История взаимоотношений норвежских и русских колонистов на Мурманском берегу в конце XIX – начале XX вв. Статья размещена с согласия автора.
Пересадило Р.В. Русско-норвежские отношения в материалах Государственного архива Архангельской области //Русский Север в документах архива. – Архангельск, 1998. – С. 72–89.
Русско-норвежские отношения в материалах Государственного архива Архангельской области
[72]
Русско-норвежские взаимоотношения на Русском Севере с древнейших времен вплоть до первых десятилетий ХХ века имели всеобъемлющий характер. Так или иначе, они затрагивали все стороны жизни Поморья, находя свое отражение в письменных источниках. И в этом богатейшие возможности для исследователя представляют материалы Государственного архива Архангельской области.
Фонд архангельского гражданского губернатора (фонд 1) содержит документы, самым подробнейшим образом отражающие развитие морских торговых связей двух государств на протяжении всего XIX века. Здесь есть и списки приходящих и отходящих поморских и норвежских судов, и имена купцов, крестьян, мещан, торговавших с Норвегией, и аккуратно составлявшиеся русскими чиновниками описи товаров и размеры пошлин. Кроме того, товарооборот между Россией и Норвегией можно проследить по делам фондов 23 (Канцелярия главного командира Архангельского порта), 51 (Архангельская торговая палата).
Но более подробно хотелось бы остановиться на теме русско-норвежских конфликтов XIX века. Эта проблема пока малоизученна в отечественной историографии. Между тем фонды ГААО представляют здесь огромные возможности. Российско-норвежские отношения никогда не были безоблачными. Если говорить о политике местной архангельской администрации, то конфликты являлись здесь одним из определяющих факторов. Центральные правительства Российской Империи и Норвегии (до 1814 г. – Дании, до 1905 г. – Швеции), как правило, общались по поводу разрешения проблемных ситуаций (это случалось особенно часто на протяжении XIX – начале ХХ веков).
Архивные документы показывают, что для русских властей на одно из первых мест уже с конца XVIII века в отношениях с Норвегией начинает выходить проблема урегулирования [73] пограничного вопроса*1. Непростые отношения местного населения на границе с конца XVIII столетия показывают донесения чиновников, часто встречающиеся в фонде 1367 (Канцелярия Архангельского, Вологодского и Олонецкого генерал-губернатора). Одной из первых неудачных попыток разграничения 80-х гг. XVIII века посвящено несколько дел фонда 1. Этим сюжетом в истории российско-норвежских интересовались еще такие исследователи, как А.П. (Русско-норвежское пограничье //АГВ – 1877. – № 96–102), М. Голубцов (К истории разграничения России с Норвегией //Памятная книжка Архангельской губернии на 1910 год. – Архангельск, 1910). Еще в 1753 г. коллегия иностранных дел предложила Архангельской губернской канцелярии подробнее узнать о землях на датско-российской границе. Однако о конкретных действиях архангельской администрации подлинно известно начиная с 80-х годов XVIII века.
В 1784 г. губернатор Тутолмин предписал через наместничество советнику казенной палаты Радищеву вместе с губернскими землемерами объехать лапландскую границу для учреждения там «в предостережение потаенного без пошлин провоза товаров» таможенной пограничной стражи2. А в 1785 г. на пограничье с Норвегией командировали землемера Козьму Киселева «для снятия пограничных мест и для нанесения оных на план»3.
Но упомянутые выше исследователи отмечают отсутствие четкой границы и в 1787 г. Причины этого проясняет дело 212 (фонд 1), в котором имеется прошение, поданное кольскому земскому исправнику Шестакову крестьянами Пяозерского присутствия. Из прошения выясняется, что Киселев вопреки возложенным на него обязанностям самовольно решил провести государственную границу. В результате, как жаловались крестьяне, новая граница оказалась проведена в нашу землю более двух верст4. Шестаков подал рапорт с описанием дела архангельскому генерал-губернатору Тутолмину. Губернатор в свою очередь предписал правителю архангельского наместничества Ливену, что так как «не сие во власть Земского управления дабы определять границу империи», то отправляемые на границу чиновнику «отнюдь не дерзали означать границы в натуре какими-либо признаками или переходить в пределы владения [74] соседственных государств», а «Кольскому земскому исправнику дать знать, что граница между обеими державами и была и есть прежняя»5. Но трудность состояла в том, что никто не знал, где именно проходит эта «прежняя» граница.
