ученым не следует кичиться тем, что они обладают единственно возможным средством познания мира. Наука — дело большое и прекрасное, но и ненаучный подход поэтов, писателей, художников, музыкантов к окружающим нас явлениям бытия обнаруживают в нем новые важные грани. В этом признавались многие историки. Огюстен Тьерри говорил о Вальтере Скотте: «Я глубоко восхищаюсь этим великим писателем. Восхищение мое увеличивалось по мере того, как я сравнивал его изумительное понимание прошлого с убогой и тусклой ученостью крупнейших современных историков <...> С восторгом я приветствовал появление шедевра — “Айвенго”. Вальтер Скотт бросил свой орлиный взгляд на тот исторический период, на который вот уже в течение трех лет были направлены все усилия моей мысли. С характерной для него смелостью исполнения он расположил на английской земле норманнов и саксов, победителей и побежденных, все еще через 120 лет после завоевания готовых броситься друг на друга. Он поэтически изобразил одну сцену той долгой драмы, которую я старался воспроизвести с терпением историка. Все, что было правдиво в основе его произведения: общие черты эпохи <...> политическое положение страны, различные нравы и взаимоотношения людей, принадлежащих к различным классам, — все согласовывалось с линиями плана, который складывался в то время в моем уме. Признаюсь, что посреди сомнений, сопровождающих каждую добросовестную работу, мое воодушевление и уверенность удвоились благодаря той косвенной санкции, которую получила одна из моих любимых идей со стороны того, кого я считаю величайшим из когда-либо существовавших мастеров исторической дивинации»7.
Что же из этого следует? Будем подражать художникам, стараясь всегда охватить предмет целиком, а не раздробляя? Нет, не совсем так.
Много ли мы знаем шедевров, посвященных нашей истории? Пожалуй, всего четыре: «Борис Годунов», «Песнь о купце Калашникове», «Тарас Бульба», «Война и мир». Все это создание гениев. Было бы странно видеть какие-либо преимущества (кроме разве занимательности) романов типа «Юрия Милославского», «Ледяного дома», «Князя Серебряного» перед трудами ученых. Разумнее уступить художникам то, что не в наших силах.
В моих книгах по историографии я говорил о русских археологах XIX столетия, по сути дела еще дилетантах, отличавшихся зато таким разнообразием интересов, какого, к сожалению, нет у большинства нынешних специалистов. И одновременно с этими книгами в журнальных статьях я порицал моих коллег за пристрастие к полубеллетристическому повествовательному стилю и ратовал за предельно объективный, строго научный стиль археологических трудов. Было ли это противоречием? Думается, нет. И зависть к художникам, постигающим любое явление сразу, без нудного копания в мелочах, и требования к ученым заниматься не пустяками, а обобщениями толкают кое-кого из нас к отказу от тщательного исследования источников ради бегло набросанных эффектных картин. Как правило, перед нами вовсе не освоение методов высокого искусства, доступных постоянно лишь прирожденным художникам, а ученым-мыслителям — только изредка, а жалкая видимость этого. Работать так, безусловно, легче, но получаем мы в итоге не науку и не литературу, а эклектическую мешанину. Между тем нам, как и писателям и живописцам, необходимо четкое разграничение жанров.
Чтобы пояснить, о чем идет речь, сошлюсь на книги известного археолога А. П. Окладникова. В «Истории Якутии» он пытался решить, когда на Лену пришли первые люди. По его мнению, заселение края связано с серединой палеолита. В качестве доказательства фигурирует стоянка Частинская. Что там обнаружено, и из текста «Истории», и из специальной публикации понять трудно — по-видимому, всего шесть каменных орудий, — то есть материал абсолютно недостаточный для сколько-нибудь серьезных выводов. От детального сопоставления этих предметов с коллекциями из других стоянок и типологического анализа изделий А. П. Окладников уклонился. Неполноценность источников старательно замазывается. Говорится только, что орудия «немногочисленны, но характерны», а затем яркими мазками воссоздается колорит эпохи: «Весной, когда степные участки, уходившие далеко в глубь Центральной Азии, покрывались зеленым ковром молодой растительности, на них появлялись с юга табуны диких ослов, лошадей и быков <...> Голые скалы в горах оживляла стройная фигура горного козла <...> За стадами травоядных, как тень, неотступно следовал вплоть до Новосибирских островов их постоянный преследователь пещерный лев или тигр, который, однако, впервые встретил теперь грозного соперника в лице охотника древнекаменного века»8. Это неплохая проза, но, как ни печально, она ни в малейшей степени не способствует решению поставленного вопроса, никак с ним не соотносится. Ведь ни одной определимой кости животного на Частинской стоянке найдено не было.
Почувствовав, что путем анализа находок не удастся придти к обоснованным выводам, составитель «Истории Якутии» незаметно подменил его красочным рассказом о палеолитическом человеке в Сибири. Произошло смешение жанров, причем научная работа так и не стала произведением художника. Нам предлагается лишь внешнее подобие — набор недурно написанных, но довольно пустых фраз.
Что же нужно было вместо этого? Специалистам нужна обычная статья-публикация о Частинской стоянке с подробным описанием находок и условий, в каких они сделаны, со сведениями о числе кремней и их типе. Автор имел право высказать и свои соображения о возрасте поселения, но с оговоркой, что для надежного определения стадии палеолита данных пока еще слишком мало. Параллельно он мог подготовить популярный очерк об археологических разведках в Якутии. В нем-то и был бы уместен цитированный отрывок.
Мне нравится популярная книжка А. П. Окладникова «Олень — золотые рога». И хотя в ней немало фантазий, здесь они простительны, так как археолог хотел прежде всего поделиться с читателями теми эмоциями, которые возбуждают в нем древние наскальные рисунки. Для него их исследование — «мир интеллектуальных авантюр»9. Точка зрения несколько неожиданная, но и о поисках петроглифов в тайге, и о попытках их расшифровки рассказано увлекательно. И мне очень не нравятся монографии А. П. Окладникова о тех же самых памятниках, ибо в этих книгах нет точной, четкой информации о добытых фактах, и после просмотра текста и альбома остается гадать, — что же твердо доказано, а что приводится в порядке предположения. Как только А. П. Окладников подходит к чему-либо спорному, он сразу же начинает говорить красиво, и эти красивости затемняют суть дела.
Именно эта манера заставила меня напомнить академику слова знаменитого медиевиста Н. Фюстель де Куланжа: «История не искусство, а подлинная наука. Заключается она не в занимательном повествовании и не в глубоком философствовании. Как всякая наука, история заключается в изложении фактов, их анализе, их сопоставлении и выяснении связей между ними. Искусство историка должно проявляться в умении извлечь из документов все то, что в них содержится, не прибавляя того, чего в них нет»10.
Во вред себе я не один год полемизировал с А. П. Окладниковым, потому что его стиль с предельно туманным описанием стоянок, могил и петроглифов и заменой исследования всяческими красивостями взяли за образец для подражания многие мои коллеги11. Настоящей науке они предпочли псевдобеллетристику. Таковы же пухлые книги Б. А. Рыбакова о язычестве.
Занимательным рассказам я противопоставлял работы, построенные по строго логическому плану: сначала описание материалов, добросовестный обзор их, насколько возможно объективный, рассчитанный на то, что он пригодится и ученым, стоящим на диаметрально противоположных позициях. Далее — детальный критический разбор материалов, классификация и систематизация. Тут первостепенные источники отделяются от второстепенных, надежные — от сомнительных, намечаются какие-то опорные точки. Все это излагается так, чтобы читатель мог проверить и каждое частное сопоставление, и методические основы работы в целом. И, наконец, выводы, где автор стремится ответить отнюдь не на все вопросы, а только на те, которые можно решить, опираясь на имеющиеся факты. Формулируется, что, по его мнению, удалось доказать, что, как будто, мы вправе предположить, и о чем сейчас сказать ничего нельзя. Это и будет подлинно научный труд в области гуманитарных наук12.
Ну а как же быть с сочинениями иного стиля, написанными размашисто, импровизационно, образным языком, абстрагируясь от частностей, опуская аргументацию ряда тезисов, не сдерживая интуицию и полет фантазии? Законны они или нет? Да, конечно. Но их надо расценивать как особый жанр, близкий к научно-популярной и художественной литературе, дополняющий публикации и классификации, а вовсе не отменяющий их и объявляющийся образцом для всех ученых.
Я привел пример из наших внутри-археологических конфликтов, но затронутый мною вопрос касается гуманитарных наук вообще. В филологическом и художественном мире мне приходилось слышать: «я не искусствовед, а историк искусства» или — «это не историк литературы, а типичный литературовед». Что за странное размежевание! Чем одни отличаются от других? Различия реальные, а не надуманные. Историк литературы, как и любой ученый, собирает и анализирует все факты, относящиеся к интересующей его теме, штудирует архивные документы, старается тщательно аргументировать свои выводы. Литературовед скорее критик-публицист. Главное для него собственные впечатления. Наблюдения его могут быть и метки, и оригинальны, и полезны для науки (вспомним Белинского), но исследованиями его книги не назовешь. Это другой жанр, и то, что хорошо в газетной статье, кажется неприятной манерностью в монографии.
Опасность оторваться от материала и заменить исследование болтовней грозит многим из нас, но не меньшая опасность таится в предельной зауженности, в утрате представления о связи конкретного мелкого факта со всем кругом родственных проблем. Тем и милы для меня дилетанты XIX века, что у них было свежее восприятие открываемых явлений, разносторонние интересы, тогда как в наши дни и то, и другое встречается, увы, все реже и реже. Именно широкий взгляд на предмет, а не старозаветный дилетантизм хотелось бы почаще видеть в книгах и статьях наших современников. Проявляться это может совсем незаметно, не выпирая на передний план, будучи скрыто в незримой подводной части айсберга (по классическому сравнению Хемингуэя). Но, когда такого уходящего далеко вглубь основания — нет, неустойчивой становится и вершина, доступная обозрению. Даже большая и добросовестная работа оказывается в чем-то ущербной.
При всем том я убежден, что первоочередная задача гуманитарных наук нынешнего дня — высокий профессионализм, требующий четкости в методике и терминах, логических систем, типовых работ (публикации источников, классификации). Для опытов в ином жанре, тяготеющем к искусству, не у всех есть данные. У большинства не хватает ни философской подготовки, ни широты кругозора, да и вся духовная организация не та, что свойственна художникам. Поэтому полунаучные-полубеллетристические произведения и не удовлетворяют серьезного читателя. Порою своей занимательностью они привлекают мещанскую аудиторию, ищущую в книгах не соприкосновения с истиной, а некое подобие детектива или фантастики. Но не на эту аудиторию надо нам ориентироваться.
Итак, я за то, чтобы «мыслители», по типологии И. П. Павлова, сосредоточили свои силы на присущих им научных средствах познания мира и подняли гуманитарные дисциплины на уровень, близкий к точным и естественным, как по отработанности методики, так и по достоверности выводов. Это доступно и вполне рядовым специалистам. Художнический путь познания мира предназначен талантам особого рода. Тщетно подражают им всяческие спекулянты. Настоящим ученым нужно остерегаться того, как бы, не дотянув до первых, не превратиться в последних.
В заключение — пара слов о языке ученых трудов, В 1961 году по инициативе профессора В. М. Турока «Литературная газета» провела дискуссию на эту тему13. Нашим историкам справедливо ставили в вину, что они пишут скучно, прибегая к набившим оскомину штампам, невыразительным, трафаретным оборотам. В пылу полемики не был, однако, ясно определен объект спора. Публикациям археологических коллекций, отчетам о раскопках, описаниям монет, комментариям к древним текстам, каталогам рукописей и картин и т.д., и т.п., яркий и образный язык ни к чему. Разумеется, грамотность обязательна и для них, но для таких, справочных по существу, изданий лучше всего подходит сухой язык терминов. Живость изложения уместнее в книгах обобщающего характера, но и там она органична, если отвечает оригинальности идей, лежащих в основе исследования, а не прикрывает, как это нередко случается, скудость, а то и отсутствие мыслей.
ПРИМЕЧАНИЯ К ШЕСТОМУ ОЧЕРКУ
1 И. П. Павлов. Собр. соч. в 6-ти томах. Т. III. Ч. 2. М.-Л., 1951. С. 213.
2 Ф. Шеллинг. Система трансцендентального идеализма. Л., 1936. С. 387.
3 А. Н. Попов. История возмущения Стеньки Разина. М., 1857; Н.И.Костомаров. Бунт Стеньки Разина. СПб., 1859; Н. Ф. Дубровин. Пугачев и его сообщники, Т. I—II. СПб., 1884.
4 М. В. Нечкина. Движение декабристов. М, 1955. Т. 1. С. 18.
5 Н. Я. Озерецковский. Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому. СПб., 1792. С. 243.
6 И. Я. Билибин. Народное творчество русского Севера //Мир искусства. 1904. № 11. С. 310.
7 A. Thierry, Dix ans d'etudes historiques (Oeuvres completes, Vol. III). Paris, 1880. P. XIII, XIV.
8 А. П. Окладников. Якутия до присоединения к русскому государству (История Якутии, том I). M.-Л., 1953. С. 41—42. Ср.: его же. Следы палеолита в долине р. Лены //МИА. 1953. № 39. С. 251.
9 А. П. Окладников. Олень — Золотые рога. Л.-М., 1964. С. 8.
10 N. Fuestel de Coulanges. Histoire des institutions politiques de l'ancienne France. La monarchie franque. Paris, 1888. P. 22, 33.
11 А. А. Формозов. Очерки по первобытному искусству. M., 1969. С. 82—118.
12 А. А. Формозов. Всемирно-исторический масштаб или анализ конкретных источников? //СЭ. 1969. № 4. С. 100—101. Он же. О критике источников в археологии //СА. 1977. № 1. С. 5—14.
13 В. М. Турок. Историк и читатель //Литературная газета. 4 февраля 1961; А. 3. Манфред. Исследователь и писатель //Там же. 12 сентября. Чего же мы ждем от историков //Там же. 28 сентября. Б. Г. Гафуров. Дарование историка //Там же. 12 октября.
В 1950-х—1960-х годах в разных популярных и художественных журналах было напечатано большое число статей на такие темы, как Атлантида, снежный человек, космические пришельцы и т.д. Выпущены и книги, претендующие на научную трактовку этих вопросов. Если верить авторам, в результате их изысканий прошлое человечества рисуется в совершенно ином виде, чем в учебниках, общих курсах и монографиях, написанных специалистами-историками. На Земле высаживались с межзвездных кораблей гости с других планет и одаривали людей своими техническими достижениями. По Европе и Азии еще сейчас бродят «реликтовые гоминоиды» — неандертальцы. Четырнадцать тысяч лет назад процветала далеко опередившая соседей цивилизация атлантов. Страну их поглотили волны океана, но влияние ее культуры чувствуется и в Старом, и в Новом свете.
В сущности, ничего необычного в появлении подобной литературы нет. Всюду и везде были и будут дилетанты, склонные к сомнительным сенсациям и псевдооткрытиям, якобы переворачивающим наши представления о мире (ныне это математики, отменившие древнюю историю)1. Там, где есть частные издательства, и опубликовать любую рукопись предельно просто, ежегодно выходят книги такого сорта. Нередко они пользуются успехом у мещанской аудитории, ибо она всегда предпочитает изложению строго проверенных фактов завлекательные рассказы (отсюда любовь толпы к людям типа Ираклия Андроникова или М. М. Герасимова). Привыкшие к этому ученые смотрят на упражнения дилетантов довольно спокойно и чаще всего игнорируют их.
У нас дело обстоит сложнее. Сперва возможностей печататься у дилетантов не было, а потом, когда обстановка изменилась, они неожиданно нашли поддержку у серьезных ученых, занимающихся естественными и точными науками. Этот альянс уже опасен, и приходится задуматься, чем же он вызван.
Одна из причин успеха интересующей нас литературы заключается, видимо, в судьбах общественных наук в СССР. Ученые-естественники не раз наблюдали, как за короткий срок по сигналу свыше историки меняли интерпретацию крупнейших по значению событий на диаметрально противоположную. «Царская война, затеянная ради нужд торгового капитала», превращалась в «Отечественную войну вольнолюбивого русского народа против французских захватчиков», «освободительное движение горцев против николаевской колониальной политики» — в «диверсию турецкого агента Шамиля в тылу великого старшего брата». У читавших все это складывалось впечатление, что история не наука, а только набор фактов, которыми можно манипулировать то так, то эдак.
С другой стороны, в своей собственной сфере естественники убеждались, что самое невероятное на первый взгляд объяснение какой-либо проблемы оказывается порой наиболее правильным. Крылатой стала фраза Нильса Бора о безумных идеях, способствующих решению главных загадок бытия2. Все вместе взятое и привело к намерению обновить гуманитарные науки. Да, — говорили наши доброжелатели, — у вас — историков и археологов — накоплено порядочно фактов, но этого мало. Для широких обобщений нужна и смелая творческая мысль, призванная и истолковать всю сумму материалов и заполнить имеющиеся в них пробелы. — Звучит это неплохо. Но поглядим, во что это выливается на практике. Я не могу подробно анализировать ни одну из трех названных проблем — это потребовало бы много места и ряда специальных экскурсов в самые разные области знания. Остановлюсь лишь на системе доказательств в книгах об Атлантиде, космических пришельцах и о прочем в соотношении с методами исследования, выработанными за сотни лет гуманитарной мыслью.
Начну с Атлантиды. В IV веке до нашей эры в диалогах «Тимей» и «Критий» философ Платон рассказал, что двенадцатью тысячами лет раньше за Гибралтаром находился обширный материк. Обитатели его достигли очень высокого уровня культуры. Они умели плавить и ковать железо, медь и олово, золото и серебро. Население страны насчитывало пять-шесть миллионов и жило в городах. У Атлантиды были владения в Ливии и в Европе. После упорной борьбы за господство над миром между атлантами и предками афинян разразилась катастрофа, и материк погрузился под воду.
Как надо воспринимать это сообщение? Подчеркнем, что Платон лишь передает рассказ Крития, который в свою очередь в возрасте десяти лет якобы слышал его от своего девяностолетнего деда, ссылавшегося в свою очередь на давнюю беседу с Солоном (VII—VI века до нашей эры), получившим эти сведения от египетских жрецов3. Уже эта длинная цепочка заставляет усомниться в точности многих деталей. Ученик Платона Аристотель считал легенду об Атлантиде чистой ложью, но кое-кто в нее поверил.
То, что время от времени происходит опускание каких-то частей суши, бесспорно. Более спорно, что такие процессы в катастрофических масштабах продолжались на памяти человечества, но и это не исключено. Следовательно, первый вопрос, подлежащий выяснению, — есть ли на дне океана в пределах досягаемости примитивных судов участки, сравнительно недавно покрытые водой? Ответ на этот вопрос дадут нам только геологи, палеогеографы, океанологи. Другой вопрос — могла ли существовать цивилизация столь развитая в столь глубокой древности? Этот вопрос в компетенции историков и археологов. Проблема, как видим, должна исследоваться комплексно, что вряд ли под силу одному человеку. Между тем защищать реальность Атлантиды взялся не историк, не археолог, не геолог, не океанолог, а химик Н. Ф. Жиров, выпустивший две книги — популярную брошюру и толстую монографию. Вторая, снабженная огромным аппаратом сносок, имеет подзаголовок «Основные проблемы атлантологии»4. Речь идет — ни много ни мало — о создании целой новой науки.
Сочетание смелой мысли с использованием колоссальной литературы по далеким друг от друга научным дисциплинам производит впечатление даже на весьма грамотного читателя. Но вникнем в дело повнимательнее. О данных геологии, географии, океанологии Н. Ф. Жиров говорит больше всего. Археологу трудно судить о степени обоснованности выводов, базирующихся на этих материалах. Что касается специалистов, то они расценивают построения Н. Ф. Жирова отрицательно и без колебаний заявляют: на памяти человека в этом районе сколько-нибудь значительный кусок суши под воду не погружался5.
Обратимся к более близким для нас сюжетам. По сведениям Платона, предание об Атлантиде услышал от египетских жрецов Солон, бывавший в Африке. Действительно, ни в каких греческих источниках нет упоминаний о могучем соседе афинян. Логично было бы поискать известия о нем в египетской письменности. В XVI—XVIII веках, когда диалоги Платона возбудили любопытство европейских ученых, о Египте знали еще очень мало. В нем видели страну чудес и предполагали, что в папирусах скрыты величайшие тайны. Теперь, в особенности за полторы сотни лет после расшифровки иероглифов Шампольоном, египтология выросла в хорошо разработанную науку. Прочтены даже не тысячи, а десятки тысяч текстов, и мы вправе утверждать самым определенным образом — в египетских источниках об Атлантиде нет ни слова. Возможно ли, что мощное государство с высочайшей культурой, распространившее свое влияние и на Европу, и на Африку, не нашло ни малейшего отражения ни в египетских, ни в греческих документах, географических трактатах, исторических хрониках, кроме единственного рассказа Платона, отличающегося зато редкостной полнотой и подробностью? Ситуация явно невероятная, и отнюдь не случайно вопрос о египетских известиях об Атлантиде Н. Ф. Жиров постарался обойти.
Ну а как с источниками второго рода — вещественными? Раз Атлантида лежит на дне океана, пока мы не научились вести глубоководные археологические раскопки, сведения Платона проверить нельзя. Но ведь он говорил помимо того, что атланты проникли в Европу и в Ливию, воевали с афинянами, достигшими почти такого же культурного уровня. Это уже можно проверить археологически, поскольку оба народа должны были оставить в местах своего обитания развалины городов и могильники. Там, где римляне или древние китайцы внедрялись в варварскую среду, непременно встречаются чуждые данной территории высокосовершенные изделия, — продукция далеких ремесленных центров, — привезенные с собою завоевателями или купленные у их купцов аборигенами. В Северной Европе, Азии и Африке сохранились и римские военные лагери со свойственной им планировкой.
Но археологических памятников атлантов нет. Правда, в качестве таковых в популярной литературе фигурировало множество древностей. В книге для детей «В поисках затерянного мира (Атлантида)» Е. В. Андреева повествовала в 1961 году о наскальных росписях Тассили в Сахаре, об архитектуре ацтеков и майя в Америке, о мегалитических постройках вроде Стоунхенджа в Англии, о палеолитической живописи в пещере Ласко во Франции, о раскопках на Крите и в Микенах, об изучении руин Хараппы в Индии и т. д. О мегалитах и крито-микенской культуре пишет и Н. Ф. Жиров.
