Беллетристические заметки о тяготах поморской жизни.
Зобков С. Из путевых набросков по Северу //Изв. Арханг. о-ва изучения Русского севера. – 1911. – №1. – С. 21–28.
Из путевых набросков по Северу
[21]
Невыносимо жаркий день. Солнце докрасна раскалило воздух и огненным туманом залило землю. Природа молчала, очарованная таинственной дремой. Над головой высоко, высоко, необозримо далеким куполом раскинулось прозрачно-голубое и безоблачное небо, и, казалось, пело беззвучную песню.
Я ехал на одноколке, запряженной маленькой пегой лошаденкой, которая, точно во сне, перебирала ногами, загребая белую пыль. Колеса лениво скрипели, однообразно и докучно постукивая по сухой дороге. Ямщик мой — беременная женщина, в выцветшем и засаленном повойнике и пропыленном сарафане, наклонив голову над самым крупом лошади и не меняя этой позы, не проронила ни одного слова. По обе стороны дороги тянулась зеленовато-коричневая тундра, наполняя воздух крепким, одурманивающим запахом мхов и лишайника; а там, за тундрой, сливаясь с небесным сводом, возвышался лес.
Было скучно, и я, стараясь скоротать путь, перебирал бессвязные мысли. На душе было как-то нудно — и от молчания природы и от однообразной картины бесконечной тундры. Хотелось скорей добраться до жилья и услышать человеческий голос, но лошаденка, как бы нарочно, не прибавляла шагу и, казалось, топталась на одном месте. Я окрикнул возницу и она, очнувшись от дремоты, в ответ ударила лошадь кнутом и снова застыла в старой позе. С минуту повозка покачалась веселей, а потом опять покатилась по-прежнему, точно поддразнивая меня. Я второй раз окрикнул возницу, спросив много ли верст осталось до станции.
— А Бог знает. Версты здесь не меряны. Вон от той пожни, что налево, считают семь, — ответила она, готовая снова принять неизменную позу, но я продолжал свои вопросы и, наконец, вывел ее на разговор. Она задергала вожжами, понукая лошадь, и повозка загремела и закачалась по ухабам, оставляя позади попадавшаяся кочки.
— Где же пожня? — спросил я, не видя никаких признаков луга.
— А вон, где стоят зароды, там, в болоте. Сейчас увидишь.
[22]
Минут через пять я, действительно, разглядел зароды. Это были невысокие колья, воткнутые в землю штуки по четыре в ряд, между которыми складывалось сено. Понятия о копнах здесь не имеют потому, что сено сгребается полусырым и досушивается уже в этих зародах или заборах.
Поравнявшись с зародами, я увидал, что на том месте растет редкая осока, между которой серебрилась вода.
— Как же тут косят? Разве болото высыхает? — спрашивал я, уже совсем повеселевшую женщину.
— Нет, не высыхает, так косим.
— А тут глубоко?
— Не порато глубоко, немного выше колена, а только вязко, — едва переставляешь ноги. За день-то во как умаешься, все кости болят.
— А разве лучшего места нет?
— Как не быть. На островах, на море есть; да той травы мало. Ведь у нас скот приходится держать на дворе чуть ли не восемь месяцев. В мае еще во какие морозы бывают. За лето едва управишься накосить, а тут еще в такую пору другая работа: ездят господа, — надо возить. Целый день теряешь, а ведь в наших местах мало живет хороших-то дней. Пойдет морянка, да другой раз недели две и дует с дождем, а то и с снегом. Доводись хоть до меня: одна я на все, казачихи взять не на что, да в эку пору и не найдешь, а какая я работница, — того и гляди, что на дороге разрешусь. Муж промышляет на Мурмане. Ведь у нас, как придет весна, ни одного мужика не найдешь в деревне, все на Мурман идут. Был у меня сынок, лет четырнадцать ему минуло, и взял отец прошедший год с собой, да так а не привез, — потонул он, сердечный.
Уж как я просила мужа: не бери, мол, еще молод. Не послушал: дескать я сам с шести лет пошел на море. Ну, и пришлось пустить. Хозяин сказал, что на море его не пошлют, а заставят чистить треску да язычки отбирать. Все лето я получала от него письма, — смышленый был такой, сынок-то, а потом, перед самым концом, послали его на тройнике за снастями. Поднялась буря, тройник-то и осел, ну, все и погибли. С ним, еще трое хрещеных было.
Рассказывала она это с таким спокойным равнодушием, как бы о самой обыкновенной и не стоящей внимания истории.