Вернуться к вопросу о разграничении заставили конфликты между лопарями на пограничных территориях. Военному губернатору постоянно приходилось заниматься разбирательством дел, связанных со столкновениями местного населения на русско-норвежской границе, о чем свидетельствуют материалы фонда 2 (Канцелярия военного губернатора). В вышеупомянутом прошении крестьяне Пяозерского присутствия жаловались на так называемых «двоеданных лопарей», чьи олени «ходят целыми стадами... и потаптывают и губят... на нивах насеянной хлеб», поедают заготовленные снопы. Иностранные лопари, кроме того, занимались на землях пяозерских крестьян звериными и рыбными промыслами. «Отчего претерпеваем мы тяжайше великую беду и приходим в крайнее разорение», – жаловались лопари.
Существование такого явления, как «двоеданные лопари» вносило большую путаницу в собирание налогов. Архангельская казенная палата сообщала в 1788 г. правителю наместничества Ливену, что «оные лопари верноподданные швецкие, веры лютеранского исповедания, Его Величеству Королю Швецкому платят по 5 рублей по 12 копеек», а России за пользование погостами от 3 рублей 92 копеек до 4 рублей 54,5 копеек6. В летнее время «двоеданные лопари» промышляли около озер и рек российских и датских владений, за что платили еще и датскому правительству. Ежегодный сбор «луковой» дани регулировался на основании указа Правительствующего Сената 11 июля 1723 г.7. Однако сбор осложнялся географическими условиями, лопари часто просто отказывались под разными предлогами от уплаты. В 1804 г. архангельский военный губернатор доложил министру финансов о невозможности сбора податей с них, но разбирательство дела отложили до лучших времен.
Лопари сами часто не знали, на чьей территории находятся. По крайней мере, уже в 50-х годах XVIII века существовала проблема самовольных поселений. В 1753 г. солдат Устюжского полка Турчасов обвинил в этом нарушении закона норвежских лопарей. Причем последние утверждали в ходе следствия, что не знали, чью территорию заняли – датскую или русскую8. В 1822 г. кольский исправник подал рапорт о незаконном поселении на русской территории шведских и норвежских лопарей, притеснявших к тому же местных российских жителей. [75] К разбирательству инцидента подключились министры внутренних дел Кочубей и иностранных дел Нессельроде9.
О том, что разрешением русско-норвежских конфликтов занимались не только местные власти губернии, но и центральное правительство, показывают дела фондов 1, 2, 4 (Архангельское губернское правление), 71 (Архангельское губернское по крестьянским делам присутствие).
В конце концов рапорт кольского исправника Постникова привел к активной дипломатической переписке между Россией и Шведско-Норвежским королевством. Результатом стала Конвенция о разграничении 1826 г. Местная архангельская администрация пыталась было сопротивляться претензиям Норвегии на Печенгский, Пазрецкий и Нявдемский погосты, но управляющий министерства иностранных дел Дивов 25 апреля 1825 г. известил губернатора, что вопрос уже решен. При этом власти губернии не были приглашены к участию в способе проверки и установлении границы. Все это дало повод спустя десятилетия архангельским краеведам обвинить министерство иностранных дел в утрате Россией «трех богатейших незамерзающих гаваней со всеми их угодьями, реками и прочим на протяжении 400 верст в окружности»10.
Однако надежды правительства одним махом разрешить все русско- норвежские противоречия не оправдались. Архивные документы показывают, что к старым спорам о промыслах, заготовке дров и корма для оленей добавилась проблема определения населения к России, либо к Норвегии. Подданные этих государств оказались на чужой территории. Из-за неразберихи в принятии подданства возникали различные «недоразумения». Например, 19 февраля 1831 г. министр внутренних дел России сообщил военному губернатору Архангельска о дошедших сведениях «о злоупотреблениях, производимых некоторыми из русских лапландцев в лесах норвежских владений, прилегающих к границам Российской Лапландии, где они, вырубая даже строевой лес, перевозят оный в Норвегию и продают там, как произведение России...»11. Министр приказал губернатору «учинить распоряжение и кому следуют предписание о воспрещении... противозаконной порубке лесов с подтверждением лапландцам, что они подвергнуться за сие строгому наказанию». Расследованием этого дела вынужден был заняться гражданский губернатор, но кольский земский исправник выяснил: лес вырубали лопари Нявдемского погоста (т.е. территории, принадлежащей с 1826 г. Норвегии) с разрешения исправника Вадсё12.
Хотя лопари получили право выбора страны проживания, но не торопились это делать. В 1833 г. Кольский земский суд [76] для устранения конфликтов между лопарями русских погостов, Улеоборгской губернии (В.К. Финляндское) и Норвегией попросил ост-финмаркенского исправника «понудить строгими мерами к вызову на новую границу норвежских лопарей» из Печенгского погоста13. Но и в 1837 г. в том же погосте проживали «с оленьими стадами норвежские и финляндские лопари», причем из норвежских вступать в подданство России никто не выразил14. О серьезности конфликтов можно судить по расследованию в 1836–37 годах Кольского земского суда по делу «заколотием ножом» финном Гальтом норвежского лопаря. В ходе разбирательства выяснились многочисленные нарушения норвежцами правил проживания15.