Впервые услышав об этих ярких памятниках прошлого, приуроченных к разным материкам, плохо подготовленный читатель, может быть, и поверит в существование находившегося где-то между Англией, Америкой и Африкой исчезнувшего источника этих культур. Но специалисты понимают, что Е. В. Андреева и Н. Ф. Жиров с бездумной легкостью свалили в одну кучу остатки самого разного времени. Крито-микенская культура и Хараппа датируются II тысячелетием до нашей эры. Сооружения майя и ацтеков гораздо моложе: часть из них возведена уже после Платона в I тысячелетии нашей эры. К искомой Атлантиде, погибшей в XII тысячелетии до н. э., ни те, ни другие отношения не имеют. Если влияние этой цивилизации отразилось даже в Америке и в Индии, тем более странно, что никаких следов подобного влияния нет поближе — по побережью Африки и Европы. Ссылка Н. Ф. Жирова на материалы более древние — например, на солютрейские стоянки Франции (около двадцати тысяч лет до н.э.)6 — тоже неудачна. Это каменный век, эпоха, отстоящая от освоения металла минимум на сто пятьдесят столетий. И, наконец, то, что никакой высокоразвитой культуры, знакомой с металлургией и городским бытом, четырнадцать тысяч лет назад в пределах античной Греции не было, мы можем утверждать с полной ответственностью. Тогда здесь жили мелкие группы мезолитических охотников, не знавших металла. Балканский полуостров археологически изучен прекрасно.
Таким образом, привлечение обширной литературы ни в коей мере не спасает сомнительную гипотезу. Перед нами типичное пускание пыли в глаза, тщетная попытка подавить возражения и вопросы показной эрудицией. Дело, однако, не в эрудиции, а в том, чтобы объективно исследовать конкретный круг тем, связанных с определенной территорией и определенным временем. Дело в научном методе, а не в количестве надерганных отовсюду цитат. Богатство материалов по истории человечества таково, что, выхватывая из контекста явления разных эпох и разных областей, несложно создать видимость обоснования любой фантазии. Но ученых этим не обманешь. Им нужны научный метод и конкретность.
В книге 1964 года, почувствовав слабость своей археологической аргументации, Н. Ф. Жиров пришел к неожиданному выводу: все сведения о владениях атлантов в Европе и Африке, о культуре Афин за двенадцать тысяч лет до Платона — легендарны, верно же только написанное о погрузившемся в океан острове Атлантида7. Позиция, безусловно, удобнейшая: то, что не поддается проверке, — святая истина, а от того, что поддается, — автор отрекается заранее. Научным такой подход никак не назовешь.
В итоге, надо согласиться со всеми серьезными учеными, считавшими соответствующие отрывки из диалогов «Тимей» и «Критий» вымыслом или, точнее, своеобразным утопическим романом, сочиненным самим Платоном для иллюстрации своих идей об идеальном государстве.
Чуждые науке приемы доказательств характерны и для книг и статей Б. Ф. Поршнева о снежном человеке или, по его выражению, о «реликтовых гоминоидах». Н. Ф. Жиров — химик, Б. Ф. Поршнев — специалист по истории Франции в средние века и в новое время. В антропологии и археологии он дилетант. Тем не менее к нему, как к гуманитарию, учившемуся анализировать источники, претензий, конечно, больше.
Проблема в чем-то похожа на загадку Атлантиды. Возникло предположение, что в труднодоступных горных районах Центральной Азии уцелели крайне редкие экземпляры каких-то неизвестных науке человекообразных существ. Поймать или убить их ни разу не удалось. Большинство биологов не верит в реальность снежного человека, но выяснить вопрос до конца было бы, разумеется, полезно. Чем же занимается Б. Ф. Поршнев? Во-первых, он издает четыре сборника, заполненных рассказами очевидцев, сталкивавшихся якобы в ущельях Кавказа и Средней Азии не то с дикими людьми, не то с обезьянами, и перепечатывает письма информаторов, слышавших про таких «алмасты», «гульбияванов» и т.д.8. Во-вторых, он коллекционирует рисунки всяческих двуногих чудовищ на памятниках искусства разных эпох и территорий. В третьих, — делает выписки на ту же тему из древних источников и дневников путешественников. Все это сводится воедино и провозглашается: рядом с нами живут неандертальцы. На блюде VII века до нашей эры из Карфагена, на портале церкви XII века нашей эры в Семюр-ан-Оксуа изображены похожие на обезьян волосатые уродцы — это портреты с натуры реликтовых гоминоидов9. «Див» «Слова о полку Игореве», тот, что «кличет наверху деревьев», тоже неандерталец10. Тургенев вспоминал однажды, как во время юношеских охотничьих скитаний по Орловщине его испугала встреча с безумной женщиной. — Ошибся Иван Сергеевич. То была не безумная, а самка реликтового гоминоида11.
Итак, вместо исследования конкретного вопроса о человекоподобных животных в Гималаях ставится цель набрать как можно больше сведений о таинственных обитателях гор и лесов, а какова достоверность этих материалов, безразлично. Неважно, что девять десятых из них — не что иное, как крестьянские рассказы о самом обыкновенном лешем. Учтена тысяча сообщений, больше, чем за рубежом! Мы идем впереди!
Между тем вся сумма свидетельств нисколько не подкрепляет сенсационные построения Б. Ф. Поршнева. Поверим на минуту, что немногочисленные европейские исследователи Гималаев не сумели увидеть или убить редких и пугливых зверей. Но как можно было не заметить и не поймать их в густозаселенной Франции, Кабарде или Средней России? Ладно, — допустим невероятное — поколения ученых позорно проглядели в высшей степени интересное явление. Все равно, остались бы кости столь широко расселенных существ. Почему же они никогда не попадаются при раскопках поздних археологических памятников, в отложениях рек, в стенках оврагов, как находят части скелета других животных? В палеолите неандертальцы делали орудия из кремня. Значит, аналогичные предметы обязательно сохранились бы и в слоях послеледниковой эпохи. Ни того, ни другого, естественно, нет и в помине.
Историк, осваивавший когда-то методические основы критики источников, в новой для него сфере проявляет поразительную доверчивость и неосторожность. Промелькнула в газетах заметка, что по США в балаганах демонстрируют в стеклянном ящике труп странного звероподобного человека. Б. Ф. Поршнев сходу сообщает в академическом журнале о несомненном неандертальце, убитом в Азии (?) и привезенном в холодильнике в Америку12. На деле же в ящике лежала восковая фигура, изготовленная предприимчивым янки. Написали Поршневу из Абхазии про несчастную сумасшедшую Зану — что-то вроде Лизаветы Смердящей Достоевского. И здесь без всякой проверки — сразу в журнал: нет, вовсе не душевнобольная, а реликтовая неандерталка, спустившаяся с гор и удивительным образом рожавшая людей современного антропологического типа13. Уже потом Б. Ф. Поршнев добился вскрытия могилы Заны. Извлеченные оттуда кости не имели никаких пережиточных неандерталоидных особенностей. Как видим, и вторая сенсационная проблема была поднята и обсуждалась с помощью совершенно ненаучных приемов.
То же и с пресловутыми гостями из космоса. Предположим, что они действительно однажды, дважды или трижды высаживались на нашей планете. Ведь каждый раз это событие происходило бы в некий момент и в некой точке. Если бы таких высадок было много, вся история человечества выглядела бы абсолютно иначе. В книжках же и статьях о космических пришельцах в качестве доказательств их визитов используются опять-таки археологические находки и письменные свидетельства самого разного возраста и самых разных территорий. Тут и наскальные рисунки Тассили в Африке, и этрусская гемма из Италии со схематическими изображениями людей, чьи фигуры переданы так, что их можно выдать за марсиан в скафандрах14. Тут и христианские иконы и фрески со сценами вознесения Христа, улетающего будто бы в хорошо сконструированной ракете15, и высказывания классика английской литературы Джонатана Свифта и т. д., и т. п.16. Так в какую эпоху и в каком месте посетили Землю посланцы других миров?
Видимо, писатели и журналисты, смело называющие свои фантазии «научными гипотезами», воспринимают прошлое чисто по-обывательски как очень неопределенное, давно забытое время, когда не так, как мы, жили скопом все наши предки. Фраза «Иван Грозный навестил Петра Первого и пригласил его обедать к Пушкину» прозвучала бы абсурдно почти для каждого русского слушателя. Теперь, наверное, все у нас знают, что три поименованных лица — деятели разных столетий, хотя и одной страны. Но объединить Тассили с этрусками и православными иконами даже больший абсурд. Только людям, не знакомым с азами истории, может показаться убедительной или интересной система доказательств, построенная на таком разнородном, надерганном отовсюду материале.
В брошюрке с гордым подзаголовком «книга гипотез» писатель А. А. Горбовский чаще всего ссылается на древности Америки. О них на русском языке напечатано мало, и публике нелегко разобраться, правильно или нет излагаются факты автором. (Так и «атлантологи» предпочитают говорить о поздних и далеких, зато таинственных культурах майя и ацтеков, а не о ранней, территориально более близкой и памятной всем хотя бы по школе цивилизации Египта.) И из археологии А. А. Горбовский выхватывает примеры не очень затасканные, интерпретируя их, конечно, по собственному разумению. Заурядная стоянка каменного века в гроте Шанидар в Ираке превращается в «Шандер» и важное звено в цепи его рассуждений. Там нет отложений некоторых эпох, что, на взгляд Горбовского, указывает не просто на перерыв в заселении пещеры, а на жуткую атомную катастрофу17. То, что на земле нет ни одного пункта, где была бы полная колонка отложений, А. А. Горбовский или не слышал, или умышленно замалчивает.
Но это, скорее, результат невежества. Бывает и хуже. Знаменитая Баальбекская платформа объявляется космодромом, поскольку, по словам М. М. Агреста, «кем, когда и для каких целей» построен этот памятник, неизвестно18. Это уже прямой обман читателей. В любом курсе истории архитектуры, в любой энциклопедии нетрудно найти исчерпывающие справки о Баальбеке. Об этом древнем городе — Гелиополе — существует колоссальная литература. По материалам раскопок, письменных и эпиграфических источников история его восстановлена целиком. Нет никаких сомнений, что комплекс храма солнца сооружен в I—III веках нашей эры римскими императорами из династии Антонинов19.
Пожалуй, довольно! Истинная ценность «смелой научной мысли», думается, ясна. Смелость нужна ученым, но мысль должна основываться на всестороннем учете и критическом анализе фактов, а не на игнорировании или произвольном искажении их. Нельзя представлять себе историю как скопище отрывочных текстов и случайных предметов древности, которые можно с легкостью группировать в зависимости от осенившей тебя идеи. Надо исследовать конкретные вопросы, говорить о событиях, совершавшихся в определенное время в определенном месте. Что происходило в том или ином районе в каждую эпоху, в общих чертах мы уже знаем. Открытий у историков и археологов будет еще много, порою и весьма неожиданных, но все же лишь уточняющих, а не отменяющих намеченную последовательность культур и технических достижений. Предполагать, что в период солютре плавили железо, а Баальбек построили марсиане, столь же недопустимо, как писать о вращении солнца вокруг земли или о трансформации ржи в овес. Ни одну археологическую находку, ни один устный рассказ, никакие письменные свидетельства мы не в праве использовать вне контекста, без проверки и сопоставления с другими источниками. В критике источников и заключается основной метод гуманитарных наук.
Однажды при мне академик И. Г. Петровский расхваливал археологов: из всех гуманитариев он признает только их, ибо они могут поставить эксперимент — высказать догадку, что скрыто в каком-нибудь кургане, а потом раскопать его и проверить свою гипотезу. Медиевистам, востоковедам, филологам это не дано: эрго — их занятия не наука.
Отчасти поэтому такую популярность завоевал Тур Хейердал. Проплыв на плоту через океан, он поставил эксперимент. Но даже этот эффектнейший эксперимент недостаточен для решения сложной проблемы полинезийско-американских взаимовлияний. Ее освещают тысячи источников — этнографических, археологических; лингвистических. Все их можно проанализировать давно разработанными строго научными методами. Спортивный рекорд плавания на плоту эти методы не перевесит.
Итак, мысль сильна именно тогда, когда она опирается на факты, а не отрывается от них. Эксперимент не единственный и отнюдь не главный метод для гуманитарных дисциплин. История — вовсе не поле для упражнений дилетантов, а подлинная наука. Только зная максимум фактов, понимая, как они связаны друг с другом, умея их анализировать, используя, а не отметая выводы предшественников, в этой науке (как и во всех других) можно сделать что-то действительно полезное.
Истины — прописные, но вряд ли их усвоят грядущие поколения дилетантов.
Сейчас, охладев к древней истории, они переключились на русскую. Из школьных учебников, случайно прочтенных романов и просмотренных кинофильмов запомнилось что-то об Иване Грозном, Петре I или декабристах, и люди уже считают себя вправе предлагать «собственные концепции русской истории». Странно: ведь на том основании, что любой из нас может отличить золото от меди, серебро от железа, а свинец от цинка, никто не рискнет создать новую классификацию химических элементов. А тут на дело глядят иначе.
Хотелось бы, чтобы читатели, и прежде всего читатели-ученые, в дальнейшем по достоинству оценивали эти попытки с негодными средствами, а не прославляли дилетантов за смелость, талант и творческий полет.
ПРИМЕЧАНИЯ К СЕДЬМОМУ ОЧЕРКУ
1 М. М. Постников, А. Т. Фоменко. Новые методики статистического анализа нарративно-цифрового материала древней истории. М, 1980.
2 И. Е. Тамм. Современное состояние проблемы элементарных частиц //Вестник Академии наук СССР, 1960. № 10. С. 20.
3 Платон. Соч. в 3-х т. М., 1971 Т. 3. Ч. 1. С. 461—465.
4 Н. Ф. Жиров. Атлантида. М., 1957. Он же. Атлантида. Основные проблемы атлантологии. М., 1964.
5 А. В. Ильин. Тонула ли Атлантида? //Земля и вселенная. 1965. №3. С. 94, 95. О.К.Леонтьев. Современные научные данные не подтверждают существования Атлантиды //Земля и вселенная. 1966. № 2. С. 59—61. А. Галанопулос. Атлантида. За легендой — истина. М., 1983. С. 30—66.
6 Н. Ф. Жиров. Атлантида. 1957. С. 107.
7 Н. Ф. Жиров. Атлантида. М., 1964. С. 70—72.
8 Информационные материалы Комиссии по изучению вопроса о снежном человеке. Вып. 1—4. М., 1958—1959.
9 Б. Ф. Поршнев. Борьба за троглодитов //Простор. 1968. № 5. С. 93—95,
10 Там же. С. 97.
11 Там же. № 6. С. 109, 110.
12 Б. Ф. Поршнев. Проблема реликтовых палеоантропов //СЭ. 1969. № 2. С. 130.
13 Б. Ф. Поршнев. Борьба за троглодитов //Простор. 1968. № 7. С. 113—115.
14 A. П. Казанцев. Гости из космоса. М., 1963.
15 B. Зайцев. Мифы, легенды и космос //На суше и на море. 1965. С. 634—639. Он же. Космонавты с Дечанских фресок //Там же. С. 639—644.
16 А. А. Горбовский. Загадки древнейшей истории (книга гипотез). 2-е изд. М., 1971. С.46.
17 А. А. Горбовский. Указ. соч. С. 26.
18 М. М. Агрест. Космонавты древности //На суше и на море. М., 1961. С. 533.
19 См. например: О. Puchstein. Guide de Baalbek. Berlin, 1906. Baalbek. Ergebnisse der Ausgrabungen und Untersuchungen in den Jahren 1898 bis 1905. Herausgegeben von T. Wiegand. Berlin, 1921—1925. Band 1–3.
В 1674 году в Киеве была издана небольшая книга с длинным названием: «Синопсис, или краткое собрание от разных летописцев о начале славяно-российского народа и о житии святого благоверного великого князя Киевского и всея России первейшего самодержца Владимира и о наследниках благочестивыя державы его Российския...» Автором ее принято считать архимандрита Киево-Печерского монастыря Иннокентия Гизеля, хотя называют и другие имена (Иван Армашенко).
Есть предположение, что до нас дошли только экземпляры третьего издания, а ему предшествовали еще два — 1670 и 1672 годов. Так или иначе, это первое в России не рукописное, а отпечатанное в типографии сочинение по отечественной истории. В 1678 году оно вышло еще раз, а в 1680-м — увидело свет в дополненном виде: в текст были введены сведения о недавно завершившейся войне с турками и один из вариантов сказания о Мамаевом побоище. Из-за этого объем книги вырос вдвое. Такая редакция произведения стала окончательной. В дальнейшем оно распространялось во множестве списков и перепечаток.
Наши ученые уделили «Синопсису» известное внимание1. Выводы их таковы: перед нами не средневековая летопись или хроника, но еще и не научное исследование, а сочинение исторического писателя, пользовавшегося доступными ему материалами весьма произвольно. Созданный вскоре после присоединения Украины к России «Синопсис» должен был показать прямую связь Киевской Руси с Московским царством. Великий князь Киевский Владимир рассматривался как первый царь и самодержец, основатель правящей династии.
На «Синопсис» оказала большое влияние польская историографическая традиция эпохи Ренессанса. Главным источником Гизеля были не русские летописи, а их пересказ в «Хронике Польской, литовской, жмудской и русской» Мацея Стрыйковского, напечатанной в 1582 году в Крулевце (Кенигсберге) и известной в ряде русских переводов XVII столетия.
Знакомые с античной исторической литературой книжники эпохи Возрождения стремились найти в древних текстах сведения о предках своего народа. Поскольку ни сравнительное языкознание, ни историческая география тогда совершенно не были разработаны, авторы сплошь и рядом шли по пути случайных произвольных сопоставлений. Созвучие слов «роксаланы» и «Россия» породило мысль о том, что сарматы, в состав которых входили аланы, — не кто иные, как ранние славяне. К библейскому Мосоху возводили наименование Москвы. Не хотелось признавать, что в период расцвета античной цивилизации население Восточной Европы находилось на сравнительно низком уровне культурного развития. Еще Винцент Кадлубек (1160—1223) говорил в «Хронике поляков», будто об этом народе знали уже в XII веке до нашей эры, а Александр Македонский, взяв Краков, вскоре вынужден был уступить его полякам. Потом к этой легенде добавилась другая — о грамоте, написанной золотом на пергаменте и данной Александром свободолюбивым славянам. Впервые зафиксированная в Чехии в 1437 году, эта легенда распространилась затем в Польше, на Украине и в Московской Руси.
В XVII веке следы подобного «баснословия» мы постоянно встречаем сперва в украинской, а несколько позже и в русской письменности. Густынская летопись 1670 года начинается с цитат из Гомера, заимствованных у Марцина Вельского (1564) — польского историка, также переведенного на русский в XVII веке2. «Универсал» Богдана Хмельницкого 1648 года содержит рассуждение о двух родственных, но враждующих нациях. Поляки — это якобы потомки сармат, ушедших за Вислу и Одер и всегда нападавших на русов3. На Стрыйковского опирался в 1692 году в своей «Скифской истории» Андрей Лызлов.
Ряд пассажей «Синопсиса», несомненно, восходит к этому кругу источников, иногда прямо, иногда опосредованно. Мы найдем здесь ссылки на польских хронистов периода Ренессанса — Марцина Кромера и Яна Длугоша, на «Трактат о двух Сарматиях» (1517) Мацея из Мехова (Меховского) и на основанное прежде всего на книге Стрыйковского сочинение о Восточной Европе итальянца Александра Гваньини. Судя по всему, Длугош, Кромер и Меховский попали в поле внимания Гизеля только при чтении Стрыйковского.
В духе польской ренессансной историографии «Синопсис» повествовал, что «славяне... воевавши еще и противу древних греческих и римских кесарев и всегда славну восприемлюще победу». Они «способствовали» Александру Македонскому. «Тем же славных ради дел и трудов воинских даде Александр царь славяном привилегии им грамоту на паргамине, златом писаную, вольности и землю их утверждающе». А «князь некий славенорусский Одонацер, войною достав Рима, держаше его под властью своею тринадцать лет»4. Речь идет о германце-скире Одоакре, характеристика же его взята из «Палинодии» Захария Копыстенского (1621–1622).
Присутствуют в «Синопсисе» и легенды, возникшие на русской почве: о посещений Киева апостолом Андреем (впервые в «Повести временных лет» в редакции 1116 года Выдубицкого игумена Сильвестра), о подношении Владимиру Мономаху регалий византийским императором (видимо, начало XVI века), о том, что русская династия «идуще от корене Августа Кесаря Римского, владевшего всею вселенною»5 (впервые — в «Сказании о князьях Владимирских» конца XV — начала XVI века). Многочисленные предания фольклорного происхождения — о мести Ольги древлянам, о гибели Олега от своего коня, о белгородском киселе и т.д. — перекочевали в «Синопсис» скорее всего не из летописи, а из той же хроники Стрыйковского. Эти занимательные рассказы делали «Синопсис» увлекательным чтением для самого широкого читателя.
Неудивительно, что в XVII веке это произведение издали в Киеве пять раз, а в 1693 году, уже в Москве, перевели на греческий язык. В начале XVIII столетия на книгу Гизеля обратил внимание Петр I. Его попытки создать с помощью Федора Поликарпова краткий обзор истории России не увенчались успехом. Поэтому за неимением лучшего решено было переиздать «Синопсис», а, кроме того, перевести его на латынь. Перевод выполнил Илья Копиевский. Оригинал же увидел свет в 1714 году в Москве и в 1718-м — в Петербурге, впервые напечатанный не кириллицей, а гражданским шрифтом6. И это выглядит естественным.
Удивляет другое: в XVIII — начале XIX века Петербургская Академия наук стала выпускать «Синопсис» большими тиражами через совсем короткие промежутки времени. Это обстоятельство поразило приехавшего в Россию в 1760 году немецкого историка Августа Людвига Шлецера. В его воспоминаниях говорится: «полуобразованный русский с необыкновенною охотою берется за всякое чтение. Особенно любит он отечественную историю. Это доказывает распространившееся... даже между вовсе необразованными людьми обыкновение собирать всякого рода хроники. Все монастыри, частные библиотеки, даже многие ветошные лавки были полны рукописных летописей, но ни одна не была напечатана! Непонятно, как у этой доброй публики не было ни одного удобочитаемого руководства. Так называемый „Синопсис" не заслуживает этого имени. Это жалкое сочинение, извлеченное не непосредственно из русских летописей, а из их переписчиков, из Стрыйковского... дожило до пятого издания, явившегося в 1762 году в Петербурге при Академии. Непонятно, как никто ни в Академии, ни вне ее, не напал на мысль напечатать одну из бесчисленных летописей так, как она есть... Русская публика жадно раскупила бы ее. Они все написаны на народном языке... Грязная писаная книга стоила 4 рубля, напечатанная — стоила бы полрубля... Существовала история, которую могли и должны были напечатать, но не напечатали. Я говорю о знаменитом сочинении Татищева»7.