Я тяжело вздохнул, а она, по-видимому, успокаивая меня, продолжала:
— Муж сказывает, что не проходит ни одного лета, чтоб на Мурмане не погибали люди. Опасный промысел для наших мужиков; того и гляди, что лишишься кормильца, — закончила она с таким же равнодушием свой рассказ и, дернув вожжами, хлестнула лошаденку.
— Ну, лешай! Экая ведь касть какая, только и знай, что кнут держи.
— Почему поехали вы, больная? — спросил я. Разве нет других людей?
— Я не больная, барин, — обиженно ответила она, — только к слову так сказала, что на дороге-то разрешусь. Все ведь равно, дома сидеть не будешь. Не здесь рожу, так на сенокосе. У нас все так живет: пойдет жонка на сенокос одна, а придут двое, только другой-то еще в фартуке пищит.
[23]
Ни упрека, ни страдания и даже желания чего ни будь лучшего я не услышал из слов этой изможденной вечным трудом женщины, и в душу проникало тоскливое чувство.
За разговором я не заметил, как мы миновали тундру и подымались на каменную гору, покрытую белым мхом и тщедушным лесом. Лошадь вытянулась и беспрерывно фыркала, точно протестуя под ударами кнута.
— Но, но, сердешная! Вот ведь пропащина какая, все в сторону воротит. Стрела тебе в рот, — то приговаривала, то ругалась моя спутница, понукая вспотевшую лошадь.
Скоро показалось поморское село. Серые дома в беспорядке тянулись по берегу реки, а немного поодаль, на горе, белела деревянная церковь. Тундра сменилась нежно-зеленой долиной, засеянных житом полей, изредка прорезываемых кустарником, да серыми камнями, которые, как сторожа, молча и угрюмо стояли, раздвинув колосья. Солнце красным шаром скатилось к горизонту и позолотило верхушки чернеющего леса. Подул легкий ветерок, разогнал палящий воздух и принес свежий запах сочной травы и соснового леса. Послышалось блеянье овец и мычанье коров и мы, встреченные звонким лаем собак и любопытным взглядом женщин и ребятишек, въехали в село.
Лошадей здесь не нашлось, и я решил переночевать, чтоб завтра пешком отправиться на лесопильный завод и там сесть на пароход. Приютившись в крайней избе в ожидании чая, я сел у окна и наблюдал закат.
Солнце уже утонуло за лесом и унесло с собой долгий летний день. Наступала бледная северная ночь. Почти под самым окном темно-серебряной полосой катилась речка, а вдалеке шумел водопад. Полураздетые беловолосые ребятишки весело бегали по деревне, оглушая воздух звонкими серебристыми голосами, а с другого конца деревни плыла протяжно-унылая песня, то замирая, то снова появляясь, — это пел хоровод девушек, после работы собравшихся в ригачи, чтоб походить «уточку». И шум водопада, и крик ребятишек, и песня, все слилось в один общий голос, в одну далекую музыку, которая проникала в душу и родила там молитвенное настроение. А потом эта музыка смолкла, лишь водопад громче шумел, убаюкивая однообразной мелодией уставшую за день деревню, а ночь благословляла ее, шепча свою тайную сказку.
На другой день, рано утром я отправился в путь, взяв с собой двух мальчуганов, чтоб донести вещи. Идти приходилось верст восемь. Начинался, как и вчера, знойный день, но воздух, еще не успевший раскалиться, был прохладен и душист. Дорога шла через поле. Молодой ветерок едва заметно волновал колосья и хрустальной чешуей бежал по реке. Вдали, как живые цветы, пестрели косцы, в лесу за рекой жалобно куковала кукушка, а в осоке кричали утки, то исчезая под водой, то подымаясь высоко над лесом; издалека плыла приятная лебединая песня. Все проснулось и по-своему славило восходящее солнце.
Я шел тихо, стараясь глубже вдыхать свежий утренний воздух. Спутники мои бежали впереди и робко шептались между собой, кидая украдкой в мою сторону любопытный взгляд. Подслушав их раз[24]говор, я узнал, что они уже распределяли ту сумму, которую получат с меня за работу.
...А как мамка узнает, — говорить один из моих носильщиков, — так возьмет у меня деньги татке на письмо, и не останется на тетрадку. Хоть бы гостинцев на копейку купить, — вздохнул он, чмокнув губами.
Ну так что же, — успокаивал товарищ, — татка придет, отдаст деньги-то. Ты скажи ему: мол, это мне дал барин на тетрадь.
Поравнявшись с косцами, я остановился и велел ребятишкам отдохнуть, но они, положив вещи около меня, опрометью побежали по лугу, и, перебегая от одной группы косцов к другой, громко хвастались ролью носильщиков.