Шлецер был бы поражен еще больше, если бы узнал, что Академия наук продолжала выпускать «Синопсис» вплоть до начала XIX века. Таких академических изданий известно по крайней мере восемь — 1735, 1746, 1762, 1768, 1774, 1785, 1798 и 1810 годов8.
С 1820-х годов «Синопсис» в Петербурге больше не выходил, но по инициативе митрополита Киевского Евгения (Болховитинова) — признанного знатока и собирателя древностей — эту книгу вновь опубликовали в Киеве в 1823 и 1836 годах. Готовилось, хотя и не вышло, еще одно издание — 1861 года.
Общее число изданий «Синопсиса» точно не установлено. В разных сводках называют цифры 17, 25, 27, даже 30. В то же время «Синопсис» был так популярен, что любители исторического чтения усиленно переписывали его. В наших библиотеках, архивах и музеях сохранились десятки списков этого произведения.
Вдумаемся. К концу XVIII века в руках русского читателя были по крайней мере два авторитетных обобщающих труда о прошлом России — В. Н. Татищева (1768—1784) и М. М. Щербатова (1770—1791), не говоря о менее серьезных и все же небесполезных сочинениях А. И. Манкиева (1770), Ф. А. Эмина (1767) и других. В 1818—1829 годах вышла популярнейшая «История государства Российского» Н. М. Карамзина. В 1861 году напечатан уже одиннадцатый том «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева, доведенный до царствования Алексея Михайловича, т.е. как раз до того периода, рассказом о котором заканчивается «Синопсис». И несмотря на появление этих солидных обзоров, ветхозаветная компиляция Гизеля со всеми его нелепостями — русским царем Рима Одонацером и грамотой Александра Македонского славянам — по-прежнему находила спрос у читателей.
Можно догадаться, почему Академия наук упорно перепечатывала эту книгу. Ученые труды Академии раскупали плохо. Тиражи переводов античных историков падали том от тома: сперва 1200, затем 600–300 и даже 200 экземпляров. «Историческая библиотека» Диодора Сицилийского вышла в XVIII веке тиражом 300 экземпляров. В 1808 году 237 оставшихся книг были проданы на вес, как бумага9. Разбиравшийся нарасхват «Синопсис» покрывал расходы на печатание собственно научной продукции Академии.
Но дело было не только в этом. Шлецер резонно подчеркивал нежелание Академии издать летописи и труд В. Н. Татищева. В 1764 году при окончании академической гимназии ученику Василию Зуеву, будущему академику, вручили в награду все тот же «Синопсис»10. В 1774 году Н. И. Новиков говорил о популярности «Синопсиса» у купцов и уездных дворян11. В 1798 году в Николаеве вышла книга «Новый синопсис, или краткое описание о происхождении славяно-русского народа, владычествовании всероссийских государей в Новегороде, Киеве, Владимире и Москве...» Автором ее был «козловский однодворец» — приятель Г. Р. Державина — Петр Михайлович Захарьин. Как ясно уже из заглавия, он решил дополнить книгу Гизеля данными из неиспользованных тем русских летописей. Трагедии М. В. Ломоносова «Тамира и Селим» (1751) и В. А. Озерова «Димитрий Донской» (1807) основаны на «Сказании о Мамаевом побоище» в редакции «Синопсиса»12. Рассуждая «о необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года», декабрист Ф. Н. Глинка в числе образцов называл и «Синопсис»13. И в 1837 году в перечне главных книг по русской истории другой декабрист — М. С. Лунин — упомянул «Синопсис», забыв о труде Карамзина14.
Очевидно, на протяжении полутора веков даже образованные слои общества воспринимали сочинение Гизеля не как занятный памятник давно миновавшего этапа развития литературы, а как все еще ценный источник сведений о прошлом России. Пройти мимо этого обстоятельства никак нельзя. Рассмотрим возможные причины заинтересовавшего нас явления.
Не в том ли дело, что «Синопсис» в доступном для любого читателя изложении давал достаточно полный и систематический обзор русской истории? Нет, это не так. Вот как распределяется материал в издании 1810 года: период до Рюрика — 25 страниц (с. 1—25), от Рюрика до Владимира святого — 17 (с. 26—43). Владимиру посвящены 42 страницы (с. 44—86), т.е. почти половина первой части и одна шестая всего произведения. Период от Владимира до нашествия Батыя занимает 36 страниц (с. 87—123). Ярославу Мудрому уделено из них всего две, а Владимиру Мономаху — пять (на трех — пересказана легенда о получении Мономахом регалий власти из Византии). Почти двухсотлетней эпохе от вторжения татар до Куликовской битвы отведено лишь три страницы (с. 123—126). Напротив, включенное в состав «Синопсиса» «Сказание о Мамаевом побоище» достигает четвертой части всего текста — шестидесяти страниц (с. 128—188). Следующие двадцать (с. 189—208) содержат отрывочный перечень событий за целые триста лет. При этом мы не найдем тут никаких известий из истории Новгорода и Пскова, Смоленска и Полоцка, решительно ничего об Иване Калите и Иване III, о свержении при нем татарского ига, даже об Иване Грозном. Перечислены зато незначительные киевские князья XII—XIII веков и киевские воеводы с 1471 года. Заключительные 29 страниц (с. 209—238) представляют собой как бы постскриптум к книге — рассказ о только что окончившейся воине с турками 1677—1679 годов. Здесь поименно названы все русские военачальники.
Итак, сколько-нибудь полного представления о ходе русской истории «Синопсис» не дает. Но, может быть, по сравнению с громоздкими многотомными трудами В. Н. Татищева и М. М. Щербатова, он отличается таким важным достоинством, как краткость? И это соображение легко отвести: на протяжении второй половины XVIII — первой половины XIX века появился ряд сжатых учебных обзоров русской истории, содержавших более полный и более научно выверенный материал, чем «Синопсис». Таковы «Краткий российский летописец» М. В. Ломоносова и А. И. Богданова (СПб., 1760), «Начертание истории государства Российского» И. К. Кайданова (СПб., 1829), «Краткое начертание русской истории» М. П. Погодина (М., 1835—1838), «Начертание русской истории» (СПб., 1839) и «Руководство к первоначальному изучению русской истории» (СПб., 1848) Н. Г. Устрялова. Хотя в литературе встречается утверждение, будто Ломоносовский «Летописец» заменил в школах «Синопсис» как учебник, это не соответствует действительности. Книга Ломоносова особой популярностью у читателей не пользовалась и по числу изданий (три, все в 1760 году) и общему тиражу далеко отстала от архаичного сочинения Гизеля.
Но, может быть, то, что в научном отношении «Синопсис» явно ниже уровня XVIII — первой половины XIX века, искупалось художественными достоинствами повествования? Нет, ни в коей мере. Уже отмеченная выше плохоуравновешенная композиция с непропорционально большими разделами о Владимире Святом и Мамаевом побоище и конспективными заметками об иных весьма длительных периодах и важнейших событиях показывает, что текст построен непродуманно и неискусно. Язык же произведения крайне пестр: древнерусская лексика соседствует с полонизмами и другого рода новообразованиями.
По-видимому, длительный успех «Синопсиса» у широкого читателя был обусловлен двумя другими обстоятельствами.
Во-первых, в книге, написанной старым слогом, многие видели не утратившее какое-либо значение наивное сочинение писателя XVII столетия, а древнюю летопись, первоисточник, полноценное свидетельство современника о давно прошедших событиях. Известный лингвист и историк культуры Б. А. Успенский пришел к выводу, что книжники Киевской Руси смотрели на произведения, составленные на церковно-славянском языке, как на что-то не подлежащее обсуждению и проверке, почти как на священное писание, а на тексты с обычной народной лексикой — как на что-то менее важное, не столь бесспорное15. Это наблюдение вполне приложимо к занимающей нас судьбе «Синопсиса».
Во-вторых, то, что содержание книги ближе к мифу, чем к научному исследованию, для определенных кругов было плюсом, а не минусом. Глубокая древность славян, их успешная борьба с Александром Македонским, явление среди них апостола Андрея, первый царь всея Руси Владимир Святой, окончательный разгром татар Дмитрием Донским — все это далеко от исторической истины. Но во всяком случае — это не скучный перечень событий, безвозвратно ушедших в прошлое. Скорее это вариант панегирической речи — «славы», какие были в большом ходу в средневековой литературе и пользовались спросом у читателей.
Именно в таком контексте ссылался на «Синопсис» поэт Федор Глинка. В качестве параллели вспомним о любви Адама Мицкевича и других польских романтиков к явно ненаучной хронике Стрыйковского, хотя они располагали уже серьезными трудами ученых XIX века о пути, пройденном их народом и страной16.
Выход в 1818 годах «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, изложенной вполне доступно для неподготовленного читателя и получившей высочайшее одобрение, привел к снижению популярности «Синопсиса». Но установка этого произведения на миф в истории вместо исследования фактов оказалась бессмертной.
Ожесточенная борьба М. В. Ломоносова с Г. Ф. Миллером в 1749—1750 годах развертывалась вокруг этой проблемы. В отзывах о трудах Миллера Ломоносов утверждал, что опровергать отечественного автора — Нестора — и использовать известия иноземцев «весьма неприлично», что варягов надо считать славянами, а не скандинавами, что отрицать исконное заселение русскими Поднепровья — опасный «соблазн», поскольку церковь признает проповедь христианства в Киеве и Новгороде апостолом Андреем Первозванным17. В целом же, Миллером, по уверению Ломоносова, «больше всего высматриваются пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения»18.
Как «пятна» расценивались упоминания не только о поражениях русских, но даже о деревянных церквах, сгоревших при пожарах19, а как «украшение» — непобедимость славян, разгромивших скифов (?), побивавших и Дария, и Александра Македонского (?).
Ответ Миллера тоже резок: Ломоносов «хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли он, что от воли историка зависит писать, что ему захочется? Или он не знает, каково различие между исторической диссертацией и панегирической речью?»20
Те же два подхода к источникам и к задачам историка столкнулись в журнальной полемике в 1815 году. Поэт В. В. Капнист прочел в Беседе любителей русского слова доклад о гиперборейцах и «коренном российском стихосложении». Он сообщил своим слушателям: «ослепляет меня сродное отчизнолюбия пристрастие». Выражается же оно в убеждении, что одновременно с греческой цивилизацией должна была расцветать и русская. Существовала она, разумеется, на нынешней территории Российской империи, а запечатлена в сказаниях греков о гиперборейцах. Этим-то предкам русских эллины и обязаны всеми своими культурными достижениями21. Капнисту возражал профессор Московского университета М. Т. Каченовский, противопоставлявший «ослеплению» поэта «животворный свет исторической критики». С ее помощью удается отделить легенды от фактов и не смешивать мифических гиперборейцев с появившимися гораздо позднее славянами22.
А вот замечания декабриста М. Ф. Орлова на «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина. «Воображение мое, воспаленное священною любовию к отечеству, искало в истории Российской, начертанной российским гражданином... памятника славы нашей и благородного происхождения». Этого не оказалось. Вводные главы книги содержат сопоставления отрывочных и противоречивых свидетельств о древнейшем населении России в произведениях греческих географов, гота Иордана, польских авторов и т.д. Вся эта исследовательская часть, по мнению Орлова, лишняя. «Желаю, — пишет он, — чтобы нашелся человек, который, овладев, так сказать, рассказами всех современных историков, общим соображением преклонил насильственно все их повествования к одной и той же системе нашего древнего величия... Зачем [Карамзин] говорит, что Рюрик был иноземец? что варяги не были славянами?.. Ливии сохранил предание о божественном происхождении Ромула. Карамзину должно было сохранить таковое же о величии древних славян и россов»23.
Здесь все характерно. Если бы мы захотели выделить курсивом самые показательные выражения, в приведенных цитатах пришлось бы подчеркнуть едва ли не каждое слово. «Воспаленное воображение», «желаю» — настроение явно неподходящее для ученого, взявшегося за исследование любой проблемы. «Преклонить насильственно» — откровенность удивительная, но вряд ли похвальная. Анализ исторических источников не нужен. Важны вовсе не их данные, а заранее выдвинутые тезисы о величии и славе предков, об их благородном происхождении. Чтобы это доказать, с источниками разрешается манипулировать как угодно, замалчивать их, перетолковывать, даже поддерживать мифы и легенды.
Карамзин не отвечал критикам, но к претензиям Орлова он, несомненно, отнесся отрицательно. Еще приступая к работе, в 1808 году, он писал брату: «история не роман, ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам опытным и зрелым»24. В этом с ним был согласен и Пушкин, отметивший, что Орлов «пенял Карамзину, зачем в начале своего творения не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян — то есть требовал от историка не истории, а чего-то другого»25.
Я совершенно умышленно выбрал имена для примера. Ломоносов — великий естествоиспытатель и выдающийся поэт, с увлечением занимавшийся и историей. Капнист — видный литератор, автор антикрепостнической сатиры «Ябеда». Орлов — герой Отечественной войны, один из создателей декабристских тайных обществ. Все это благороднейшие и высокопросвещенные люди. Тем не менее для них не было ясно, что задача историка, как и любого ученого, — постижение истины, а не обоснование предвзятых идей (в данном случае — о величии и древности своего народа). Всем им казалось вполне позволительным для достижения этой цели препарировать источники так и эдак, а то и просто игнорировать их. Чего же ждать от людей более мелких?!
В эпоху николаевской реакции книжный рынок был затоплен псевдонаучными сочинениями, написанными с позиций Ломоносова—Капниста—Орлова. Некий Егор Классен (садовник по специальности) провозгласил тогда, что «славяно-россы как народ, ранее римлян и греков образованный, оставили по себе во всех частях Старого света множество памятников». Это и этрусские надписи, и развалины Трои. Даже «Илиаду» написал не какой-то там Гомер, а наш русский певец Боян26.
Уже в начале XX века в том же духе кропал ура-патриотические книжонки полковник А. Д. Нечволодов (один из героев «Красного колеса» А. И. Солженицына), повторявший смехотворные басни о том, что кентавры и амазонки были русские, а Троей овладели предки донских казаков27.
Конечно, дилетантские бредни не принимались всерьез ни настоящими учеными, ни сколько-нибудь подготовленной аудиторией. Не раз подобные писания подвергались убийственной критике. В рецензии на «Славянский сборник» Н. В. Савельева-Ростиславича В. Г. Белинский не побоялся назвать ошибочными теории Ломоносова, чьим именем прикрывался составитель «Сборника», и завершил свой отзыв так: «мы не видим уголовного преступления со стороны Ломоносова, что он взялся явно не за свое дело, но как же не грех господину Ростиславичу видеть в словах Ломоносова что-нибудь другое, кроме пустой риторики»28. «В нынешнем веке, — восклицал Белинский в 1845 году, — это недопустимо».
Увы, тут обычная проницательность изменила публицисту. Он не почувствовал редкую прочность тенденций, порождающих националистические фантазии на исторические темы. Что бы ни говорили Миллер и Карамзин, Пушкин и Белинский и десятки специалистов по русским летописям, греческим и арабским источникам, археологии и палеографии, взгляд на историю как на исследование и постижение истины оказался абсолютно чужд новым поколениям авторов «ослепленных» и «воспаленных» ложно понятым патриотизмом, тяготеющих к мифу. Не только книга Нечволодова, выпущенная к трехсотлетию дома Романовых в 1913 году, ничем принципиально не отличается от упражнений Егора Классена, но и на моей памяти выходили брошюры и монографии, немногим лучшие, принадлежавшие подчас перу весьма почитаемых академиков и профессоров29.
Посмотрим хотя бы, как воспринимался спор Орлова с Карамзиным в 1950-х—1960-х годах. Вот комментарий академика М. В. Нечкиной 1954 года: «Орлов был глубоко прав, требуя правильного освещения тех этапов истории, которые протекали в дорюриковское время... Беспристрастно оценивая эти суждения, мы видим, что в научном смысле они были неизмеримо выше беспомощных и реакционных вымыслов Карамзина... Революционный патриот и гражданин Орлов стоял на пути к истине, ученый же муж и придворный историограф Карамзин уводил от нее читателя»30. Минуло десять лет — и каких! В 1964 году под редакцией Нечкиной напечатан биографический очерк Л. Я. Павловой «Декабрист М. Ф. Орлов». В соответствующем месте мы наткнемся здесь на такую сентенцию: «обладая сам большими историческими знаниями, Орлов хотел, чтобы Карамзин создал подлинную историю русского народа»31. Согласитесь, что для людей, знакомых с текстом замечаний декабриста, все это выглядят более чем странно.
А это еще не самый яркий пример. В 1804 году была опубликована фальшивка XVI века — так называемое «Письмо Иоанна Смеры», — повествующее о книгопечатании при Владимире Красном Солнышке32. Фальшивка была столь грубой, что в примечаниях к своей «Истории» Карамзин обронил о ней всего одну фразу: «не будем глупее глупых невежд, хотящих обманывать нас подобными вымыслами»33. Это сказано в 1810-х годах. И что же? Сто сорок лет спустя — в 1950-м — Смеру вновь извлекли из забвения и солидная газета известила мир, что «книгопечатание — русское изобретение»34. А в 1990-х гг. переизданы опусы и Классена, и Нечволодова.
Итак, на протяжении двухсот с лишним лет историкам-профессионалам приходилось испытывать давление читательской массы, тяготеющей к мифу. То же, видимо, предстоит им и в дальнейшем. Людям почему-то нравится, когда их предков объявляют древнейшим народом земли, преисполненным величия и пользовавшимся громкой славой за то, что он всюду и везде побивал своих недругов. Именно такую примитивную схему толпа предпочитает видеть в книгах по отечественной истории. Эти запросы спешат удовлетворить в популярных брошюрках и сенсационных статьях всяческие дилетанты, липнущие к гуманитарным наукам потому, что здесь прижиться куда легче, чем в точных или естественных. К сожалению, и иные ученые-профессионалы ради внешнего успеха приспосабливаются к самым нелепым требованиям заказчиков.
Тщетно серьезные специалисты напоминают, что надо руководствоваться не предвзятыми идеями, а реальными фактами, полученными при критическом анализе источников. Напрасно говорят, что вывод о сравнительно позднем возникновении какого-либо народа или приходе его на современную территорию откуда-то издалека нисколько не ущемляет национальное достоинство, что у всех государств были периоды побед и поражений, у всех культур — эпохи расцвета и упадка. Толпа не желает этого слышать, она жаждет не научной истины, а красивой легенды.
К числу любителей легенд принадлежат обычно и власть предержащие. Удивительно ли, что они всячески поощряли краснобайство А. П. Окладникова о глубочайшей древности и высокой культуре великих предков якутов, бурят и монголов, фантастические сочинения Б. А. Рыбакова о начале Руси?
Ученым, ищущим истину, занятым исследованием фактов, а не мифотворчеством, работать в этих условиях всегда будет нелегко35.
ПРИМЕЧАНИЯ К ВОСЬМОМУ ОЧЕРКУ
1 См. обзор: Е. В. Чистякова. «Синопсис» //Вопросы истории. 1974. № 1. С. 216–219.
2 Украiнська лiтература XVII ст. Киiв, 1987. С. 146.
3 Документи Богдана Хмельницького, 1648—1657. Киiв, 1961. С. 646.
4 Синопсис... СПб., 1810. С. 5, 6.
5 Синопсис... СПб., 1810. С. 20, 47.
6 С. И. Маслов. К истории изданий киевского «Синопсиса» //Сборник Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук. 1928. Т. CI. № 3. С. 341—348.
7 Общественная и частная жизнь А. Л. Шлецера, им самим написанная. СПб., 1875, С. 50–51.
8 Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. М., 1962. Т. 1. С. 387, 388.
9 В. П. Семенников. Собрание, старающееся о переводе иностранных книг, учрежденное Екатериной II, 1768–1783. СПб., 1911. С. 20, 49."
10 Б. Е. Райков. Академик В. Ф. Зуев, его жизнь и труды. М.; Л., 1955. С. И.
11 Сатирические журналы Н. И. Новикова. М.; Л., 1951. С. 491—493.
12 В. И. Резанов. Трагедии Ломоносова //Ломоносовский сборник. СПб., 1911. С. 238—241. Л. П. Сидорова. Древнерусские источники трагедии В. А. Озерова «Димитрий Донской» //Исследования и материалы по древнерусской литературе. М., 1961. С. 227—242.
13 Ф. Н. Глинка. Письма русского офицера. М., 1980. С. 211.
14 М. С. Лунин. Письма из Сибири. М., 1987. С. 205.
15 Б. А. Успенский. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка //IX Международный съезд славистов. Доклады. М., 1983. С. 51, 52.
16 И. Н. Голенищев-Кутузов. Гуманизм у восточных славян. М, 1963. С. 68.
17 М. В. Ломоносов. Замечания на диссертацию Г. Ф. Миллера «Происхождение имени и народа Российского» //Полн. собр. соч. в 10-ти т. М.; Л., 1952. Т. 6. С. 19, 24, 80.
18 М. В. Ломоносов. Представление президенту Академии наук о неправильных действиях Г. Ф. Миллера и И. И. Тауберта //Полн. собр. соч. 1957. Т. 10. С. 232.
19 М. В. Ломоносов. Замечания на 6 и 7 главы «Сибирской истории» Г. Ф. Миллера //Полн. собр. соч. Т. 6. С. 83.
20 М. В. Ломоносов. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 67.
21 В. В. Капнист. Краткое изыскание о гипербореанах и о коренном российском стихосложении //Чтения в Беседе любителей русского слова. Чтение осьмнатцатое. СПб., 1815. С. 3—41. Цитата на с. 7.
22 М. Т. Каченовский. О гипербореях, макровиях и счастливых островах //Вестник Европы. М., 1815. Ч. LXXIX. С. 103—118. Цитата на с. 104.
23 Декабрист Михаил Орлов — критик «Истории» Карамзина //Литературное наследство. М., 1954. Т. 59. С. 565—567.
24 Переписка Н. М. Карамзина с 1799 по 1826 гг. //Атеней. 1858. Ч. III. С. 419.
25 А. С. Пушкин. Отрывки из писем, мысли и замечания //Полн. собр. соч.: В 16-ти т. М., 1949. Т. XI. С. 57.
26 Е. И. Классен. Новые материалы для истории славян вообще и славяно-россов дорюрикова времени в особенности. М., 1854. Вып. 1. С. 30.
27 A. Нечволодов. Сказания о русской земле. СПб., 1913.
28 B. Г. Белинский. Славянский сборник //Полн. собр. соч.: В 13-ти т. М.,1955. Т. 9. С. 196.
29 См. напр.: Н. С. Державин. Происхождение русского народа. М., 1944. В. В. Мавродин. Древняя Русь. Происхождение русского народа и образование Киевского государства. М.: Политиздат, 1946. Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963.
30 М. В. Нечкина. Вступительная статья к публикации «Декабрист Михаил Орлов — критик «Истории» Карамзина». С. 561.
31 Л. Я. Павлова. Декабрист М. Ф. Орлов. М., 1964. С. 58.
32 Исторический отрывок о Иоанне Смере, половчанине, придворном враче Владимира I, великого князя Киевского //Друг просвещения. М., 1804. Ч. II. № 5. С. 137, 138. Автором этой анонимной статьи был митрополит Евгений Болховитинов.
33 Н. М. Карамзин. История государства Российского. СПб., 1818. Т. 1. С. 452.
34 Л. Теплов и Е. Л. Немировский. Книгопечатание — русское изобретение //Литературная газета. 1 апреля 1950 г.
35 Издано в «Вестнике новой литературы». 1992. № 4. С. 250—262.
«Ниже ученых и журналистов никто не падает в раболепии перед властью», — заметил более ста лет назад Герцен, ссылаясь, между прочим, на возмущение Александра I поведением французских академиков после взятия Парижа1. В последующие годы точность этого грустного наблюдения подтверждалась многократно. И так было, по-видимому, всегда и везде.
Любопытные в этом отношении факты можно найти в биографии Лапласа, написанной Б. А. Воронцовым-Вельяминовым2. К началу революции сорокалетний астроном — выходец из крестьянской среды — занимал уже прочное место в Академии. Тем не менее он не оставался безразличен к требованиям момента: в 1792 году проповедовал «ненависть к тиранам», а в 1798-м — преподнес «Небесную механику» генералу Бонапарту. Усердие не пропало даром: 18 брюмера он стал министром внутренних дел, позднее — сенатором, вице-президентом сената, председателем его и в 1803 году канцлером. Через пару лет Наполеон назначил жену Лапласа придворной дамой своей сестры — принцессы Элизы, его самого наградил орденом почетного легиона, а в 1808 году произвел в графы империи. Очередной выпуск «Небесной механики» открывался словами о том, как «сладостно посвятить ее герою, умиротворителю Европы, которому Франция обязана своим процветанием».
Наступил 1814 год, и Лаплас поспешил проголосовать за возвращение Бурбонов. Людовик XVIII не забыл об этом. Ученый получил большой крест почетного легиона, титул маркиза и звание пэра Франции. Его главный труд «Изложение системы мира» перепечатан в 1824 году с надлежащими купюрами: рассуждения 1796 года о правде и справедливости были теперь вычеркнуты.
Та же биография дает нам представление и о событиях, обусловивших в значительной мере эти удивительные метаморфозы. 1791 год — брошюра Марата «Современные шарлатаны» с грубыми нападками на Лавуазье, Кондорсе и всю Академию. 1792 — исключение из нее лиц, «утративших гражданскую доблесть». 1793 — закрытие Академии и казнь Кондорсе. Лаплас и Лавуазье выведены из метрической комиссии по причине «недостаточности республиканских добродетелей и слишком слабой ненависти к тиранам». 1794 год — казнь Лавуазье.
Клятвенные заверения в «ненависти к тиранам» на этом фоне выглядят гораздо понятнее. В дни якобинского террора отстраненный от работы Лаплас отсиживался в маленьком городке Мелене. В Париж он вернулся только после Термидора. В эти томительные месяцы вынужденного безделья, ежеминутно вспоминая о гибели ни в чем неповинных коллег, он, вероятно, и проникся симпатиями к твердой власти, ценящей, а не преследующей людей науки. Наполеон — член Института, регулярно посещавший его заседания, — как будто соответствовал этому идеалу. Академики были осыпаны наградами: Бертоле — кавалер ордена почетного легиона и граф, Монж, Карно и Фурье — графы, Пуассон — барон. Одно сенаторское жалование приносило Лапласу 25 тысяч франков. И все же никакие почести не гарантировали защиту ученых от произвола окончательно зарвавшегося правителя. На приеме во дворце старик Ламарк хотел поднести императору свою «Философию зоологии». «Опять эта бессмысленная метеорология! Мне стыдно за ваши седины», — заорал Наполеон и, не взглянув на книгу, швырнул ее адъютанту. Ламарк разрыдался. Великий биолог, действительно, интересовался и метеорологией. Наполеон же пресек публикацию составлявшихся им сводок погоды как бесплодное и вредное занятие. Так что было немудрено с годами все больше тяготиться опекой «умиротворителя Европы». В период «Ста дней», когда решалась судьба Франции, Лаплас снова предпочел укрыться в провинции. Он уехал в Аркейль и не откликнулся на зов Наполеона. И снова победитель — на сей раз король — отблагодарил ведущих ученых: Бертоле и Гэй-Люссак — маркизы и пэры, Фурье — барон. И снова кто-то пострадал: Монжа, Карно, Гитона де Морво, Лаканаля изгнали из Академии. Лаканаль отправился в Луизиану, Карно — в Германию. Карьера его, впрочем, закончилась еще при империи. Как противник монархии он уже тогда удалился в отставку.
Эти краткие справки объясняют нам многое. Вокруг все рушилось, режимы сменяли друг друга, тысячи людей погибали неизвестно за что. Надо было прежде всего выжить, а затем получить возможность нормально работать. Приходилось лавировать, приспосабливаться. Но так ли неизбежны были все шаги Лапласа и ему подобных? Неужели он, гениальный астроном, чье имя золотыми буквами вписано в историю культуры, не обошелся бы без больших и малых крестов на мундире, без того, чтобы его жена прислуживала сестре императора? Почему вместо заседаний в чисто декоративном сенате и раскланивания на приемах он не заперся в обсерватории, не погрузился в выкладки и таблицы, в подготовку статей и монографий? Созерцание свода небесного, казалось бы, более, чем что-либо, вызывает презрение к мирской суете. И сумел же сверстник Лапласа — Карно — проявить принципиальность, не пожелав порвать с республиканскими идеями ни при Наполеоне, ни при Людовике. Значит, не только страх и расчет определяли поведение Бертоле, Фурье, Лапласа. Было сверх того и что-то еще.
Второй пример — из времен, не таких далеких. В 1931 году профессорам и преподавателям итальянских университетов предложили принести клятву на верность фашизму. Из 1250 человек отказались это сделать всего двенадцать3. Итальянцы — народ космополитичный. Едва ли не каждый квалифицированный специалист без особых трудностей устроился бы во Франции или США, и все-таки людей, уклонившихся от компромисса, оказалось позорно мало — менее одного процента. Да, конечно, и здесь был страх — уже убили Маттеоти, а Грамши бросили в тюрьму — и здесь расчет, подписав пустую бумажку, потом спокойно заниматься любимым делом, не ставя под удар ни себя, ни свою семью. Но суть эпизода этими соображениями явно не исчерпывается.
Ограничусь двумя примерами. Читатель, несомненно, припомнит сколько угодно аналогичных случаев, поражавших воображение тем сильнее, что они происходили на глазах, с весьма близкими знакомыми.
Где же скрыты истоки свойственного нашим собратьям сервилизма? Я придаю решающее значение не запуганности и корысти, а двум другим обстоятельствам. Первое — традиционное место ученого в обществе как иждивенца-просителя. Подавляющее большинство людей считает деятельность астрономов, зоологов, филологов совершенно бесполезной. И сами они издавна привыкли стоять на иерархической лестнице куда ниже зауряднейших офицеров, банкиров, светских и духовных сановников. Между тем, для познания мира звезд, минералов или тварей земных нужны как приборы, инструменты, так и прозаические средства к существованию. И то, и другое могли дать лишь высокие покровители — короли, императоры, римские папы, американские миллионеры, пусть и не из уважения к науке, а из смешного тщеславия. Отсюда и все остальное.
В новое время ситуация изменилась. Возникли вроде бы самостоятельные университеты и научные институты. Монархи потеряли свои троны. Но чувство неполноценности, зависимости у ученых не исчезло. Нападки невежд на дармоедов, корпящих над никому не понятными сочинениями о мухах и санскритских глаголах, продолжались. В ход пошли и газетные фельетоны, и брошюрки (по образцу напечатанной «другом народа» Маратом), и куплеты эстрадных артистов. В момент катаклизмов Академии закрывали, целые направления исследований «ликвидировали». И недаром в начале двадцатого века Михаил Гершензон не постеснялся благословлять штыки и нагайки, ибо, несмотря на враждебность к культуре и тупость российского царизма, без твердой власти не развивалось бы творчество интеллигенции.
И еще одно. Ученые, сознающие сложность и важность проблем, которые им удалось разрешить, по слабости душевной надеются на какую-то благодарность окружающих. Но разобраться в смысле и ценности отвлеченных идей нелегко. Награды раздаются не за открытия и теории, а за что-то иное. И, как ни печально, наиболее падкие на почести мужи науки стремятся получить свою долю крестов и чинов любой ценой, даже ползая на брюхе, только бы навсегда не остаться за бортом.
Итак, неприятные черты в психологии ученых складывались веками. Прошлое наложило на нее роковую печать. Нам посчастливилось, однако, застать желанный перелом: роль науки в жизни общества растет не по дням, а по часам, заслуги физиков или геологов перед промышленностью, перед армией теперь никем не оспариваются. Следовательно, можно ожидать рождения нового типа ученых — независимых по отношению к сильным мира сего. Покамест такой тип встречается крайне редко, и это заставляет подозревать, что и названная мною причина сервилизма не главная.
Главное же заключается, видимо, в том, что люди, чей ум предельно гибок и изощрен, постоянно убеждающиеся по собственной практике в относительности всех оценок и принципов, склонны руководствоваться этим и в морально-этической сфере. Натуры, менее интеллектуальные и потому более цельные, в критическую минуту зачастую ведут себя достойнее «мыслителей», сохраняя верность ранее выбранному пути (член Академии Карно, не изменивший республиканским идеалам, был скорее военным инженером, чем математиком).
Основа мировоззрения ученых не добро или красота, а знание. В процессе своих изысканий они задают себе всевозможные вопросы, в частности и такие, о каких с позиций морали нельзя даже заикаться. Выяснить, долго ли проживет больной, зараженный некой инфекцией, — задача вполне научная, но опыты по заражению людей инфекциями — преступление против человечности. Фашистские врачи, ставившие смертельные эксперименты на узниках концлагерей, с точки зрения специалиста, проявили, наверное, редкостную изобретательность в разработке методики исследования и тонкую наблюдательность при его осуществлении, но на взгляд обыкновенного человека показали себя выродками, чудовищами.
В этом ряду стоит и сервилизм. Тренированный ум всему отыщет оправдание — найдет резон в якобинском терроре, неминуемом при опасности интервенции и внутренних заговоров, восхитится колоссальной энергией и разносторонностью гениального Наполеона, а, в конце концов, согласится с благотворностью для истощенной войнами и жаждущей мира Франции традиционной монархии Бурбонов. Нетрудно уговорить самого себя, что лучше заниматься своим делом на родине, среди итальянцев, в массе так или иначе принявших фашизм, чем срываться в эмиграцию и, тратя драгоценное время, выпрашивать работу у потенциальных врагов отечества, готовых употребить во зло ему твои способности. Все можно оправдать — была бы охота.
И в этой связи исключительно интересна одна деталь, касающаяся нашего итальянского примера. В числе двенадцати профессоров, отказавшихся подписать фашистскую присягу, было два медика, один химик и девять гуманитариев. Они преподавали эстетику, историю христианства, философию, право, древнюю историю, историю искусств. Ни один физик, ни один математик, геолог, географ к ним не присоединился. Вряд ли случайно естествоиспытатели, жившие в мире цифр, реторт и диаграмм, отмахнулись от проблем, волновавших все человечество, а помнили о своем долге перед ним именно те (хотя, увы, и немногие), кто посвятил себя развитию духовного наследия. Вместе с литературой и искусством гуманитарные науки стали носителями морали в пораженном язвой фашизма обществе. Представители же точных и естественных наук очередной раз добру и злу внимали равнодушно.
Здесь-то, думается, мы и нащупали корни сервилизма ученых. Сама специализация, сама страсть к познанию всего и вся грозит им забвением наиболее человечного в человеке, порождает аморальность. Второй наш вывод тот, что гуманитарные науки нуждаются в особой поддержке. Помимо всего прочего, они обязаны контролировать направление науки в целом, предостерегать ее служителей от превращения в блестящих специалистов, но подлых холуев сегодняшней власти, помогать им оставаться людьми, помнящими о других людях4.
Ну а как же относиться ученым не к произволу некоего диктатора, а к тому идеологическому прессу, что с такой силой давил и давит на людей нашего времени? Ежеминутно помнишь: этого нельзя, хотя я знаю, что это чуть ли не самое главное, а вот то надо всюду притягивать за уши, сколь бы ни было оно противно и не нужно для дела. Как тут быть? Я наблюдал разные линии поведения. В схеме их шесть.
Первая — уйти, бежать. Минский археолог С. С. Шутов при разгроме белорусской культуры в «год великого перелома» бросил любимые им занятия, получил медицинское образование и превратился в практикующего врача. В 1953 году я встретился с ним на раскопках в Костенках. Увлечение юных лет не прошло, и Сергей Сергеевич ради него жертвовал своим отпуском.
Товарищ моего отца зоолог-охотовед П. Б. Юргенсон, к моему удивлению, оказался автором одной из статей сборника в честь В. А. Городцова (1928) и пяти других публикаций по византийским древностям. Как и Шутов, в тот же роковой момент, на грани 1920-х—1930-х годов он предпочел переквалифицироваться.
Любопытен М. Я. Сюзюмов — ученик знаменитого византиниста А. А. Васильева. Перед революцией он напечатал ряд интересных очерков и был приглашен на кафедру в Юрьевский университет.
Октябрьский переворот все перечеркнул. До пятидесяти лет Сюзюмов учительствовал в захолустном Златоусте и только в 1943 году начал преподавать в Уральском университете. Долголетие позволило ему еще немало сделать5.
«Отойди от зла и сотвори благо» — путь вроде бы оправданный, но не есть ли это зарывание в землю своего таланта? Да и возможно ли в наши дни избежать какого-либо соприкосновения с враждебными тебе явлениями? Ведь на раскопки Шутов ездил с П. И. Борисковским — активным участником погромов начала 1930-х годов. А Сюзюмов, директорствуя в школе, разве мог уклониться от славословий Сталину? И, вернувшись в науку, не заверял ли он всех, что ныне усвоил учение Маркса? Нет, тут что-то мне не по душе.
Творческие люди не могут не работать. После избиений, пыток, приговора к расстрелу бывший белорусский академик, а потом многолетний заключенный Г. И. Горецкий год за годом вел серьезные геологические и археологические исследования на Беломорканале и Волго-Доне6. А другой зек — искусствовед А. Н. Греч — в Соловецком лагере писал бисерным почерком в «амбарной книге» свой «Венок усадьбам»7.
Итак, все же работать. Но как? Один путь — замкнуться в узком круге специальных тем, подальше от того поля, где идет борьба не на жизнь, а на смерть. «При любом строе честный доцент может честно заниматься стихосложением Хемницера», — говаривал пушкинист В. Э. Вацуро. Так думают многие. Займемся разбором архивов, археологических коллекций, составлением каталогов, комментариями к текстам классиков. Будем делать это на высоком профессиональном уровне, но не участвуя в общественной борьбе. Эту позицию я понимаю, уважаю, и все же мне она кажется несколько ущербной.
Две другие позиции примыкают к ней, но и отличаются в весьма существенных моментах. Один вариант: на службе — обычная рутинная работа в своей частной области, а по вечерам тайком что-то делается для себя без оглядки на цензуру. Монументальный «Петр Великий» М. М. Богословского готовился после революции без надежды на публикацию и все же увидел свет в конце 1930-х годов. В 1960-х — большое впечатление на читателей произвели посмертно изданные труды С. Б. Веселовского об Иване Грозном, созданные в 1930-х — 1940-х годах. Такие примеры, безусловно, вызывают желание подражать. Но куда чаще написанное в стол со временем устаревает, проходит незамеченным, не став из факта биографии автора фактом истории науки.
Гораздо ближе мне другой вариант: работая с полной отдачей в избранной сфере, скрепя сердце приняв какие-то апробированные догмы, исподволь при всяком удобном случае проводить в печати или на лекциях идеи, идущие в разрез с официальными установками. Иногда это удается в очень скромных масштабах, иногда — в довольно значительных, иногда быстро пресекается и кончается плохо. Это путь деятельных людей, в основе порядочных, но идущих на компромиссы, чтобы не зарыть свой талант в землю, чтобы твоя область знания как-то двигалась вперед, не отрываясь от достижений мировой науки. Примеров много. Тут и биологи (П. М. Жуковский), и философы (А. Ф. Лосев), и филологи (Ю. М. Лотман), и историки (И. М. Дьяконов, А. И. Неусыхин), и т.д.
Следующие две линии поведения — это переход на официальные позиции и участие в разгроме тех направлений, что им не соответствуют. В одном случае серьезный специалист неплохо работает в своей узкой области, но губит тех, кто думает иначе.
М. Н. Покровский был интересный, хотя и крайне односторонний исследователь, но он нанес огромный вред нашей науке, отправив за решетку более ста своих коллег — «дворянских и буржуазных историков».
Во втором случае человек ни к какой науке не способен, но успешно делает карьеру около нее, организуя травлю подлинных ученых как идеалистов, космополитов, морганистов и т.д., и т.п. Такой публики несть числа и прощения ей нет. В биологии это И. И. Презент, в физике — А. К. Тимирязев, в археологии — С. Н. Быковский...
Итак, предпочтительнее для меня скромные труженики, не марающиеся в грязи, и активные натуры, все понимающие, но ради дела готовые пойти на те или иные компромиссы. Поймут ли подлинную расстановку сил наши потомки? Вот ведь Запад не слишком разбирается, что к чему. То делит россиян всего на две группы — героических диссидентов и жалких конформистов, то охотно общается с официальными лицами из погромщиков. Как же иначе: именно они могут пригласить, организовать какие-то совместные исследования.
А картина иная. Основной массив составляют рядовые интеллигенты. Они спасли от гибели наши библиотеки, музеи, архивы, памятники старины. Они продолжают линию преемственности в развитии определенных областей знания, в преподавании. Были среди них истинные герои, шедшие на великие жертвы, чтобы защитить наше культурное наследие. Преобладали же незаметные труженики, давно забытые, но совершившие совсем немало. Нередко им приходилось идти на уступки властям, выглядящие сейчас весьма неприятно.
К чему же я призываю: к «двурушничеству», по терминологии тридцатых годов, к «двоемыслию» — по выражению шестидесятых? Нет, я говорю о реальном взгляде на вещи. На последнем съезде конституционно-демократической партии в 1918 году А. А. Кизеветтор признал, что тактика бойкота новой власти провалилась. Коммунисты спокойно обходятся без интеллигенции, а культура гибнет. Надо соглашаться на сотрудничество, стараясь несмотря ни на что, проводить свою линию. Кто был прав — А. Н. Бенуа, звавший работников музеев к бойкоту, или историки и искусствоведы, вместе с комиссарами вывозившие из разграбляемых монастырей и усадеб иконы, картины, книги, старую утварь? Для меня ответ ясен.
Вся наша жизнь стоит на компромиссах: с родителями, любимыми, но принадлежащими к другому поколению и плохо нас понимающими, с коллегами, очень разными по устремлениям и нравственным качествам. Нельзя превращать жизнь в вечную гражданскую войну. Но нельзя и капитулировать при малейших сложностях, приспосабливаясь к любому произволу и преступлению. Борьба и противостояние неизбежны. Решить же, где пролегает грань допустимых уступок, которую нельзя перейти, дело совести каждого. Тут единых рецептов нет8.
ПРИМЕЧАНИЯ К ДЕВЯТОМУ ОЧЕРКУ
1 А. И. Герцен. Чего они так испугались? //Собр. соч.: В 30-ти томах. М., 1959. Т. XVII. С. 142.
2 Б. А. Воронцов-Вельяминов. Лаплас. М., 1937. С. 125,128–134, 182, 189, 192, 200–204, 229. То же. 2-е изд. М., 1985. С. 107–113,163,171,176–178, 209.
3 Ц. Кин. Миф, реальность, литература. М, 1968. С. 146, 147.
4 Начало очерка издано в «Вестнике новой литературы». 1992. № 4. С. 263–266.
5 М. Л. Поляковская. М. Я. Сюзюмов — Парадоксы жизни и творчества //Известия Уральского госуниверситета. 1995. № 4. С. 56–58.
6 Н. П. Анциферов. Из дум о былом. М., 1992. С. 377, 386, 393–397.
7 Г. Д. Злочевский. Со вкусом и горячей любовью к истинно-культурным ценностям. Алексей Николаевич Греч //Краеведы Москвы. М., 1995. С. 256.
8 Вторая половина очерка издана в кн.: А. А. Формозов. Русские археологи в период тоталитаризма. М., 2004. С. 101–104.
10. Научные школы, их плюсы и минусы
Кажется, я еще не кончил университет, когда заведующий кафедрой археологии профессор А. В. Арциховский предложил мне взяться за преподавание, подготовить большой курс — «Каменный век» и руководить студентами, выбравшими эту специальность. Я поблагодарил, однако предпочел аспирантуру в Академическом институте, где потом и остался сотрудником. Место в МГУ долго было вакантным, и разговор о чтении лекций поднимался снова и снова — то взывали к моему чувству долга, то внушали, что серьезному ученому полагается создать свою школу. И на эти приглашения я не откликнулся, несмотря на пример отца, воспитавшего в соседнем здании по улице Герцена целую плеяду зоологов, что, по словам его коллег, превышает значение написанных им книг и статей. Так или иначе, я не мог не задуматься над плюсами и минусами научных школ, и вот каковы мои выводы.
Преподавание, несомненно, принадлежит к числу дел, требующих призвания. Педагог должен любить молодежь, уметь беседовать с нею по душам. В себе ничего похожего я не обнаружил. Мне было бы скучно пересказывать студентам из года в год одно и то же, давно всем известное, то, о чем не раз уже написано, нелегко далось бы и общение с людьми иного поколения. Привыкнув много читать и получать знания главным образом из книг, я всегда испытывал неприязнь к устной науке — к докладам, лекциям, дискуссиям. На них я быстро устаю, как и положено представителю специфического «церебрального типа» по классификации Я. Я. Рогинского.