Среди косцов не было ни одного мужчины. Женщины, вдвое согнувшись, из всех сил махали горбушами1, высоко над головой взметая скошенную траву. Тут же ползали грудные дети и копались в земле. По временам к нам подходили матери, и утерев «пулю» кормили грудью, а потом опять принимались за работу, изредка разгибаясь, чтоб оправить спустившийся повойник или выбившуюся косу. Девушки весело перекликались, подшучивая друг над другом, или сообщая о своих нарядах. Одна мурлыкала какую то невнятную песенку. А солнце незаметно подымалось выше, воздух накаливался, и снова наступил палящий день.
Окрикнув своих спутников, я продолжал путь. Пот с меня катился крупными каплями, и ломило от усталости ноги. Было как-то неловко смотреть на весело бегущих ребятишек и на неустанных косцов.
Наконец, перед нами раскинулся бесконечный простор Белого моря, которое дышало своей стальной грудью и звало туда, далеко, где оно сливалось с небом. У пристани уже стоял неуклюжий, закоптелый пароход, тяжело пыхтя и выбрасывая густые черные клубы дыма, которые застилали солнце и кидали на землю ползущую тень.
Когда мои носильщики получили плату, тотчас же без оглядки, нимало не отдохнув, побежали обратно, крепко зажимая в руке монету, а я поднялся на палубу и долго смотрел им вслед, и заразившись их радостью, радовался сам и позабыл вчерашнее тяжелое впечатление.
Раздался оглушительный свисток, и пароход медленно двинулся, лавируя между гранитными островами, а потом выбрался на простор, и расправившись в родной стихии, прибавил ход, с шумом разрезая зеленую воду и расстилая за собой белую пенистую полосу. Над самой кормой с криком летели чайки и своим стоном предвещали бурю. На небе откуда-то появилось огненное облачко, за ним другое, и третье, и все слились в одну свинцовую массу. Вдали забегали белые зайчики, двигаясь все ближе и ближе к пароходу, тотчас же налетел шторм, вспенил все море, и оно почернело и, нахмурившись, застонало тысячью разнообразных голосов. Солнце закатилось за облако, пробежав золотой полосой по морю. Наступил полумрак. Па[25]роход качнулся и, прибавив ходу, упорно шел, разрезая набегавшие волны, а они подымались все выше и выше, раскрывая черную пропасть, и лизали белыми языками железный корпус. На палубе воцарилась жуткая тишина. Все пассажиры молча прислушивались к грозной песне бури, и лишь одна старуха-богомолка, уткнувшись в свой узелок, шептала какую-то молитву, да внизу тяжелая машина выбивала однообразно: «спе-ши», «спе-ши».
Капитан на кого то выругался и направил в море бинокль. Далеко, далеко белели три паруса и, то исчезая, точно провалившись в морскую бездну, то снова появляясь, как громадные чайки, плыли к пароходу. Раздался унылый свисток и прокатился по морю, слившись в общем стоне, с громом проскрежетала якорная цепь и пароход остановился, качаясь на волнах, как гигантское чудовище, Ветер злился, свистел по палубе, точно хотел порвать всё снасти в щепки разбить непокорное судно. Лодки двигались к пароходу. С туго надутыми парусами и высоко над собой взметая белую пену. Я смотрел туда с затаенным дыханием и думал, что вот-вот сейчас волны поглотят эти скорлупы и отдадут их в жертву морским хищникам, но прошло немного времени, и карбаса пристали к пароходу, ухватившись за шкот (веревка, протянутая кругом корпуса), и прыгая на волнах, как бы стремясь укрыться на палубе от разгулявшихся волн.
Из мужчин на карбасах был только один старик, а остальные — женщины и девицы, в пестрых праздничных сарафанах, высоко заткнутых за поясом.
Старик поднялся по спущенному трапу на палубу, чтобы сдать коносаменты для принятия груза, а оставшиеся внизу с любопытством смотрели наверх, завидуя спокойно устроившимся на пароходе пассажирам.
Затрещала лебедка, и из трюма, покачиваясь, поднимались тяжелые бочки и мешки и спускались в карбас. А он все оседал, почти касаясь бортами воды.
— Буде, буде! Больше не подымет, — кричали снизу, — а то опружит. Экая буря, можно ли так грузить. Ах, ангелы-хранители, еще подают, ведь так пропадешь, но лебедка не слушалась и спускала новый груз.
Так же нагружались и остальные карбаса. Женщины спешно снимали трос и прицепляли к гаку, а девушки растаскивали груз по карбасу, стараясь сохранить равновесие, и, когда нагрузка кончилась, кокетливо поправили платки и стряхнули фартуки. Некоторые достали из за сарафана письма и деньги чтоб отправить на Мурман гостинец. Одна — побойчей — собрала это и поднялась на палубу, застенчиво оглядывая пассажиров. Купив в буфете черствых булок, передала матросу.
— Уж передай, Иван Петрович, Никифору-то, он в Териберке. Моему-то Федору не забудь передать, да скажи, что я поставила десять заколей, — слышалось снизу.
Раздалась команда сниматься с якоря, и девушка быстро сбежала в карбас, встреченная общим смехом. И так шутя, как бы играя, девушки подняли паруса и отчалили от парохода. Старик, перекрестившись, молча встал к рулю переднего карбаса; и снова белыми [26] чайками они поплыли, и то оседая, то снова подымаясь, убегали от парохода.
— Опружит бедных, — вздохнул кто-то из пассажиров, но лязг якорной цепи заглушил слова.
Пароход застучал, запыхтел и опять с шумом разрезал седые волны. Все следили за удаляющимися парусами с каким то тяжелым ожиданием и натянутыми нервами.
— Ничего, Бог милостив. Ведь у нас все так живет, — успокоил какой-то крестьянин-помор, и снова на палубе воцарилась тишина. Небо спустилось низко и будто касалось моря. Кругом царила тьма, и лишь внизу бурлили белые волны и стонали тысячью голосов. Я спустился в класс и скоро уснул, убаюканный бурей, и проснулся когда пароход подходил к городской пристани.
В городе я нанял пару лошадей и опять трясся по каменистой дороге. Свинцовые тучи окутали ночное небо. По сторонам черной высокой стеной тянулся лес. В голове роились новые мысли, новые думы. Там, сзади осталось бушующее море, величавое в своей непостижимости, здесь шумел лес и тоже скрывал в себе какую-то тайну. Думалось, что вот тут сейчас за черной стеной происходит неизвестная жизнь, бродят неведомые обитатели, и не было удивительным, что народная фантазия создала существование гигантских леших, кикимор и русалок.
Возница мой — худенький старичок, с изрезанным морщинами лицом, с маленькими слезящимися глазками, над которыми нависли густые брови, был очень разговорчив; поэтому я не замечал, как мелькали белые верстовые столбы. Лошади бежали, весело озираясь по сторонам и беспрерывно прядя ушами. Потом в лесу что-то треснуло, и они испуганно шарахнулись в сторону, и ломая попадавшиеся под копыта кусты, помчались вскачь.
— Тпру, тпру! — кричал старик, натянув вожжи и подпрыгивая на беседке, — чего напугались?..
— Медведь здесь ходит, — обратился он ко мне, когда успокоились лошади, — ну, они и боятся. Коренника то прошедший год медведь поцарапал, а жеребенка так и совсем затравил.
Умный зверь этот самый медведь-то, — продолжал он, постукивая кнутовищем по чеке. Людей то редко трогает, разве только когда близко наткнешься, а то бежит — аж кочки летят. А вот скотину-то портит. Один раз так на версту к деревне прибежал, когда гнался за лошадями. Не догнал все-таки. Вишь ты, лошади-то его почуяли далеконько, и ну через огороды катить, а он плут ударил в обход, да все лесом, лесом, да порато далеко взял, не рассчитал. После смотрели, так ужасть сколько лесу свалил негодный. И как бы это барин вывести его? Мы уж и самоедку привозили, чтоб заговор почитала, а нет, не помогает, — закончил он.
На горизонте показались красные полосы и заревом разливались по всему небу. Лес просыпался; зачирикали на разные голоса пернатые, и, как спугнутое привидение, над нашими головами прошумела гагара, и ей стоном откликнулись другие. Зазвенели кулики и затоковали косачи, выбивая густую дробь.
— Ишь как ворчат, знать ясный день будет, — пояснил старик.
Немного погодя до нас донеслась протяжная одноголосая песня.
[27]
— Порато рано завел, — ворчал разговорчивый старик. Караульщик это на сплаве будит бурлаков, — рассказывал он, повернувшись ко мне. Тут по реке лес гонят на лесопильный завод. Мы мимо поедем.
Песня близилась и, наконец, можно было разобрать слова. Пел резкий мужской голос:
Уж вы батраки удалые,
Ребята молодые,
Вставай, вставай, вставай...