В университетские годы природные задатки моей натуры не были подавлены. Случилось так, что тогда постоянным наставником я не обзавелся. На кафедре археологии я успел послушать лекции по каменному веку М. В. Воеводского, участвовал в двух его экспедициях, но он умер, едва я перешел на третий курс. Руководителем моей дипломной работы значился геолог В. И. Громов, а кандидатской диссертации — антрополог Г. Ф. Дебец. В общем, я очень рано начал действовать по собственному разумению и как полевой исследователь, и как автор статей и отчетов. Но, вероятно, безвременная смерть Воеводского изменила в моей судьбе лишь детали, ибо при независимом характере я тяготился необходимостью ездить каждое лето в экспедицию с тем же начальником, а при жадности к знаниям стремился получить их в максимальном количестве от разных специалистов. Так я и поступал, отправляясь копать то скифское городище на Днепре с Б. Н. Граковым, то трипольские поселения на Днестре — с Т. С. Пассек, то дольмены Прикубанья — с А. А. Иессеном, то Волгоградскую палеолитическую стоянку — с С. Н. Замятиным, то степные курганы в Приазовье — с А. И. Тереножкиным, то классические Костенки на Дону — с П. И. Борисковским и А. Н. Рогачевым.
На вопрос — кто ваш учитель — я не решусь назвать одно имя. Пожалуй, более всего я обязан семи людям: М. В. Воеводскому и О. А. Граковой, давшим мне первые представления о памятниках каменного и бронзового века, М. Е. Фосс, С. В. Киселеву, Г. Ф. Дебецу, А. В. Арциховскому и особенно С. Н. Замятнину, с которыми мне посчастливилось много говорить о путях нашей науки, ее месте в духовной жизни. Если бы можно было вернуться назад, скорее всего я опять постарался бы найти для себя несколько учителей. Сам же я, памятуя о собственной юности, готов стать для археологов следующего поколения одним из ряда наставников, ни в коей мере не прельщаясь ролью главы научной школы.
Как складываются такие школы в наши дни? Зачастую это всего-навсего результат расчетливо-практического подхода к жизни и работе как со стороны молодежи, так и со стороны ее воспитателей. Выбиться в люди в той или иной области науки при явной и тайной конкуренции — нелегко. Надежнее — продвигаться вперед за чьей-то широкой спиною. И дальновидные студенты сознательно идут в семинары к профессорам повлиятельней, ездят с ними в экспедиции, помогают им в лаборатории, выполняют их поручения (не всегда научные), потом поступают к ним в аспирантуру, просят пропихнуть в печать свои статьи и т.д., и т.п.
Старшие товарищи смотрят на все это благосклонно. Те, кто создал некую концепцию, хотят, чтобы ее разделило как можно больше людей. Если речь идет о классификации материала, нужна большая команда для его освоения. Жизнь коротка. Всего не успеть. Разработку деталей по собственной программе стоит поручить ученикам и сотрудникам. Приятно видеть вокруг себя мощную гвардию молодцов, лестно читать в их сочинениях: «как справедливо отметил мой учитель...» Это придает вес, способствует самоутверждению, позволяет думать, что ты незаменим и сделал на своем веку немало стоящего. К тому же у любого из нас найдется масса черновой лаборантской работы, которую мы не прочь переложить на чужие плечи.
Именно на такой базе развивались на моих глазах в Университете две школы специалистов по славяно-русской археологии. Профессора нашей кафедры Арциховский и Рыбаков поделили между собой выпускников по чисто механическому принципу: один год специализацию ведет Артемий Владимирович, другой год — Борис Александрович. Значит, о каком-либо избирательном сродстве учителя и учеников здесь даже и речи не было. Арциховский действительно продвинул в науку десятка два археологов, но показательно, как слабо отразилось на них общение с учителем. П. И. Засурцев, А. Ф. Медведев, Т. Н. Никольская — были малокультурны. Ничто, кроме голого расчета, не могло привлечь их к человеку, декламирующему Флобера по-французски и смакующему его стилевые изыски. Выходцы из интеллигенции — А. Л. Монгайт, Б. А. Колчин, В. Л. Янин тоже совершенно чужды Арциховскому и по своим интересам, и по восприятию материала. Руководитель придумывал темы дипломных для студентов, а иногда и диссертаций —k для аспирантов, рекомендовал им литературу, давал кое-какие советы, но ни духовной близости, ни преемственности идей ни в одном случае не было и в помине.
Школа Рыбакова возникла по тому же шаблону, но фактически так и не оформилась. Свойственные ему хамство, самодурство, нетерпимость к критике оттолкнули от него наиболее талантливых учеников — Ю. В. Кухаренко, В. В. Кропоткина, В. П. Даркевича, а постепенно облепивший академика сонм прихлебателей буквально ни в чем не продолжил намеченное им направление исследований.
Второй тип научной школы существенно отличается от первого — группы, сплотившейся вокруг шефа, исходя из простого соображения, что так всем будет лучше. Тут расчет во внимание не принимается. Есть человек со светлым умом, с большим запасом знаний, умеющий передавать их другим (ни Арциховский, ни Рыбаков — не умели). Ученики ходят за ним табуном и с благодарностью ловят брошенные на ходу мысли. Ему же дорого понимание, радостно, что появился толковый народ, развивающий его идеи, а порою своим свежим взглядом на вещи заставляющий и его самого оценивать их по-новому.
Такие школы создали Б. Н. Граков, готовивший в Москве специалистов по античной и скифо-сарматской археологии, М. И. Артамонов, воспитавший в Ленинграде ряд полезных работников, занимавшихся древностями бронзового и раннего железного века. К тому же типу, как будто, надо отнести и школу А. Н. Формозова на Биофаке МГУ, объединявшую зоологов, посвятивших себя экологии позвоночных. Все три профессора не были столь влиятельными фигурами, как Рыбаков и Арциховский, мало в чем могли облегчить начало пути своим питомцам, но общаться с ними было и увлекательно, и приятно.
Этот тип научной школы представляется более органичным и уж, конечно, более симпатичным, чем первый. И все же опять приходится указать на некоторые «но».
Крупный ученый обладает, как правило, своим видением мира или, по крайней мере, некой области знания. Другой незаурядный человек в годы становления может заинтересоваться этим видением, воспользоваться какими-то его элементами, но, рано или поздно, неминуемо придет к собственному восприятию главных для него проблем. Безоговорочно разделяют взгляды учителя люди сравнительно мелкие, неспособные сами выработать цельное мировоззрение. Отсюда большая опасность — за значительной личностью следуют эпигоны, подражатели, поглощенные доделкой третьестепенных деталей и частностей в почти завершенной системе, всячески оберегающие ее от критики. Наука из-за этого дробится, костенеет, силы ее работников тратятся на выборку уже в основном исчерпанных жил (в приведенных мною примерах ученики Гракова и Артамонова, несомненно, уступают и по таланту, и по широте кругозора своим учителям). Другое осложнение — конфликты строптивых учеников с наставником в тот момент, когда те подросли и пытаются придумать что-то свое.
Для научных школ весьма характерна также нетерпимость, борьба между ними, портящая нашему брату много крови, отвлекающая нас от существа дела. Причин этого несколько. Две — очень распространенные, но вненаучные — стремление к лидерству и сведение счетов: ты меня задел — получай в ответ. Ожесточенные дискуссии между Арциховским и Равдоникасом, а позже между Арциховским и Рыбаковым шли исключительно по этой линии. Никаких серьезных идейных разногласий между ними не было и быть не могло — все они служили националистическим концепциям, угодливо применялись к любым требованиям верхов.
В других случаях борьба школ возникает потому, что их основатели исследуют и осмысляют каждый предмет с диаметрально противоположных позиций. Один тяготеет к синтезу, второй — мастер тонкого анализа, один — романтик, второй — классик, один — набрасывает яркие, эффектные картины, пренебрегая мелочами, второй — ненавидит подобные спекуляции и ратует за тщательно выполненные исследования по конкретным вопросам. Конфликты этого рода уже имеют отношение к науке (хотя и чисто человеческого в них немало), и окружающие иногда наблюдают за ними не без пользы, поскольку обсуждаются проблемы, важные для всех. В археологии на моей памяти такая полемика велась годами между С. Н. Замятниным и П. П. Ефименко (они по-разному смотрели и на всю историю человечества и на большой отрезок ее — палеолит), между А. Я. Брюсовым и М. Е. Фосс, П. Н. Третьяковым и И. И. Ляпушкиным (тут речь шла о методике, о том, каковы возможности археологических источников для реконструкции прошлого).
Найти в этой борьбе грань, которую нельзя преступать, очень трудно. Так хочется сразить своего оппонента не только тяжестью аргументов, но и какой-нибудь изящной остротой, выставляющей его в глупом виде. Небольшое отклонение, и, глядь, конфликт из научного перешел в личный. Резкости, высмеивание — обычные издержки полемики, но это еще не самое страшное. Это лишь показатель того, что стороны действительно неравнодушны к объекту спора, искренне увлечены дискуссией. В тысячу раз хуже, когда кто-то, не сдержавшись, пускает в ход запрещенные приемы — пытается политически скомпрометировать своих противников, злостно искажает их мысли. В этом уже чувствуется грязный расчет, моральная нечистоплотность. Увы, такими методами ведения спора не гнушались ни Арциховский, ни Равдоникас, ни Рыбаков, ни Брюсов, ни даже С. И. Руденко, сам потерявший полтора десятка лет в заключении после кампаний проработки, организованных А. Н. Бернштамом и прочими ортодоксами.
Надо признать, что в нашей среде плохо умеют отличать страстность, хотя бы и излишнюю, от подлостей, постыдных для истинного ученого. Когда вышла в свет последняя монография Н. М. Страхова «Развитие лито-генетических идей в России и СССР» (М., 1971), многие коллеги отвернулись от автора и громко возмущались «грязной книгой», где чуть ли не каждому геологу посвящен остро-полемический раздел с разбором всех его ошибок и противоречий. Мало кто признал право сказать все, что он думает, за человеком, отдавшим науке более полувека, мужественно отстаивавшим свои взгляды и в юности, рядовым, даже, пожалуй, гонимым сотрудником, и здесь — тяжело больным почтенным академиком, подводящим жизненные итоги. Страстная книга — да, может быть и пристрастная, но в толстом томе нет ни одного политического выпада, тогда как противники Страхова — М. И. Варенцов, Л. В. Пустовалов и другие — на них не скупились, поминая и неприятие диалектики, и преклонение перед иностранщиной, и т.п.
И напротив, далеко не все честно оценивали, скажем, поведение академика В. Р. Вильямса в борьбе с Д. Н. Прянишниковым, не останавливавшегося перед самой злобной и грязной клеветой, грозившей замечательному почвоведу концлагерем, если не расстрелом. Что там говорить, раз и лысенковщина со всеми ее преступлениями, диким невежеством и фальсификациям провозглашалась иными учеными мужами небезынтересной попыткой оживить биологию.
Вот эта-то борьба — порою неизбежная и небесплодная, а чаще бессмысленная и неприличная — слишком свойственна членам научных кланов и школ. Я помню, как зелеными юнцами мы считали священным долгом высмеивать ленинградских археологов, устраивать обструкцию их докладам, не прочтя толком их книг, из одного ложного московского патриотизма. Не лучше вели себя по отношению к нашим учителям студенты с берегов Невы. Нескоро избавились мы от этих глупостей, а кое у кого из нас ничем неоправданная враждебность сохранилась на всю жизнь. В этом я вижу еще один довод против принадлежности к определенным школам. Надо уважать чужое восприятие мира, даже если оно кажется тебе упрощенным, устарелым или неполным, в каких-то случаях противопоставлять ему свое, быть непримиримым к научной недобросовестности, но не завербовываться в ряды некоего клана навсегда. «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум».
Каков же общий итог моего несколько разбросанного рассуждения о научных школах? Учителя, конечно, нужны, притом разные. Нужны люди, умеющие передать студенту факты и первичные технические навыки, важные для его будущей работы. Я получил и то, и другое от Воеводского и Граковой — хороших, но средних по уровню специалистов, признателен им за это, однако определение Учитель (с большой буквы) к ним применять не стал бы. Точно так же в чем-то были полезны преподававшие археологию в МГУ и ЛГУ — Д. А. Авдусин и Т. Д. Белановская. Школ они не создали, но многих познакомили с десятками необходимых, хотя и элементарных вещей. Все же подобных людей почти всегда может заменить и чтение книг.
Гораздо ценнее учитель, способный развернуть перед своими слушателями широкую, тщательно продуманную концепцию. Для большинства из них она до конца дней будет базой, незримо присутствующей в каждом их конкретном исследовании. Те же, кто поталантливее, возьмут у наставника лишь некоторые общие принципы подхода к материалу, а затем с их помощью попробуют классифицировать факты по-своему. В любом случае деятельность педагога окажется плодотворной, и никакая библиотека не заменит бесед с человеком, выработавшим оригинальную систему взглядов. Но чтобы превратиться в Учителя (с большой буквы), совсем не обязательно быть связанным с Университетом, руководить дипломниками и аспирантами. Обычный сотрудник того или иного института, музея, архива может обладать настоящим педагогическим даром. Более того — рассказы между делом, перемежающиеся пустяками, где-нибудь в экспедиции вечером у костра или дома за чашкой чая, нередко западают в юную душу глубже, чем официальные лекции, отмеренные по минутам, строго логичные, но суховато-абстрактные.
В нашем археологическом мире мастерами такого воспитания молодежи были в Москве — В. Н. Чернецов, а в Ленинграде — И. И. Ляпушкин. В вузах они не преподавали, крупных постов в Академии не занимали, мало в чем могли помочь своим ученикам в их продвижении, но молодежь к ним тянулась и из встреч с ними извлекала очень много. Мне в 1950-х годах удалось сблизиться с Замятниным и, благодаря ему, узнать, наверное, самое главное для всех моих дальнейших начинаний: не то, как сделан кремневый резец и как расчищать котлован древней землянки, а то, в чем отличие исследования от спекулятивных построений (вроде окладниковских, пленявших некогда и мое воображение), насколько выше занимательных повествований аналитическая работа, где доказанное не перемешано с предполагаемым и честно выделены моменты, оставшиеся неясными. Ни университетские курсы, ни штабели законспектированных книг не привели меня к этим, казалось бы, простейшим, а на деле первостепенным по значению принципам — заповедям подлинного ученого. Нужно было живое общение с человеком, прошедшим большой путь в науке, беззаветно любившим ее и в то же время понимавшим и ее ограниченность, и трагизм, заключенный в вечных поисках истины. Что-то здесь можно сказать только тет-а-тет. Ни с университетской кафедры, ни со страниц монографии особенно дорогие для тебя признания в полную силу не прозвучат.
Из семи перечисленных мною археологов Замятнин дал мне больше всех, и если бы потребовалось назвать одного учителя, я назвал бы именно его. Но я был едва ли не единственным, с кем он говорил охотно и откровенно. Это, вероятно, и составляет трудность в учении у людей, официально этими функциями не облеченных. Как к ним подойти? Не поручусь, что и я со своей нелюдимостью не отпугиваю кого-нибудь, кто хотел бы посоветоваться со мной, да не решается, и с кем я с удовольствием поделился бы накопленным за десятилетия научной работы.
Возможность чтения лекций пока для меня не закрыта, но я нахожу куда более заманчивым, чтобы ученики пришли ко мне сами, по внутреннему побуждению, а не записываясь в обязательный семинар, чтобы их привлекли идеи моих книг, а не соображения, что этот старик повлиятельнее прочих и потому вернее устроит на службу.
Итог: создателем школы надо считать не того, кто по должности руководит дипломниками и аспирантами, а того, кто дал идеи следующему поколению специалистов. Зоолог из Саратова С. Н. Варшавский причислял себя к школе А. Н. Формозова. Лекций его он не слышал, но сохранил переписку с отцом. Молодой ученый советовался со старым по множеству вопросов, а тот отвечал ему достаточно подробно. Да, это школа. Но когда нынешний заведующий отделом, созданным отцом в Институте географии, заявляет, что продолжает развивать школу Формозова, у меня возникают большие сомнения. По молодости лично с ним он почти не общался. Жизненные установки расчетливого карьериста отцу были бы безмерно чужды. Верю, что он прочел основные работы А. Н. Формозова и что-то оттуда взял, но для принадлежности к школе этого мало.
В 1920-х—1940-х годах понятие «научной школы» в СССР вызывало подозрения: «так называемая школа Покровского», «школка Рубинштейна». Потом, когда старых ученых потеснили молодые, воспитанные в коммунистическом духе, дело стало восприниматься иначе, и кое-кому захотелось примазаться к создателям настоящих школ. Иркутянин Г. И. Медведев уверяет, что он прямой преемник профессора Б. Э. Петри, хотя того расстреляли всего годом позже рождения Медведева. А. Н. Сахаров утверждает, что вышел из школы Ключевского, поскольку его мама в десятилетке училась у ученика Ключевского В. Н. Бочкарева. Но Бочка-рев по возрасту своему в лучшем случае мог прослушать общий курс Ключевского. Собственные же его сочинения ни в чем не соприкасаются с концепцией Василия Осиповича.
Как видим, понятие научной школы весьма расплывчато, и все же это реальность, заставляющая с собой считаться.
Археологические памятники почти никогда не дают нам прямой и исчерпывающей информации о прошлом. В нашем распоряжении — лишь намеки, обрывки, обломки, следы. Интерпретация таких материалов трудна. Пробелы приходится восполнять догадками. Это неизбежно, но беда в том, что догадки вскоре начинают воспринимать как аксиомы, из-за чего разобраться в сложных вопросах становится еще тяжелее. В этих условиях особо важную роль приобретает критика. Каждый раз необходимо трезво оценить, что из введенных в научный оборот данных надежно, а что представляет собой только предположения, требующие проверки и замены чем-то твердо доказанным.
Увы, в нашей обстановке критика не в чести. Всяк старается забиться в свой уголок и там копошиться по собственному разумению. Из сделанного другими благоразумные коллеги используют исключительно удобные для себя факты и выводы, а все, что мешает, без зазрения совести просто замалчивают. Когда человек всю жизнь занимается маленькими узкими темами, подобные хитрости вполне возможны. Если же некий исследователь пытается дать сводку, обзор, обобщение, его положение оказывается нелегким.
На протяжении всей своей научной деятельности я стремился обсудить с товарищами по работе вставшие передо мной и ими вопросы. Как правило, ничего из этого не получалось. Вероятно, и я не без греха: был задирист, не соблюдал должный политес, обижал людей, но, думается все же, что корень зла — в общей ситуации, в отсутствии привычки к спору и диалогу, в характерной для нашей среды нелюбви к дискуссиям.
Расскажу об одном эпизоде.
На территории Сибири открыты во многих местах росписи и гравировки на скалах. Их заметили еще путешественники XVII—XVIII веков. В XIX — начале XX столетия появились первые публикации, посвященные писаницам. Возраст большинства из них был неясен. Известно, что сибирские аборигены наносили рисунки на береговые утесы совсем недавно. Крайне редки композиции, где есть изображения предметов, знакомых нам по раскопкам (вроде бронзовых скифских котлов). Обычно показаны только звери, иногда — звери и люди. С культурными слоями поселений и с могильниками петроглифы почти никогда не связаны, значит, не удается определить их дату и этим путем. А поскольку непонятно, в каком контексте надо рассматривать эти памятники, их долгое время мало использовали в сводных работах (см., напр., «Древнюю историю Южной Сибири» С. В. Киселева).
Положение изменилось в послевоенные годы. Писаницами Сибири увлекся видный археолог А. П. Окладников. Сотрудники его экспедиций сняли копии с сотен наскальных рисунков бассейна Лены и Ангары, Забайкалья и Монголии, а сам он опубликовал более двадцати книг по данной тематике1.
По мнению Окладникова, подавляющая масса петроглифов возникла вовсе не в близкое к нам время, а, напротив, в глубочайшей древности. В Сибири встречаются и палеолитические росписи, и в еще большем числе — неолитические гравировки. Доказывалось это в основном при помощи сопоставлений с произведениями искусства из других, сплошь и рядом весьма отдаленных районов.
Аргументация имела такой характер: на трипольском поселении Лука Врублевецкая на Днестре найдены глиняные сидячие статуэтки женщин. В Пярну в Эстонии и в Агубекове в Кабарде обнаружены миниатюрные каменные скульптуры людей с полусогнутыми в коленях ногами. У села Шишкина на Верхней Лене выбито на утесе большое (высотой 1,5 м) изображение человека, стоящего, подогнув колени. Вывод: эта фигура относится к тому же периоду, что и Лука Врублевецкая и Агубеково, т.е. к IV—III тысячелетиям до н.э. Убедительно ли это? Конечно, нет! Во-первых, речь идет об одной детали, передающей позу, свойственную людям во все времена. Во-вторых, сидячие статуэтки известны и в палеолите, и в современном этнографическом материале, так что гораздо более близкие аналогии шишкинскому рисунку можно найти в любую эпоху.
Выводов подобного рода у Окладникова много. Во Франции и Испании выявлены палеолитические росписи. Ссылаясь на это, он утверждал, что точно такие же памятники должны быть в Сибири, и пример тому — фигуры быка и двух лошадей в том же Шишкине. Но ведь в очень хорошо изученных пещерах Германии, Польши, Чехословакии, Крыма, Кавказа столь древних изображений нет. Очевидно, монументальные формы искусства были характерны не для всех палеолитических общин, и внешнего сходства схематических фигур лошадей из Испании и Восточной Сибири недостаточно для датировки Шишкинских изображений. Развитие искусства в Средиземноморье и в Сибири скорее всего шло по разным путям.
Все эти возражения и до меня приходили в голову читателям работ Окладникова. Когда в Ленинграде в 1940-х годах обсуждался его первый доклад о палеолитических росписях в Сибири, лучший наш знаток первобытного искусства С. Н. Замятины напомнил, что нигде в мире нет палеолитической живописи на открытых скалах, вне пещер. Может быть, что-то в этом роде и создавалось в древнекаменном веке, но, не защищенное от дождя, снега, ветра, мороза, разрушалось и не дошло до нас. С. В. Киселев писал, что бык Шишкин-ской писаницы, вероятно, домашний, а запечатлели его в эпоху металла. М. П. Грязнов, опираясь на енисейские материалы, высказался против неолитической даты композиций с лосями, вырезанных и выбитых на камнях в Сибири, и связал их с бронзовым веком. Но таких откликов в печати было мало. В провинции схему Окладникова стали воспринимать как бесспорную и переносить ее на другие районы.
В 1960-х годах я вплотную занялся первобытным искусством и неминуемо должен был вникнуть в построения Окладникова. Передо мною были три возможности: бездумно принять его выводы, обойти их молчанием или попытаться их проверить. Я выбрал третье.
Поскольку мои позиции в печати отражены достаточно подробно, здесь я не буду вдаваться во все детали и остановлюсь лишь на двух вопросах: надежности палеолитической даты трех рисунков Шишкинской писаницы и связи изображений лосей на петроглифах Сибири почти целиком с неолитическим временем.
Доказывая первое положение, Окладников привел три аргумента: 1) лошади и бизоны вымерли в Сибири в конце палеолита и потому их не могли нарисовать в более позднюю эпоху; 2) фигуры этих зверей среди десятков других самые крупные по размеру, значит, и самые ранние; 3) они стилистически близки к изображениям тех же животных в пещерах Франции и Испании.
Ни один из этих аргументов не убедителен. Из публикации самого А. П. Окладникова я извлек сведения о находках костей быка и лошади на стоянках послепалеолитического возраста в бассейне Лены. Среди Шишкинских рисунков, отнесенных археологом к эпохе бронзы, есть не менее крупные, чем бык и одна из лошадей. Стиль наскальных изображений мало менялся на протяжении веков. Карельские неолитические гравировки обладают, в целом, всеми признаками палеолитических, ориньякских.
Что касается силуэтов лосей на Шишкинских скалах, то назвать их неолитическими позволяли статуэтки тех же копытных из могильников с каменными орудиями, на Енисее и в Прибайкалье. Однако и в более поздних сибирских памятниках встречаются вполне реалистические изображения лосей. Представлены они и в Шишкине. Сам Окладников считал средневековыми те фигуры, где рядом со зверем показан охотник-всадник, но мнению исследователя, из тюркского племени курыкан. Одиночные, якобы неолитические, силуэты лосей в Шишкине во всем аналогичны входящим в композиции со всадниками.
Эти соображения я изложил сперва в популярной книжке «Памятники первобытного искусства на территории СССР» (М., 1966), а через год в специальной статье. Я не ограничился литературными данными, съездил в 1966 году в Сибирь, побывал в Шишкине, а что еще важнее, познакомился с гравировками на камнях в Минусинской котловине. Там много петроглифов, подчас похожих на ленские и ангарские, но датировать их можно гораздо точнее.
Дело в том, что на Енисее фигуры людей и животных нередко вырезали на плитах, окружавших погребения бронзового и железного веков. В книгах о писаницах Сибири Окладников всегда обходил этот ключевой район и эти первостепенные по значению материалы, ибо они шли вразрез с его схемой. На это и намекал некогда Грязнов (точно так же не уделил внимания Окладников и петроглифам Средней Азии, где не раз бывал в экспедициях. И здесь основная масса наскальных рисунков появилась в железном веке, и при всем желании их нельзя выдать за более ранние).
Я подобрал ряд аналогий Шишкинским «палеолитическим» и «неолитическим» изображениям среди гравировок на плитах погребальных каменных ящиков бронзового века в Хакасии. Встал вопрос — где же мне выступить со статьей, оспаривающей выводы влиятельного ученого. Я дал ее в журнал «Советская этнография». Членом его редколлегии был талантливый этнограф и археолог В. Н. Чернецов. Он серьезно исследовал писаницы Урала и знал цену построениям преуспевшего коллеги. Поэтому он сделал все для того, чтобы мою статью напечатали, но, учитывая расстановку сил, поместил ее в дискуссионном разделе (как-никак Окладников член-корреспондент Академии наук СССР, а мы оба всего-навсего кандидаты).
Статья вышла летом 1967 года. К осени пришел первый отклик. Он принадлежал доценту Томского университета Г. И. Пелих, специалисту по этнографии селькупов. К археологии вообще и к петроглифам в частности она никакого отношения не имела. В 1967 году она пыталась защитить докторскую диссертацию. Кафедра этнографии Московского университета эту работу отклонила. Окладников же, как директор Института истории, филологии и философии Сибирского отделения АН СССР, — принял. С Пелих начинал учиться в Томском университете Л. Р. Кызласов, и ему она призналась, что выступила в дискуссии только по настоянию Окладникова, причем он сам написал за нее большую часть текста.
Археологического разбора моих аргументов у Пелих нет. Преобладают рассуждения общего плана: нечего цепляться к мелочам (это «бескрылый эмпиризм», «ориентация на исследование частных вопросов»)! Нужна «генерализация», но доступна она не каким-то ничтожествам, а лишь корифеям ранга Окладникова: «В основе его творческого метода лежит стремление установить общие тенденции развития искусства наскальной живописи во всемирно-историческом масштабе... Хронологическая схема А. П. Окладникова является признанием закономерности исторического процесса и единства познавательных средств в... такой сложной области, как изобразительное искусство. Естественно, для такого рода работы необходим соответствующий уровень научного кругозора и овладения методом сравнительно-исторического анализа». Попутно подчеркивалось, что Окладников исходит из принципов марксизма-ленинизма, а его оппоненты — из буржуазной типологии2.
В 1967 году я редактировал сборник «Каменный век на территории СССР» со статьей Окладникова о неолите Сибири. Выясняя в письме к нему какие-то вопросы, я упомянул, что собираюсь отвечать Пелих, но было бы хорошо, если бы в дискуссии выступал он сам. Вскоре пришел ответ: я в споре участвовать не буду, не я его начал.
В 1968 году «Советская этнография» напечатала статью Пелих. В начале 1969 года там же была опубликована статья Ю. А. Савватеева. Выпускник Петрозаводского пединститута, сотрудник Карельского филиала АН.СССР, он сделал незадолго перед тем важное открытие: под слоями неолитической стоянки Залаваруга выявил серию рисунков, выбитых на граните. Готовя к изданию эти материалы, он знакомился с литературой о петроглифах в целом. Он мог бы высказаться по затронутым в дискуссии вопросам, но уклонился от этого, говоря больше о своих находках и о петроглифах Севера Европы, чем о сути спора (я-де не видел в натуре сибирских писаниц). Все же кое в чем он возражал Пелих и отметил, что палеолитические и мезолитические наскальные рисунки выделены Окладниковым неубедительно, а его ссылки на памятники из далеко расположенных районов вызывают сомнения3.
В тот же год в «Советской этнографии» откликнулся на дискуссию и Чернецов. Его статья посвящена «приемам сопоставления наскальных изображений» и представляет собой изложение опыта автора в данной области. Не согласившись с «принципом генерализации», провозглашенным Пелих, он склонялся к идее многолинейного развития искусства, защищаемой мной, но вопроса о палеолитическом и неолитическом возрасте шишкинских рисунков не касался4.
До сих пор дискуссия шла вяло и самого Окладникова, видимо, мало беспокоила. Организовав отклик Пелих, он тут же сделал реверанс передо мной в докладе на конференции по этногенезу народов Северной Азии. Там говорилось: «несколько интересных этюдов по петроглифам и вообще первобытному искусству издано А. А. Формозовым»5.
Положение изменилось в конце 1969 года. В «Этнографии» я напечатал ответ Пелих и Савватееву, где охарактеризовал методику Окладникова определеннее, чем раньше6. Одновременно вышла моя книга «Очерки по первобытному искусству» с главой о сибирских писаницах. Расширив свою аргументацию, я сверх того привел примеры постоянной путаницы в публикациях Окладникова. В одной книге дважды повторен тот же самый наскальный рисунок, но место, откуда он происходит, в подписях названо разное. Фигура лошади из Шишкина воспроизводилась Окладниковым повернутой то вправо, то влево. Сказал я и об его отношении к памятникам: в Шишкине по его сценарию снималось кино, и для этого древние гравировки замазали голубой масляной краской, так что судить о них стало невозможно.
Теперь уже нельзя было снисходительно писать о моих «интересных этюдах». Книгам Окладникова была противопоставлена книга же. С ней как-то будут считаться и у нас, и за рубежом.
Произошло в это время и другое. Окладников был избран академиком. В отношении моего будущего в науке тоже появилась полная ясность. Особенно деликатничать со мною отныне не было резона.
В 1970 году в «Советскую этнографию» пришли сразу две статьи для дискуссии. Обе написали близкие Окладникову люди — А. И. Мартынов и В. А. Ранов. В этот момент умер Чернецов. Редколлегия без него не знала, как вести себя с археологическим конфликтом. Если печатать что-то против меня, придется опять дать мне слово для ответа, и конфликт не сгладится, а разгорится. Поэтому с публикацией новых поступлений начали тянуть. Тогда Окладников поместил статью Мартынова в собственном органе — «Известиях Сибирского отделения АН СССР. Серия общественных наук».
Мартынов окончил Педагогический институт в Москве, археологической подготовки не имел. Попав по распределению в Кемеровский университет, вошел в контакт с Окладниковым. Директору академического института нужен был человек, во всем зависимый, но числящийся по другому ведомству, чтобы получать от него всякие «внешние отзывы». Мартынов описал небольшую Томскую писаницу, рабски копируя схему Окладникова, хотя эти рисунки мало похожи на ленские.
В начале 1970-х годов Мартынов, как и Пелих, собирался защищать докторскую диссертацию. В 1973 году он привез ее в Ленинградское отделение Института археологии, но там его уличили в плагиате. Защита состоялась в 1975 году уже в Новосибирске.
Мартынов сказал Э. Б. Вадецкой, что его статья для дискуссии не только выправлена, но в значительной мере написана Окладниковым. Называется она «Петроглифы Сибири: анализ конкретных источников и всемирно-исторический масштаб»7. Это, следовательно, ответ не на первую мою статью в «Этнографии», а на вторую, озаглавленную мной после деклараций Пелих «Всемирно-исторический масштаб или анализ конкретных источников?» Затронуты, кроме того, и две мои книги.
Разбора моих аргументов в статье нет. Явно лишь стремление опорочить своего противника. Автор говорил о запрещенных приемах полемики, но сам ими постоянно пользовался. Свою статью он начал с перечисления «четырех основных положений» моей работы. В действительности это лишь вырванные из контекста отдельные замечания по поводу построений Окладникова, отнюдь не главные, а то, что я считаю основным, не названо вовсе. Именно такой метод полемики — изложить взгляды оппонента в намеренно оглупленном виде, а потом бодро их опровергнуть — надо расценивать как запрещенный.
Вслед за Пелих, Мартынов уверял читателей, что мои публикации не содержат ничего, кроме беспочвенной критики трудов Окладникова, и с важностью рекомендовал мне внести в науку что-нибудь позитивное вместо опорочивания предшественников. О проведенном мною сопоставлении сибирских писаниц с гравировками на надмогильных сооружениях Енисея, открывающем новые возможности осмысления материала, Мартынов умолчал.
Более того: он объявил абсурдным требование найти в Сибири опорные точки для датировки петроглифов, т.е. рисунки на камнях, связанные с комплексами определенного времени, ибо таких памятников, якобы, и быть не может8. Но они есть, и я на них указывал. Анализ этих источников неминуемо ведет к пересмотру хронологических выкладок Окладникова, игнорировавшего эти кардинальные факты и прибегавшего к другим, территориально отдаленным аналогиям.
В целом статья свелась к очередному пересказу книг Окладникова и не раз публиковавшейся им аргументации.
Касаясь изображений лошадей из Шишкина, Мартынов обошел мой разбор фаунистических и стилистических доказательств Окладникова и остановился на второстепенных моментах. Я упомянул, что шишкинские скалы нтенсивно разрушаются и потому маловероятно, что на них могли уцелеть палеолитические росписи. Ничего подобного — заявлял Мартынов, — горные породы здесь исключительно прочные, а если Формозов утверждает противоположное, значит, он поленился взобраться на утесы и смотрел на них снизу. Не знаю, был ли в Шишкине сам Мартынов. Я же проехал несколько тысяч километров от Москвы до верховьев Лены не для того, чтобы бегло взглянуть на петроглифы снизу, тем более что и подняться-то надо на какой-нибудь десяток метров.
А вот что писали о монолите с изображением лошади в Шишкине те, кто там работал. В. Е. Ларичев: «Плоскости тринадцатого камня... открытые всем ветрам, плохо выдержали напор времени — поверхность камня стала неровной, покрылась выщербинами и углублениями, от плотного и твердого песчаника легко отделялись тонкие легкие пластиночки, камень местами вздулся пузырями и крошился при легком к нему прикосновении»9. А. П. Окладников: «Поверхность скалы настолько выветрилась и пострадала от времени, что побелела и вздувается пузырями. Более того, вся скала, где находится рисунок, треснула, нижняя ее часть сильно опустилась и, осев, сместилась на несколько сантиметров»10. Разве эти цитаты не говорят о том же, о чем писал я, что «скалы интенсивно разрушаются»?
Затем Мартынов повторил тезис Окладникова, что крупные изображения на камнях древнее мелких, видя в этом общую и абсолютную закономерность. Действительно, первый художник, облюбовавший какую-то скалу, не был стеснен ничем и обычно набрасывал крупные фигуры. Его преемники могли рисовать на той же плоскости уже на более узком пространстве, не занятом ранней композицией, и чаще всего делали изображения поменьше. Но все это касается соотношения фигур на одном камне, а не на нескольких в пределах одного местонахождения и, тем более, не на разных памятниках. Даже если мы придадим этому положению характер закона, оно свидетельствует лишь о том, что лошадей в Шишкине запечатлели раньше, чем лосей, а вовсе не о том, что перед нами палеолитические фрески. Святилище в данном пункте могло возникнуть и в неолите. Считать размеры фигур точным показателем возраста всюду и везде, безусловно, нельзя. Есть много случаев, когда мелкие рисунки создавались до крупных11.
Факты, приведенные мною в доказательство этого, Мартынов пытался отвести, ссылаясь на то, что они взяты из удаленных районов — Карелии и Азербайджана, а не из сибирских материалов. Но я называл и сибирские примеры, о чем Мартынов умолчал. А поскольку использование скал первобытными художниками в Карелии и Якутии ничем принципиально не отличалось, упомянуть в этой связи Кобыстан и Залавругу вполне возможно.
Наконец, Мартынов сказал о недавней находке на Тутальском Камне на Томи, якобы подкрепляющей палеолитическую дату Шишкинских лошадей. Это, кажется, единственный новый факт во всей статье. Увы, рисунок таков, что трудно даже понять, какая часть тела животного здесь показана. Рассуждение же в целом представляет собой типичный порочный круг: рисунок с Томи похож на Шишкинский, считающийся палеолитическим, — значит, и он палеолитический, а раз он палеолитический, значит Шишкинский, бесспорно, палеолитический.
Не лучше и с выделением неолитических петрографов. Мартынов вновь напомнил о костяных статуэтках лосей, найденных в сибирских неолитических стоянках и погребениях, видя в этом, вслед за Окладниковым, основание датировать неолитом фигуры тех же зверей на писаницах. В моей книге, помимо известных Мартынову скульптур Базаихи и острова Жилого, указано еще четыре и выражено согласие с мнением Окладникова, что некоторые наскальные изображения лосей могут быть неолитическими.
Суть дела, однако, в ином. Доказывают ли находки в неолитических комплексах, что любая одиночная фигура лося на петроглифах относится к неолиту? Окладников и Мартынов думают, что да. Но ведь в памятниках эпохи бронзы и железа тоже есть изображения лосей, подчас близкие по стилю к тем, что вырезаны на камнях в Сибири. Если Мартынов признает, что в Средней Азии силуэты козлов-тэке, выполненные в одном стиле, выбивали на скалах на протяжении тысячелетий — от первобытности до сего дня, — то почему не допустить, что и в Сибири основное промысловое животное — лось — оставалось излюбленным сюжетом в течение длительного времени. Зародившись в неолите, этот сюжет мог дожить и до относительно поздних этапов истории.
Обсуждать эту возможность Мартынов не захотел. Вместо спора со мною он утверждает, что, приводя аналогии шишкинским быку и лосям, я сравнивал несопоставимые вещи: древние рисунки Шишкина одиночные, а подобранные мною параллели вырваны из композиций. Это неверно. На перечисленных мною гравировках в Шалаболине на Енисее и в ряде мест в Казахстане и Средней Азии быки запечатлены поодиночке12.
Сопоставлял я и совершенно аналогичные композиции с парой идущих лосей из Шишкина, из которых одну Окладников отнес к неолиту, а другую — к курыканскому времени. Мартынову все ясно: композиции, где на лосей охотятся всадники, конечно, железного века, а те, где лоси показаны сами по себе, — неолитические. Но это как раз и заставляет усомниться в верности классификации Окладникова. Ничто не мешало курыканам иногда изображать просто лосей, а иногда охоту на них.
Таковы, по сути дела, все аргументы, приведенные Мартыновым в споре со мною. Ничего существенного к работам Окладникова он не добавил. А тот факт, что за двадцать с лишним лет не появилось ни одного нового аргумента в пользу его периодизации наскальных рисунков, тогда как возражения против нее постепенно накапливаются, не может не настораживать.
Защищая схему Окладникова, Мартынов подчеркивал, что она ни в коей мере не основана на интуиции, а имеет строго научную базу. Он недвусмысленно заявлял, что критические замечания о трудах этого автора вообще недопустимы, и был чрезвычайно обеспокоен отстаиванием его приоритета. В моей книжке «Памятники первобытного искусства» там, где говорится о воздействии сюжетов древневосточного происхождения на создателей северных петроглифов, нет ссылки на Окладникова.
По мнению Мартынова, это означает, что я присвоил чужие идеи. В популярных брошюрах число сносок ограничено, но, если бы я захотел подкрепить это неновое положение аппаратом, не на Окладникова надо бы было сослаться. У нас более чем за десять лет до него о том же писал В. И. Равдоникас, а за рубежом эту тему разрабатывала целая плеяда ученых, в первую очередь О. Альмгрен.
Услышать от Мартынова обвинение в плагиате тем более странно, что в его собственных сочинениях легко найти текстуальные заимствования из той же моей книжки и без сносок и без кавычек. Сравните:
| А. А. Формозов, 1966 | А. И. Мартынов, 1972 |
Петроглифы буквально слиты со своим фоном. Их трудно оторвать от всего природного окружения... Художник приспосабливался к изгибам и выступам скалы. Наскальные рисунки... помогают нам уловить самое существенное в первобытном мышлении... Охотник до тонкостей знает все повадки, все оттенки поведения зверей... Именно поэтому художник каменного века сумел так убедительно показать... величаво шествующего мамонта. | Рисунки буквально слиты с фоном скалы. Их трудно оторвать от всего природного окружения. Художник приспосабливался к изгибам и выступам скалы. Наскальные рисунки помогают нам уловить самое существенное в первобытном мышлении... Человек-охотник и художник — до тонкостей знал все повадки и особенности зверей, все оттенки их поведения. Именно поэтому он сумел так убедительно показать интересующие его образы13. |
В борьбе за приоритет Окладникова Мартынов доходил до курьеза. Чернецов сравнил рисунки Томской писаницы с кулайским бронзовым литьем. Мартынов отверг эту аналогию, но тут же указал, что еще до Чернецова сопоставление делалось Окладниковым. Мне ставилось в вину, что в статье 1967 года я не учел доклад, прочитанный Окладниковым в 1969 г.
Я решил ответить Мартынову и послал в новосибирский журнал статью «К дискуссии о сибирских наскальных изображениях». Вскоре мне ее вернули, сославшись на то, что я не сотрудник Сибирского отделения. Но ведь и Мартынов служил в другом ведомстве! Пришлось отдать мой отклик в «Советскую археологию».
Между тем были подготовлены рецензии на мою книгу. Первая — принадлежала сотруднику Ленинградского отделения нашего института Я. А. Шеру. Выпускник Киргизского пединститута, он сначала занимался древностями как любитель, потом был взят в штат Института археологии для разработки новых методов этой науки. В новостроечной Красноярской экспедиции он возглавлял отряд по изучению петроглифов. В кратких информациях о полевых работах Шера для меня было важно то, что он, как и я, увидел на Енисее большую группу рисунков, сходных с ангарскими и верхнеленскими, и также не очень верил в даты Окладникова14.
Рецензия на мою книгу была прохладной. Шер утверждал, что нужны объективные математико-кибернетические методы анализа петроглифов, а не отдельные наблюдения, как у меня. Он прислал мне рукопись на просмотр. Возвращая ее, я заметил, что автор забывает о контексте, в каком появилась моя книга и выйдет его рецензия. Почему он молчит о споре, развернувшемся между мной и Окладниковым? Шер ответил, что «книг этого жулика и не покупает, и не читает».
Но тут Шера из Института уволили. От публикации рецензии в «Советской археологии» он отказался и отправил ее в Новосибирск. Она была принята в «Известия Сибирского отделения». Г. А. Максименков видел ее в корректуре. Будучи врагом Шера, он сказал Окладникову, что такой союзник может его скомпрометировать, и академик предпочел изъять рецензию из сверстанного номера.
Вторую рецензию написал заведующий кафедрой археологии Ленинградского университета А. Д. Столяр. Мой давний приятель старался мне помочь, избежав ссоры с Окладниковым. Книга оценивалась положительно. Есть полемика с Мартыновым, но в целом автор сосредоточил свое внимание не на дискуссионной сибирской тематике, а на петроглифах Кобыстана и Карелии.
Редколлегия «Советской археологии» послала эту рукопись на отзыв Окладникову, а он положил ее под сукно. Несмотря на напоминания, в течение 11 лет отзыв так и не поступил.
В 1973 году «Советская археология» вернула мне мой ответ Мартынову, исходя из заключения О. Н. Бадера и Ю. А. Савватеева. Бадер писал, что новых материалов в статье нет, значит, и печатать ее незачем. Ситуация, сложившаяся в нашей науке, его, видимо, не волновала.
Савватеев начал с того, что, хотя Формозов сам себя возвел в ранг «верховного судии» по проблеме наскальных изображений, специалисты в этой области таковым его не считают. К этому времени он вошел в тесный контакт с Окладниковым. В Петрозаводске печататься было негде, а в Новосибирске перед Савватеевым открыли страницы сборников «Первобытное искусство». Надо было за это платить.
Без малейшей надежды на успех я передал отвергнутую статью в другой орган нашего института — «Краткие сообщения».
В 1972 году впервые откликнулся на дискуссию сам Окладников. В книге «Петроглифы Средней Лены» читаем: «конечно, как всегда, нашлись и еще найдутся критики, которым захочется сказать о себе миру столь простым способом, как отрицание того, что уже сделано предшественниками. Но факты всегда останутся фактами»15. Ответ ли это? Опять утверждается, что ничего нового в моих публикациях нет, одно голое отрицание. А это неправда.