— Много тут народу, — продолжал ямщик, — человек триста. В этой стороне уж не ходят на море, а больше на сплава. Трудная тоже работа, и опасная. Реки у нас порожистые, так что новой раз приходится по одному бревну гнать, а ежели засядет бревно на камень, — полезай в воду, а как? На ногах не устоишь: вода в порогах быстрая. Оно конечно народ привычный, на бревне плывет, словно по матушке земле ходит. Ну, бывает, что другой раз и свернется, и был таков; затянет, да так начнет по камням волочить, ни одной косточки не останется. Отец мой тоже на лесу погиб. Только он не на завод гнал, а в город для дров...
Тут он замолчал и указал кнутовищем вперед. Невдалеке раскинулось несколько белых палаток, по которым прыгало красное пламя. Песня звучала громче:
Ендогубы — толстогубы,
Лапинцы — богатовцы,
Вставай, вставай, вставай...
И когда мы сравнялись с палатками, я увидел, что пел хромой старик, ковыляя от одной палатки к другой. Тут же весело горел костер, высоко подымая огненные языки и рассыпая мириады искр, которые с клубами дыма разливались по лесу, причудливо танцуя по ветвям деревьев. Над костром висели два больших котла.
Ямщик поздоровался с караульщиком, и тот прекратил свою песню.
— Бобыль, — погодя пояснил он мне, работать-то ничего не может, ну, вот и вымолил у приказчика. Глядишь, на хлеб насущный и заработает.
Из одной палатки высунулась заспанная голова с свалявшейся бородой, а потом выползла и вся фигура, и перед нами встал рослый мужик, потягиваясь и крестясь на восток, а сзади снова звучала назойливая песня:
Приказчики, доказчики,
Безбожные карманщики,
Штрафы напишут вам...
— Много работают, порато много, — снова обратился ко мне ямщик. Вот вишь — солнца еще и не видно, а он уж замолол: вставай, вставай. Сейчас встанут, позавтракают, да и потянут до заката. К ночи-то еле движутся, и поужинать не могут. А много тут еще и увечатся: то один другого багром нечаянно заденет, то иной и сам себя топором порубит. Никак не остережешься, суматоха — во какая, один Бог знает. К осени-то, сгонят, точно с войны идут: у того рука засажена, у того нога, или что другое. Э-эх жисть наша, — вздохнул он и ударил кнутом по кореннику.
Далеко осталась песня, и лишь по лесу разносилось звонкое: вставай, вставай.
[28]
Солнце уже выкатилось из-за леса, раскинув пучкообразные лучи. Дымчатые тучки рвались на клочки и стаями плыли к востоку. Лес осветился, и черная стена раздвинулась в стройный ряд темно-зеленых сосен, между которыми по левую сторону блестела река, по которой расстилался прозрачный туман.
— Вот тут гонят, — указал ямщик кнутом. Здесь река-то через озеро идет, ну, и тихо.
— А что, барин, верно ли говорят, что в реке водяник есть? — спросил он, поглядев на реку, и сам ответил, не дождавшись моего мнения: чай, не верно, так болтают. Конечно, оно и есть что-нибудь такое, Бог ведь знает. Отец-то погиб на моих глазах, вместе мы гнали лес-то. Тогда я еще парнишком был. Приходилось переваливать через порог, высокий он. Меня отец послал на берег: ты, дескать, иди, а я тут сам проведу. Ну, и я пошел по берегу. Иду это, да смотрю, как он будет спускаться. Дошел плот до порога, а вода так и злится, словно косматые лешие шипят, да как шарахнулся носом вниз, так и встал попом. Смотрю, отец повис на косяке (снасть), да так и висит. Не успел я крикнуть, как плот по бревнышку раскатило, а отца уже не было. Я завопил, да что есть духу побежал в деревню. Только пробежал порог-то, как из кустов что-то прыгнет, да в воду, аж вся река покрылась пеной, и вдруг порог перестал шуметь. Може, оно и есть этот самый водяник-то?..
Послышался церковный благовест, и мой рассказчик снял шапку и перекрестился, а потом ударил кнутом по лошадям и запрыгал на беседке.
С. Зобков
ПРИМЕЧАНИЯ
[24]
1 Горбушами называются косы, употребляемые в северных губерниях. Они отличаются от обыкновенных кос-стоек тем, что имеют короткое косовище, формой похожее на топорище, но в более изогнутом виде. Косят ими в обе стороны, как бы рубят траву, отчего она не ложится полосой, а раскидывается во все стороны.
© текст, Зобков С., 1911
© OCR, Воинов И., 2007
© HTML-версия, Шундалов И., 2007