В 1973 году появился отклик на мою книгу в «Советской археологии». Автора — Н. Л. Подольского — я совсем не знал. Математик из Ленинграда, он вместе с Шером пытался обрабатывать статистико-комбинаторными методами материалы по петроглифам. Не знаю, возможно ли это, но некоторые наблюдения Подольского лили воду на мою мельницу. И он видел на Енисее наскальные рисунки, похожие на ангарские, и он сопоставлял фигуру быка из Шишкина с изображениями эпохи бронзы на Енисее (чем, споря со мной, так возмущался Мартынов). И хотя моя книга послужила Подольскому скорее поводом для того, чтобы поделиться собственными соображениями, некоторую поддержку этот независимый от археологической ситуации человек мне оказал16.
В том же номере «Советская археология» поместила мой обзор книг о первобытном искусстве, увидевших свет после сдачи в печать моих «Очерков». Из десяти книг, вышедших в 1968—1973 годах, пять принадлежали Окладникову, и я вновь указал на присущие им слабые места17. Сперва я сдал эту рецензию в «Советскую этнографию», но там публиковать ее не захотели. Редактор журнала Ю. П. Аверкиева заявила, что не позволит мне «сводить личные счеты с Окладниковым» (какие счеты у нас могли быть? Я никогда не участвовал в его экспедициях, не бывал у него в гостях. Наши редкие встречи на заседаниях были официальными).
Появление рецензий Подольского и моей заставило Окладникова прервать молчание. На конференции в Томске в 1973 году он раздраженно говорил о «так называемой дискуссии о петроглифах» (почему же «так называемой»? Ведь редколлегия «Этнографии» умоляла его выступить) и завершил свой доклад словами: «Каковы на самом деле тенденции А. А. Формозова и реальный вклад его в изучение петроглифов Сибири, показал в своей статье А. И. Мартынов»18. Аргументов опять нет.
В 1974 году в «Советской археологии» вышла рецензия А. Д. Столяра19, но из «Кратких сообщений Института археологии» уже в стадии корректуры выкинули мой ответ Мартынову. Сперва текст был весьма урезан и приглажен членом редколлегии Н. Я. Мерпертом и в таком виде утвержден ученым советом института и набран. Но выполнявшая роль редактора издательства наша сотрудница Н. Л. Членова доложила издательским чиновникам, что публикация такой статьи — дело опасное. Один из них — Н. П. Бобрик — звонил директору института Б. А. Рыбакову и спрашивал, как быть. Тот вынес решение: с Мартыновым спорить можно, а с Окладниковым — нельзя, уберите ссылки на Окладникова. Решение явно абсурдное, но его тут же кинулись исполнять два члена редколлегии, специалисты по античности — И. Т. Кругликова и Д. Б. Шелов. Зачем? Убей Бог, не понимаю.
Итог: Мартынов, не раз пойманный на плагиате и не работающий в Академии, на страницах академического журнала спокойно обвиняет в плагиате меня, а я, прослужив в Академии 23 года, ответить ему не в состоянии.
Так ситуация окончательно прояснилась: критические разборы работ Окладникова мои коллеги в печать пропускать не будут. Ежегодно выходило две-три его книги о петроглифах, и сразу же в многочисленных журналах появлялись восторженные рецензии. Иные из них, например, некоего кандидата философских наук В. В. Селиванова, он сам присылал в «Вестник Академии наук», причем эти сочинения содержали факты, которые ни Селиванов, ни кто-либо, кроме Окладникова, знать не мог20.
Другие авторы говорили о палеолитических рисунках Шишкина как о чем-то твердо доказанном. Так это подано в докторской диссертации ближайшего ученика Окладникова В. Е. Ларичева. В сноске фигурирует моя статья 1967 года (не книга), но в тексте нет ни слова о моих аргументах. Вероятно, для того, чтобы им что-то противопоставить, названа и статья Пелих, хотя там про изображения лошадей из Шишкина нет ничего21.
В 1976 году увидела свет книга А. П. Окладникова и А. И. Мазина «Писаницы реки Олекмы», где сообщалось о новых палеолитических росписях в Сибири. Обосновывалась эта дата тем, что на скалах показаны лошади, а они вымерли в конце палеолита. Но как же так? Ведь этот аргумент был уже мною разобран и опровергнут в связи о публикацией ленских петроглифов. Возразите хотя бы! Нет, можно обойтись без этого. Меня теперь как бы не существует. Упомянув о росписях пещеры Зараут-камар, обследованных мной и рассмотренных в моей статье на русском и английском языках и в специальной главе моей монографии, авторы переписали у меня все сноски на пустые газетные информации об этом памятнике термезского краеведа Г. В. Парфенова, но ни одну из моих работ не назвали22.
В 1980 году вышла книга профессора МГУ Л. Р. Кыз-ласова (моего товарища по университету) и сотрудника Минусинского музея Н. В. Леонтьева «Народные рисунки хакасов». Авторы установили, что многие гравировки на берегах Енисея созданы всего одно-два столетия назад, а отнюдь не в глубокой древности. О том же говорил и я, но ссылок на меня в книге нет. Зато сказано о замечательных обобщениях А. П. Окладникова, утверждавшего диаметрально противоположное, чем Кызласов и Леонтьев23.
Но я еще жив и продолжаю заниматься первобытным искусством. В 1978 году в «Советской археологии» напечатан мой обзор последних публикаций по петроглифам. Об очередных томах Окладникова я вынужден молчать, но на одно новое откровение академика позволил себе откликнуться. Он объявил, что изображения лосей на скалах Сибири — это в действительности палеолитические рисунки носорогов, позднее переделанные. Доказательств никаких, верьте на слово. Я заметил, что, встав на такой путь, можно зайти чересчур далеко24.
И тут последовал взрыв. Формально к дискуссии отношения он не имел, но, по существу, был ответом на мое упорство. Львовский археолог А. П. Черныш нашел на палеолитической стоянке Молодова 1 кость мамонта с нарезками. Этот предмет он связал с мусть-ерским культурным слоем, а в нарезках увидел изображение оленя. Если бы это было так, изделие представляло бы исключительный интерес. Но на стоянке есть и позднепалеолитические слои, откуда кость могла попасть в мустьерские отложения. Опубликованные Чернышем прорись и фото гравировки не совпадают друг с другом. Черныш демонстрировал свою находку на археологическом совещании 1977 года в Москве. Коллеги отнеслись к его выводам настороженно. Тогда статью об открытии он послал Окладникову. Тот срочно напечатал ее в сборнике «Первобытное искусство». Статью сопровождало набранное курсивом заключение Окладникова. Находку, не виденную им в натуре, он признал достоверной, а затем раздраженно накинулся на опубликованный мною и А. Д. Столяром очерк «Искусство каменного и бронзового веков» в популярном сборнике «Триста веков искусства».
Наш очерк занимал один печатный лист и был рассчитан на широкого читателя. Таких сложных вопросов, как истоки творчества, мы просто не касались. И вот это непритязательное сочинение вызвало громы и молнии со стороны академика. Его возмущало все, даже то, что книга вышла в хорошем оформлении. Цитируя какие-то наши слова, он восклицал: «все истинная правда, настолько точная, что это можно прочесть в тех же выражениях в любом учебнике». Но в чем же наша вина? Оказывается, мы «слишком поспешно отказали мустьерскому человеку в праве на искусство»25. Между тем Окладников прекрасно знал, что именно изобразительной деятельности в мустье посвящена докторская диссертация Столяра, поскольку сам давал отзыв о ней. Знал он, что и я затрагивал этот вопрос в своих «Очерках по первобытному искусству».
История с костью из Молодовой кончилась конфузом. Г. Ф. Коробкова изучила ее под микроскопом и никакого рисунка не усмотрела. Она сказала об этом на банкете после Кемеровской конференции 1979 года. Окладников выскочил из-за стола и ушел, хлопнув дверью.
В 1979–1980 годах на меня был направлен целый залп публикаций. В Алма-Ате вышел альбом А. Г. Медоева «Гравюры на скалах». Автор (ныне покойный) — геолог и любитель-археолог, с увлечением собирал кремневые орудия в пустыне и копировал петроглифы. Как все энтузиасты, он был склонен к фантазиям. Некоторые казахстанские гравировки на камнях отнес к палеолиту, с чем не соглашался решительно никто. Возражал против этого и я в своих «Очерках».
Упомянув мою книгу на одном из заседаний в Алма-Ате, Медоев завершил фразу матерной руганью. В предисловии к альбому сказано: «интерпретация наскальных изображений все еще скорее искусство, чем наука. Главную роль здесь играют интуиция и эрудиция, а также система ассоциаций таких выдающихся индивидуальностей, как А. П. Окладников». Его критики-крохоборы бессильны дать что-либо ценное. Следуют ссылки на меня26. Итак, нужен не научный анализ, а озарение ярких индивидуальностей. К таковым бедняга Медоев и себя, конечно, причислял.
Сотрудник Академии наук Таджикистана В. А. Ранов напечатал в 1980 году статью «О неточностях в работах А. А. Формозова», написанную одиннадцать лет назад к дискуссии в «Советской Этнографии». (Издал он ее в сборнике памяти востоковеда А. А. Семенова, что выглядело весьма странно. Семенов меня, грешного, не знал и от предмета спора был предельно далек)27.
Ранов — выпускник Душанбинского университета, давний сотрудник Окладникова. Он сделал интересные находки в области каменного века и немного занимался петроглифами. Дальше описания рисунков и пересказа того, что о них кем-то говорилось, он не шел.
Смысл статьи Ранова тот, что мои работы очень плохи. Во-первых, там не учтен ряд публикаций, во-вторых, есть и неточности. Первое объясняется просто: я писал не о наскальных изображениях вообще, а только о памятниках эпохи камня и бронзы, оставляя в стороне и рисунки, созданные в железном веке, и литературу о них. Неточностей две: Саймалы-таш на карте у меня показан южнее чем надо, а Каратегин — название не поселка, а долины. Это, конечно, досадно, но обе мелочи не имеют никакого отношения к дискуссии о сибирских писаницах. В заключение Ранов утверждал, что в работах Формозова нет ничего нового: он «разносит» своих предшественников, а потом берет их же материал.
Задача автора ясна: опорочить противника; тот, кто уличал Окладникова в небрежностях, сам их допускает, многого не знает, ничего нового не дает. Перечислить то новое, что содержится в моей книге нетрудно (первая классификация петроглифов Кавказа, первый обзор изображений на камнях в Северном Причерноморье, сопоставление писаниц Сибири с гравировками на могильных сооружениях Енисея и т.д.), но не мне это делать.
Разумеется, Ранов имел право высказать в печати свое отношение к моим книгам и статьям. Но почему он молчал, когда выходили книги, посвященные наскальным рисункам только Средней Азии, оказавшиеся ниже всякой критики (А. Г. Медоев, Г. А. Помаскина, Г. В. Шацкий)? Видимо, Ранова интересовали вовсе не памятники первобытного искусства и методы их осмысления. Перед защитой докторской диссертации в Новосибирске хотелось угодить Окладникову, да и неприятному для себя субъекту слегка подгадить (как раз, когда я заведовал аспирантурой в нашем институте, Ранов провалился на вступительных экзаменах и счел меня в этом виноватым).
Получив от Ранова сборник с его статьей, я поблагодарил, но выразил недоумение по поводу занятой им позиции. Он ответил, что я очень некрасиво свожу личные счеты с Окладниковым, а мое стремление поучать старших и младших всем глубоко противно.
В тот же год появилась книга Я. А. Шера «Петроглифы Средней и Центральной Азии». В 1981 году он защитил ее как докторскую диссертацию в Новосибирске. Человек, написавший мне некогда о своем презрении к жулику Окладникову, пошел к нему на поклон. Шер повторял, что лишь математико-структурно-системные методы позволят научно классифицировать петроглифы, но тут же сообщал: Окладников интуитивно эту классификацию уже создал, и пел дифирамбы интуиции вообще. О том же говорилось в предисловии редактора — Окладникова. А ведь десятью годами раньше Мартынов (читай — Окладников) яростно возражал против моих слов об интуиции, лежащей в основе построений его покровителя.
Касаясь спорных вопросов, Шер присоединился к палеолитической датировке трех Шишкинских рисунков. Аргументов нет. Сказано лишь, что их «палеолитический возраст не может быть оспорен так легко, как это показалось А. А. Формозову». Пересмотрено сделанное мною сопоставление двух композиций с парами лосей из Шишкина, одну из которых Окладников считал неолитической, а другую — средневековой. Шер рьяно доказывал, что они не тождественны (чего я не утверждал), но не смог продемонстрировать различия в их стиле. Мне брошен упрек, что я игнорировал важнейшее обстоятельство: первая композиция покрыта патиной, а вторая — нет28. Я вновь поднял все опубликованные материалы по Шишкину, но таких данных не нашел.
Наконец, в тот же год в книге о петроглифах Монголии в последний раз откликнулся на дискуссию сам Окладников. Он отблагодарил Членову за то, что она добилась изъятия моей статьи из «Кратких сообщений», а корректуру передала ему. Этой крайне непопулярной в археологическом мире даме сделан гиперболический комплимент. Она названа «лучшим знатоком степной бронзы Евразии». Обо мне, разумеется, написано иначе: «А. А. Формозов в обычной для него полемической манере неверно изложил мои взгляды... Он сделал попытку приписать мне нечто совершенно противоположное моим взглядам. Эта попытка встретила серьезные возражения со стороны Г. И. Пелих и А. И. Мартынова. К сожалению, основательная ответная статья А. И. Мартынова не получила широкого распространения в центральной печати и, будучи опубликована только в Сибири, осталась по этой причине недоступной даже специалистам. Пользуюсь случаем ради справедливости указать эту работу А. И. Мартынова. Попутно следует сказать, что именно сам А. А. Формозов повинен в применении метода „всемирно-исторического анализа", а заодно в пренебрежении „конкретными источниками", в их произвольном толковании»29.
Вот значит, как! Не Пелих восхваляла блестящий метод всемирно-исторического анализа, созданный Окладниковым, и не я с ней спорил по этому поводу, а именно я применял этот метод, и Пелих удачно меня разоблачила. Все с ног на голову! Сносок на мои работы нет, и неосведомленный читатель восстановить, как все было в действительности по книге Окладникова, не сумеет. Кстати: ни Мартынов, ни Пелих не говорили, что я исказил его взгляды.
В 1981 году Окладников умер. В некрологе, напечатанном в «Советской археологии» П. И. Борисковский писал: «некоторые его научные противники принимали благожелательность и веселую доброту Алексея Павловича за слабость и беспомощность и обрушивались на него с несправедливой оскорбительной критикой. Они были жестоко наказаны... И по сей день у некоторых археологов... не зажили «синяки», нанесенные полемическими ударами А. П. Окладникова»30.
Я попросил Борисовского назвать мне хотя бы одну полемическую статью Окладникова. Он сказал, что имел в виду устные выступления и (сам еврей) привел как пример находчивости покойного друга его антисемитский выпад в публичном споре с Ф. Д. Гуревяч. Да и вообще академик был добряк, кому угодно легко давал положительные отзывы, только не надо было становиться ему поперек дороги...
Подведу итоги, я не жалею, что начал дискуссию в 1966 году и по мере сил продолжал до 1973 года. За пятнадцать лет Окладников ни разу не ответил мне по существу. Может быть, он никогда принципиально не вступал в споры? Нет, он развернуто возражал на критику своей периодизации неолита Прибайкалья не только почтенному сверстнику М. М. Герасимову, но и молодым иркутским археологам М. П. Аксенову и Г. И. Медведеву (теперь ясно, что правда была на их стороне). Я убежден в том, что мне он не отвечал прежде всего потому, что у него не было никаких контраргументов, хотя он держал в руках копии с сотен рисунков на скалах. Вместо честного спора он организовал кампанию по дискредитации моих работ, используя зависимых от себя людей и недозволенные приемы полемики.
Из других участников дискуссии одни открыто делали карьеру при Окладникове (Пелих, Мартынов, Ранов), другие — после недолгих колебаний предпочли к нему подслужиться (Савватеев, Шер).
А что же коллеги из Москвы и Ленинграда, специалисты по археологии Сибири, по первобытному искусству?
Ситуация ведь в целом проста. Перед нами сложнейшие для осмысления исторические источники. Интерпретацию их Окладников дал еще в 1940-х годах31. За истекшие десятилетия в Сибири развернулись раскопки нескольких больших новостроечных экспедиций, изучено много новых важнейших памятников. Естественно, возникла необходимость критической проверки старых схем. Что-то в них подтверждается, что-то приходится уточнить, что-то менять коренным образом. Таков обычный путь науки, и ничего, наносящего ущерб авторитету Окладникова, в этом нет. Он сам не раз перестраивал свою классификацию и переносил серии рисунков из одной эпохи в другую32. Очевидно, в уточнении и исправлении схем, созданных на прошлом этапе развития науки, вправе участвовать и другие археологи.
Тот, кто взялся за это, был не зеленым юнцом, а человеком, достигшим того возраста, в каком Окладников разработал первый вариант своей хронологии петроглифов Сибири. К 1966 году у меня за плечами было шесть книг и около девяноста статей, появившихся за 21 год занятий археологией. Я обследовал наскальные изображения на Кавказе и в Средней Азии, осматривал их Карелии и на Урале, подготовляя сводку по памятникам первобытного искусства территории СССР, совершил специальную поездку в Сибирь, повидал писаницы Тувы, Минусинской котловины и Верхней Лены, а потом поделился в печати своими наблюдениями.
Казалось бы, и это в порядке вещей, а коли мои аргументы не убедили Окладникова, ему и надо было мне ответить. Ясно и то, что ничего, кроме неприятностей, выступление против влиятельного человека принести мне не могло. Шел же я на это не по глупости, а ради интересов науки.
Археологи, хотя бы в малой степени озабоченные существом дела, должны были в чем-то меня поправить, а в чем-то и поддержать, во всяком случае не дать Окладникову свести дискуссию к опорочиванию оппонента. Коллегам нельзя было закрывать глаза на неравенство наших сил. Имею в виду не чины. На Окладникова работали десятки людей. Книги, написанные им, а порою и за него, тотчас выходили в свет (так, на пяти альбомах петроглифов Елангаша на Алтае стоит его имя, хотя он там ни разу не побывал). У меня помощников не было. За рисунки и фотографии я платил из своего кармана. Каждая моя публикация пробивалась в печать с большим трудом. Можно было предвидеть, кто придет на смену Окладникову: Ларичев, издающий в популярных книжках с многотысячными тиражами простые булыжники как палеолитические статуэтки, Мартынов, выпускающий очередной плагиат.
Но вот мнение нашей обывательской толпы: и зачем Вам, Александр Александрович, все это нужно? Сами себе жизнь портите. Нехорошо сводить личные счеты с Окладниковым. (Какие? — в который раз спрашиваю!) Тяжелый у Вас характер!
Если наша ученая братия и дальше станет руководствоваться установками такого рода, будущее науки видится мне в самом мрачном свете. Люди, научно недобросовестные, распояшутся окончательно, тех же, кто беспокоится о деле, затопчут и уничтожат.
* * *
Этой фразой я закончил очерк «Как мы спорим» в 1983 году. Прошло двадцать лет, насыщенных кардинальными переменами. Что же изменилось в данном случае?
После смерти Окладникова в центрах, независимых от его учеников, за выводы академика уже не так держались. В томе «Палеолит» серии «Археология СССР», выпущенном в 1984 году в Ленинграде, о росписях Шишкина нет ни слова. В изданном там же сборнике «Северная Евразия от древности до средневековья» (1992) на страницах 92—94 находим тезисы иркутянки Л. В. Мельниковой «Новые подходы к изучению Шишкинских писаниц на Лене». Новое в том, что древнейшие рисунки относятся не к каменному веку, а к эпохе бронзы. Правда, я уже писал об этом в 1966—1967 годах. И чего мне это стоило! Но кто об этом помнит?
В Сибири же все по-прежнему. Кемеровские археологи, претендуя на лидерство в исследовании наскальных рисунков, организовали две международные конференции по этой тематике. Первую курировал А. И. Мартынов — ныне действительный член Российской Академии естественных наук, вторую — приглашенный им на свою кафедру после потери работы в Ленинграде Я. А. Шер. На первую — меня вообще не пригласили, а на вторую предложили приехать за свой счет, оплатив и издание тезисов доклада. Другим москвичам (М. А. и Е. Г. Дэвлет и даже не имевшим отношения к задачам конференции Д. С. Раевскому и В. Я. Петрухину) конференция поездку оплатила.
Расторопный Шер в 1990-х годах вошел в контакт с французскими археологами, издал за рубежом две книги о петроглифах Енисея, стал членом РАЕН и вытеснил Мартынова.
В 1995 году Шер провел в Париже симпозиум о наскальных изображениях Азии. В нем участвовали студенты Кемеровского университета и В. А. Ранов, тоже избранный действительным членом РАЕН, а вдобавок и членом-корреспондентом Академии наук Таджикистана. По договоренности с дирекцией нашего института отправилась туда и юная Е. Г. Дэвлет, прочитавшая как свой доклад, так и доклад матери. Обо мне не вспомнили ни в Кемерове, ни в Москве, хотя я еще не оставил эту тематику. Но без меня как-то спокойнее.
Ну а в Новосибирске блюдут культ Окладникова. В 1985 году там опубликовали книгу А. И. Мазина «Таежные писаницы Приамурья». В ней охарактеризована серия новых памятников. Рядом со многими — жертвенные места с приношениями недавнего времени — папиросами, пулями, спичками. И все равно несколько рисунков объявлено палеолитическими. В предисловии (с. 22, 23) вновь в искаженном и оглупленном виде изложены мои соображения.
Наконец, в 1999 году в Новосибирске вышла и затем была удостоена академической премии книга В. И. Молодина и Д. В. Черемисина «Древнейшие наскальные изображения плоскогорья Укок».
Выпускник Новосибирского пединститута Молодин участвовал в последних экспедициях Окладникова. Быструю карьеру сделал уже при его преемнике А. П. Деревянко. Не достигнув пятидесяти лет, получил звание академика и пост заместителя председателя Сибирского отделения РАН. Каменным веком и первобытным искусством никогда не занимался, копал памятники эпохи металла.
Жена Молодина Н. В. Полосьмак изучала могилы пазырыкского типа. Исследователь древностей Алтая В. Д. Кубарев указал ей на группу курганов этого времени на плато Укок, и она вскрыла ряд насыпей. Навестивший ее супруг заинтересовался гравировками на соседних скалах.
При поездках за рубеж Молодин слышал, что в Португалии сейчас склонны относить некоторые изображения на открытом воздухе к палеолиту. Если это так, одно из возражений против глубокой древности шиш-кинских росписей отпадает. И хотя догадки португальцев разделяют далеко не все, можно устроить очередную сенсацию вокруг сибирского палеолитического искусства.
Петроглифы Укока вполне аналогичны алтайским гравюрам эпохи металла. Кубарев сказал об этом в печати, но академик сразу его одернул. Используя по примеру Окладникова молодого сотрудника Черемисина в качестве «негра», он оперативно выпустил книгу об Укоке, где коснулся и старой дискуссии о петроглифах Сибири. Волновала его, впрочем, не она, а моя оценка Окладникова в недавней малотиражной брошюре «Русские археологи до и после революции» (1995). Упомянув об обычных для него подходах к материалу, я сказал и о другом — о стремлении ради карьеры обслужить любые лозунги минуты.
Эту сторону дела Молодин обошел, зато попытался внушить читателям, что в 1960-х — 1970-х годах я писал об Окладникове в одном тоне, а после 1991 года, когда стало модным очернять предшествующую эпоху, — совсем в ином. Все, что я отмечал раньше, — то, что Окладников организовал широкое обследование Сибири, открыл много важных памятников, бросал на ходу интересные мысли, — я готов повторить и сегодня. О небрежностях и подтасовках его же я не молчал и раньше, хотя редакторы всячески меня ограничивали. Странно слышать обвинение в конъюнктурщине именно мне и из уст человека, принадлежащего к школе, всегда гонявшейся за конъюнктурой.
Встав на путь передергиваний, Молодин уже не сходит с него. Он многократно возвращается к росписям в Шишкине, называя рисунки лошадей палеолитическими, но ни разу не упоминает о фигуре быка оттуда же. Честному ученому следовало бы сказать: «О возрасте росписей в Шишкине шел спор. Пожалуй, Формозов был прав, возражая против даты изображения быка, но не прав, отвергая палеолитический возраст двух фигур лошадей». Но соглашаться со мной нельзя ни в одном пункте.
Мазин объявил палеолитическим изображение очень странного существа с одной писаницы в Верхнем Приамурье. Раз таких зверей нынче нет, значит, это вымершее животное эпохи палеолита. Я указал на совершенно тождественную фигуру в бронзовом шаманском литье. Это не реальный зверь, а мифический персонаж. Молодин поучает меня. Сопоставление некорректно: бронза из Западной Сибири, а писаница — из Восточной. То ли дело сопоставления алтайского искусства с португальским. Вот это корректно!
Окладниковская манера спора усвоена полностью. Рот Кубареву заткнут. Мои слова можно переиначивать как угодно.
Чтобы угодить академику, редактор московского журнала «Российская археология» В. И. Гуляев заказал рецензию на его книгу маме и дочке Дэвлет. Они в восторге от блестящих открытий. Мне этот текст предварительно не показали, хотя я входил в редсовет журнала33.
Итак, все мои призывы к научному обсуждению сложных материалов были впустую. Коллеги просто не готовы к профессиональному спору, не понимают, что это такое. По выражению Щедрина, из всех наук петровского времени, наши Митрофанушки усвоили только одну — табель о рангах.
ПРИМЕЧАНИЯ К ОДИННАДЦАТОМУ ОЧЕРКУ
1 Литература вопроса до 1969 года приведена в моей книге « Очерки по первобытному искусству» (М., 1969. С. 119—149. Далее — «Очерки»). Поэтому ссылок на эти источники здесь я не даю.
2 Г. И. Пелих. О методе научной классификации сибирских петроглифов //СЭ. 1968. № 3, С. 68–76; цитаты со страниц 71, 72, 75.
3 Ю. А. Савватеев. Петроглифы Карелии и наскальное искусство Евразии //СЭ. 1969. № 1. С. 87–104.
4 В. И. Чернецов. О приемах сопоставления наскальных изображений //СЭ. 1969. № 4. С. 107—113.
5 А. П. Окладников. Петроглифы Сибири и Дальнего Востока как источник по этнической истории Северной Азии //Материалы конференции «Этногенез народов Северной Азии». Новосибирск, 1969. С. 3.
6 А. А. Формозов. Всемирно-исторический масштаб или анализ конкретных источников? //СЭ. 1969. № 4. С. 99–106.
7 Известия Сибирского отделения АН СССР. Серия общ. наук. 1971. № 11. Вып. 3. С. 103
8 Тут же А. И. Мартынов обвинял меня в том, что я «забыл» о писанице Суруктаах-хайа в Якутии, сочетающейся с древним жертвенным местом. Между тем я несколько раз упомянул этот памятник (Очерки. С. 83, 87, 115). Но, во-первых, он относится к другой стилистической группе, чем петроглифы Ангары и Енисея, и потому не может помочь датировать их. Во-вторых, культурные остатки лежат у подножья скалы с росписями, не перекрывая их. Жертвенное место у почитаемого утеса могло возникнуть много раньше того, как на нем были нанесены рисунки.
9 Е. Ларичев. Охотники за мамонтами. Новосибирск, 1968. С. 316.
10 А. П. Окладников. Олень — золотые рога. Л.-М., 1964. С. 25.
11 Очерки... С. 100.
12 Очерки… Рис. 32, 2. С. 95–102.
13 А. А. Формозов. Памятники первобытного искусства на территории СССР. М., 1966. С. 52, 21. А. П. Окладников, А. И. Mapтынов. Сокровища Томских писаниц. М., 1972. С. 165, 166, 169. Я говорю только о Мартынове, хотя на цитируемой книге две подписи. Но составлял книгу и крал, конечно, Мартынов, а Окладников по отношению ко мне плагиата не совершал.
14 Я. А. Шер, Н. Л. Подольский, И. Н. Медведская, Н. М. Калашникова. Енисейские писаницы //Археологические открытия 1968 года. М., 1969. С. 180–181. Я. А. Шер. Памятники древнего искусства на Енисее //Археологические открытия 1969 года. М., 1970. С. 179.
15 А. П. Окладников, В. Д. Запорожская. Петроглифы Средней Лены. Л., 1972. С. 100.
16 Н. Л. Подольский. О принципах датировки наскальных изображений. По поводу книги А. А. Формозова «Очерки по первобытному искусству» //СА. 1973. № 3. С. 265—275.
17 А. А. Формозов. Новые книги о наскальных изображениях в СССР //СА. 1973. № 3. С. 257-265.
18 А. П. Окладников. Проблема связей между племенами Западной Сибири и Прибайкалья (на материалах петроглифов) //Из истории Сибири. Томск, 1973. Вып. 7. С. 24—25.
19 А.Д. Столяр. Рец.: А. А. Формозов. Очерки по первобытному искусству //СА. 1974. № 4. С. 304–314.
20 В. В. Селиванов. Рец.: А. П. Окладников, В. Д. Запорожская. Петроглифы Забайкалья //Вестник Академии наук СССР. 1971. № 10. С. 125.
21 В. Е. Ларичев. Палеолит Северной, Центральной и Восточной Азии. Новосибирск, 1972. Ч. 2. С. 78–83.
22 А. П. Окладников, А. И. Мазин. Писаницы реки Олекмы и верхнего Приамурья. Новосибирск, 1976. С. 82, 93, 94.
23 Л. Р. Кызласов, Н. В. Леонтьев. Народные рисунки хакасов. М.,1980. С. 12.
24 А. А. Формозов. Новые книги о наскальных изображениях Кавказа и Средней Азии //СА. 1978. № 3. С. 275. См.: А. П. Окладников. Удивительные звери острова Ушканьего и периодизация петроглифов Приангарья //Первобытное искусство. Новосибирск, 1976. С. 47—55.
25 А. П. Окладников. По поводу открытия А. П. Чернышем образца искусства в мустьерском слое поселения Молодова I //Первобытное искусство. У истоков творчества. Новосибирск, 1978. С. 24, 25.
26 A. Г. Медоев. Гравюры на скалах. Сары-Арка, Мангышлак. Алма-Ата, 1979. С. 5.
27 B. А. Ранов. К. вопросу о возрасте и интерпретации петроглифов Средней Азии (О некоторых неточностях в работах А. А. Формозова) //Памяти Александра Александровича Семенова. Душанбе, 1980. С. 163–176.
28 Я. А. Шер. Петроглифы Средней и Центральной Азии. М., 1980. С. 5 (предисловие А. П. Окладникова), 39–41, 43.
29 А. П. Окладников. Петроглифы Центральной Азии. Л., 1960. С. 76–78.
30 П. И. Борисковский. Алексей Павлович Окладников //СА. 1982. № 3. С. 295.
31 Первый вариант хронологической схемы наскальных изображений Сибири, разработанной А. П. Окладниковым, см. в его книге «История Якутии». Якутск, 1949. Т. 1.
32 Об этом см.: Очерки. С. 88, 104.
33 М.А. и Е. Г. Дэвлет. Рец.: В. И. Молодин, Д. В. Черемисин. Древнейшие наскальные изображения плоскогорья Укок //РА. 2001. № 1. С. 128–132.
В предшествующих очерках я говорил об обстоятельствах, неблагоприятно сказывающихся на работе людей, посвятивших себя науке. Естественно возникает цепь вопросов: что же делать? к чему призывает автор? где истоки тревожащих его явлений?
Ответить на эти вопросы нелегко, поскольку оснований для беспокойства не одно, а несколько. Мы постоянно сталкиваемся со сложным взаимодействием многих разнохарактерных сил. Иногда на первый план выступают черты поведения, свойственные человеку во все времена, — и в прошлом, и в настоящем, и, вероятно, в будущем. В иных случаях творчество страдает от ситуаций, типичных именно для переживаемого нами отрезка истории. Непроходимой грани между этими факторами нет: определенные человеческие качества в одну эпоху стараются сдерживать, а в другую — даже поощряют.
Из того, что в период моей активной деятельности в науке меня угнетало, травмировало и возмущало, немалая доля приходилась на несоответствие представлений о задачах ученого, привитых мне родителями под влиянием традиции XIX века («сейте разумное, доброе, вечное. Сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ»), с жизненными установками подавляющего большинства моих коллег.
В XX веке наука оказалась делом доходным, престижным, и в нее хлынули толпы, думающие отнюдь не о чистом знании и вовсе не о служении народу, а прежде всего о своем брюхе и своем кармане. Норберт Винер писал: «почти во все предыдущие эпохи в науку шли только те, кого не пугали суровость труда и скудость результатов. .. А со времени войны... авантюристы, становившиеся раньше биржевыми маклерами или светочами страхового бизнеса, буквально наводнили науку»1.
Распространение культуры вширь, приобщение к ней слоев, столетиями лишенных права на образование, помимо хороших, имело и дурные стороны. Уровень культуры в целом не возрос, а понизился. К этому добавился и ряд других обстоятельств. Лозунги разночинцев-просветителей год от году утрачивали убедительность. Русский народ вместо сердечного спасибо сказал интеллигенции нечто диаметрально противоположное. Еще существеннее, пожалуй, зародившиеся у самих «сеятелей» сомнения: а где же действительно «разумное» и безусловно «вечное»? Вот ведь, на первый взгляд, что может быть разумнее идеи поставить природу на службу человеку, а в итоге природа загублена, людям же от этого живется не лучше, а хуже.
Стремительно возрастающий объем фактов, информационный взрыв, постоянно увеличивающаяся сложность исследований чем дальше, тем больше, требуют от специалистов не только знаний и мыслей, но и организаторских способностей. Удивительно ли, что кабинетных ученых-одиночек всюду теснят дельцы, предприниматели.
Все это явления объективные, и наивны были бы призывы вернуться назад — к дворянскому дилетантизму начала XIX века или даже к разночинческому просветительству второй половины того же столетия. Безнадежно противостоять ходу событий, пытаясь закрыть двери университетов и институтов перед дельцами и авантюристами. Альберт Эйнштейн признавал: «храм науки — строение многосложное. Различны пребывающие в нем люди и приведшие их туда духовные силы. Некоторые занимаются наукой с гордым чувством своего интеллектуального превосходства; для них наука является тем подходящим спортом, который должен им дать полноту жизни и удовлетворение самолюбия. Можно найти в храме и других; они принесли сюда в жертву продукты своего мозга только в утилитарных целях. Если бы посланный Богом ангел пришел и изгнал из храма всех людей, принадлежащих к этим двум категориям, то храм бы катастрофически опустел»2.
Но, приняв сложившуюся ситуацию за печальную неизбежность, мы вправе выбрать для себя разные пути. Наиболее распространенный — всячески приспосабливаться к существующей обстановке, извлекая из нее максимальные выгоды для себя. Кое-кто рискует, не смотря ни на что, вести свою независимую линию, сулящую больше неприятностей, чем успехов. Я шел вторым путем. Попробую же коротко сформулировать здесь свои установки, чуждые большинству моих сверстников и в известной степени продолжавшие традиции XIX столетия:
Наука (часть культуры) воспринимается как высшая ценность. Задачей ее работников признается бескорыстное служение ей, а не сиюминутным условиям, не личному успеху. Постыдно видеть в науке лишь средство к обогащению, славе и т. п. Желанная цель — внести хоть малую лепту в сокровищницу русской культуры.
Надо стремиться не к видимости окончательного решения проблем мирового масштаба, к шумихе вокруг мнимых достижений такого рода, а к медленному, но верному продвижению вперед в осмыслении определенных сюжетов, к постановке вопросов, а не к поспешному закрытию их. Я согласен с Клодом Леви-Строссом: ученый — не тот, кто дает ответы, а тот, кто умеет правильно ставить вопросы.
Отказ от скороспелого решения глобальных проблем не тождествен поощрению крохоборческой фактографии, сейчас весьма модной. Можно заниматься и микроскопической темой, но всегда помня о ее месте в общей системе. Нужен широкий контекст.
Свойственная многим погоня за количеством материала, экстенсивное растекание по поверхности, жажда захватить новые районы, направления, посты — ложная тенденция. Надо идти вглубь в пределах строго отобранных тем, задач и материалов.
Сталкиваясь с разными сложностями, противоречиями, неувязками в исследуемом круге источников, незачем замазывать эти трудности, скрывать их от читателей. Напротив, лучше выделить все это, чтобы другие сосредоточили свое внимание на аспектах, оставшихся неясными для тебя. Не бойтесь говорить: «не знаю».
Большинство из нас бежит от этих слов, как от огня, и предпочитает ответить что угодно, лишь бы не расписаться в собственном неведении. И в самом деле — даже сомнительный ответ иногда помогает в работе как временная гипотеза, но гораздо чаще наши коллеги быстро привыкают к нему, принимают его за истину, и тогда отнюдь не просто показать, что это фикция. Много сил тратится попусту на опровержение явных нелепостей.
И любопытно: когда они, наконец, развенчаны, мы слышим не похвалы, а упреки: «Вы отняли у нас то, во что мы верили, и ничего не дали взамен». Подобное отношение к науке вызвано ненормальным положением ученых в обществе, вынужденных, дабы не быть обвиненными в дармоедстве, изображать из себя всеведущих оракулов, а не скромных искателей истины. Но коренится все это гораздо глубже — в психологии людей, стесняющихся невежества, не любящих неопределенности.
Между тем еще сто лет назад Клод Бернар сказал: «Наука учит нас сомневаться и при отсутствии фактов — воздерживаться»3.
Процитирую и современного медиевиста Ж. Стенжера: «наилучшая манера писать историю заключается в том, чтобы подчеркнуть пробелы в наших знаниях и подчеркнуть решительно... Это приведет, конечно, к «созданию пустоты», той пустоты, которой так боится историк. Но существует поразительный прецедент: в XVIII веке ученые стали оставлять белые пятна на географических картах — на этих прекрасных произведениях искусства, которые картографы прежде так стремились украсить, считая делом чести заполнить их на всем протяжении, от края до края. Из картографии убрали не только все воображаемое, но и все сомнительное. И это было огромным прогрессом. Я верю в такой же прогресс в исторической науке. Он заслуживает, как мне кажется, название прогресса, ибо соответствует самому высокому и строгому требованию — требованию истины. Не является ли это требование в конечном счете тем великим и единственным делом, для которого существует историческая наука»4.
Будем же честно писать: «Мы знаем, сколько на стоянке скребков и сколько типов скребков, но, какому племени принадлежало стойбище, нам не известно».
Нужно четко представлять себе возможности археологии в целом и конкретных источников в частности, чтобы не ждать от них больше, чем они содержат. Десятки стоянок ничем не обогатили науку о первобытном обществе. Раскопать желательно не две-три стоянки, а серию их, как архивисту полезно знакомиться с максимумом документов, но лишь отдельные памятники откроют нам новые горизонты. Не следует выпускать пухлую «Историю», если источники бедны и отрывочны. Ограничимся очерком, этюдом, но не будем отказываться и от исторического подхода к археологическим наблюдениям ради проторенной дорожки «предварительных сообщений» о раскопках.
Не надо задаваться целью расшифровать все и вся. Глядя на коллег и товарищей, я иногда наивно удивляюсь: мы ровесники, учились в школе и университете по одной программе, на нас влияли те же события, те же люди, но как по-разному мы воспринимаем жизнь, как полярно-противоположны наши характеры. Так можно ли, не без труда понимая сверстников, надеяться запросто понять охотников на мамонта или рыболовов Прионежья II тысячелетия до нашей эры. Претензии исследователей, обещающих истолковать вплоть до мельчайших деталей наскальные рисунки, созданные палеолитическими людьми, — нелепы, непомерны. Нет, никогда не удастся нам влезть в шкуру первобытного человека и постичь каждое движение его души. Не будем же гнаться за исчерпывающей полнотой. Удовлетворимся общим впечатлением, хотя бы схемой.
Учитывая трудности, стоящие перед каждым исследователем, и слабость любого человека, склонного давать поспешные ответы, мы должны не подавлять, а поощрять критику как важнейший раздел научной деятельности.
Отсюда же вытекает требование ценить мысль ученого, часто вызывающую опасение, а то и открытую неприязнь у толпы и бездарностей, закрепившихся на ключевых позициях. Мы обязаны с уважением прислушиваться и к идеям, абсолютно чуждым для нас по стилю и направленности.
Нужно знать традиции своей науки, дорожить ими, отвергая в то же время их рутинную сторону. У нас нередко о традициях не имеют ни малейшего представления, но зато рабски служат рутине.
Результат труда наших современников должен оцениваться трезво и объективно, вне зависимости от достигнутого ими положения на административном олимпе. Все более укореняющемуся у нас чинопочитанию противопоставим «гамбургский счет».
Эти установки годны, на мой взгляд, для любого научного работника, каким бы уровнем таланта — высоким или низким — он ни обладал. Сложнее сделать их, если не достоянием многих, то хотя бы понятными для других. Как относиться к людям, воспитанным в совершенно ином духе? Мне кажется, что настоящий ученый должен быть нетерпим только к коллегам, проявившим в своих исследованиях заведомую недобросовестность (таких, увы, становится все больше), сохраняя лояльность к неповинным в этом, хотя и служащим ложным богам.
Однажды ко мне пришел выпускник Ростовского университета, собиравшийся специализироваться по каменному веку и просивший меня о руководстве в аспирантуре. Мы потолковали, я увидел, что молодой человек малокультурен, и отказал ему в его просьбе. На широту кругозора здесь и намека не было.
Прошло несколько лет, и мой случайный знакомый зарекомендовал себя интересной работой. Договорившись с дирекцией зоопарка, он получал в свое распоряжение трупы издохших животных и свежевал их с помощью кремневых орудий. При этом неаппетитном занятии он сумел заметить ряд моментов, любопытных для понимания быта наших предков. За такой эксперимент я бы никогда не взялся. Я не жалею о своем отказе — этот археолог (ныне уже доктор наук) был и остался мне чужд, — но искренне радуюсь, что не мешал ему поступить в аспирантуру и найти свое место в науке.
Точно также, испытывая чуть ли не брезгливость ко всякому делячеству, я должен признать, что организаторы необходимы для проведения больших и сложных исследований, вроде экспедиций на новостройках, в пустынях и т. д.
Поэтому в целом моя линия в научном мире — не борьба с деятелями новой формации, а отстранение от них и сохранение верности принципам русской культуры прошлого, лучшим традициям XIX столетия.
Если я к чему-то призываю, то не к борьбе, а к трезвому взгляду на жизнь, к постоянному контролю над низменными сторонами человеческой натуры. Для каждого исследователя обязателен жесткий самоконтроль. Ошибся — признайся в этом. Не стремись захватить столько, сколько не в состоянии переварить. Я рано — в сорок лет — оставил полевую работу. В пятьдесят отошел от занятий первобытной археологией, уступая место следующему поколению. Понято это не было. В честном отношении к делу увидели признаки собственного банкротства. И все-таки я ухожу с верой в то, что на Руси всегда будут бескорыстные, честные люди, любящие науку и способные самоотверженно трудиться на благо родной культуры.
Мучит меня другая сторона дела — возможен ли вдохновляемый идеей справедливости контроль извне. Я говорю не о знаменитых щедринских «средостениях», не о чиновничьих препонах. Такого добра у нас в избытке, да толку от него нет. Полевой комитет Института археологии не сумел справиться ни с Бадером, ни с Герасимовым, ни с Окладниковым, ни даже с ничтожными Будько и Матюшиным, нарушавшими элементарные требования, предъявляемые к руководителю раскопок. Опытнейшим авторам не позволяют напечатать книгу или статью без отзывов, обсуждений, утверждений, редакторов, главлитов и прочего. Хорошие книги губят и калечат и тут же выпускают вагоны макулатуры, причем оценить ее по заслугам не дают.
Не за этот чиновничий контроль я ратую. Я мечтаю об общественном мнении, о нравственной атмосфере в обществе. На моей памяти (за шестьдесят лет!) в области гуманитарных наук этого необходимого как воздух явления я не наблюдал. Слишком сера масса. Слишком сильны властители, чуждые миру культуры. Остается надежда на «малые группы», по терминологии нынешних социологов. Я помню биологов, сплотившихся в борьбе с лысенковщиной, «Новый мир» времен Твардовского, замечательные театральные студии, жившие на одном энтузиазме. Неужели это невозможно сейчас?
ПРИМЕЧАНИЯ К ДВЕНАДЦАТОМУ ОЧЕРКУ
1 Н. Винер. Я — математик. М, 1964. С. 260.
2 А. Эйнштейн. Физика и реальность. М., 1965. С. 8.
3 С. Bernard. Introduction a l'etude de la medecine experimentale. Paris, 1912. P. 88.
4 J. Stenjer. Raisonnement et demarches de l'historien //Revue de Sociologie. Bruxelles, 1963/64. P. 750. Цит. по: Я. С. Лурье. О некоторых принципах критики источников //Источниковедение отечественной истории. 1973. Т. 1. С. 99.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
КСИА — Краткие сообщения Института археологии Академии наук СССР.
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР.
РА — Российская археология.
СА — Советская археология.
СЭ — Советская этнография.
© текст, Формозов А. А., 2005
- Читать критику этой книги на страницах журнала «Российская археология», 2006, № 3
- На страницу текущих проектов