Из материалов ГААО можно узнать об инцидентах в самой Норвегии. В 1830 г. Нессельроде получил ноту от шведского посланника барона Пальмстерна: около Финнмаркена столкнулись норвежская барка и русская лодья, норвежцы пожаловались местным властям, что один из членов их команды, Амунд Нильсен, погиб, так как был «брошен в море экипажем российского судна»16. Несмотря на то, что расследованием занимались министерство внутренних дел и архангельский гражданский губернатор, виновных найти не удалось, т. к. оказалось, что официально никто из поморов в это время около Финнмаркена (недалеко от Тромсе) промыслами не занимался.
Кольский исправник жаловался губернатору Финнмаркена на притеснения пограничными жителями Норвегии русских подданных на р.Пасвиг «в отношении рыбной ловли, охоты и других промыслов»17. Этот вопрос рассматривался на заседании русско-норвежской комиссии в июле 1832 г. в Польмаке, где российские представители адмирал Галл, бывший кольский исправник Кривкович и чиновник особых поручений Руктешель указали, что «русские лопари, стесненные со всех сторон норвежским лопарями, не имеют возможности пользоваться даже дарованными им Конвенциею [1826 г. – Р.П.] правами на рыбные и звериные промыслы и лишаются таким образом средств к пропитанию»18.
Рыбные и звериные промыслы являлись традиционным занятием поморов от Онеги до Колы. Однако значительная часть населения «невысокого материального благосостояния» использовала еще один источник дохода – меновая торговля с Норвегией. Вопрос о роли меновой торговле для поморов вызывал споры уже в XIX веке. В записке 1854 г., составленной в военном губернаторстве Архангельска для МВД, указывалось, что меновая торговля гораздо важнее для жителей Финнмаркена (т.е. для норвежцев), чем для поморов. Если для первых [77] обмен – «существенное условие благосостояния», то для последних – зло и убытки. Указывалось, что по норвежским законам практически не преследовались злостные должники, чем норвежские торговцы умело пользовались19. Однако официальные документы показывают, что для многих торговля просто стала средством избежания «совершенной бедности и нищеты»20. Указом Николая I от 24 марта 1835 г. «всем жителям городов: Кеми, Колы с уездами и Сумского посада без ограничения гильдий, также мещанам и крестьянам даровано право вывозить из Норвегии на собственных мореходных судах рыбу и мягкую рухлядь по всем беломорским портам без ограничения количества»21. В 1843 г. к военному губернатору обратились граждане г. Кеми с просьбой разрешить им торговать товаром, привозимом из Норвегии, в Архангельске. И хотя архангельское купечество протестовало против предоставления подобных льгот (например, 8 октября 1842 г. Архангельская торговая депутация предложила запретить продажу привозимого из Норвегии пушного товара в Архангельске без вступления в гильдию22), эта просьбу услышали. 21 июля 1843 г. вышел очередной указ императора. Теперь иногородним купцам поморского края разрешалось в Архангельске «производить торговлю мягкой рухлядью без торговых свидетельств и без платежа акциза в пользу города»23. Гражданский губернатор даже предлагал в 1854 г. для распространения новых типов судов разрешить торговлю с Норвегией только на шхунах24.
Если российскому министру внутренних дел докладывали, что «наши торговцы... верят слишком много норвежским купцам в кредит, а те весьма часто употребляют... доверие во зло», то жители Финнмаркена жаловались нашему генеральному консулу Чевкину «по поводу делаемых ими денежных пособий и ссуд многим шкиперам и мореходам Архангельской губернии, терпящим крушение и аварии у сих берегов, и по неполучении за сие обратной платы»25. В ответ Чевкин предложил в 1846 г. учредить общество взаимного морского страхования между судохозяевами губернии по примеру приморских городов Норвегии, но эта идея не нашла отклика.
Чевкин также указывал, что очень большое неудовольствие властей Норвегии вызывают нарушения поморами таможенных правил. В докладе министерству финансов 1844 г. Чевкин привел жалобу своего вице-консула в Гаммерфесте на кемского купца Ивана Чколошина, прибывшего для торговли из Тромсё. Чколошин «не явился ни в вице-консульство для засвидетельствования корабельного паспорта, ни в таможню для заплаты пошлин, а тайно оставил Гаммерфестский порт»26. [78] И как замечал Чевкин, «подобные случаи неисполнения нашими беломорскими шкиперами своих обязанностей повторяются часто и могут иметь последствием важные неудовольствия между российским и норвежским правительством и значительный вред для торговли». По требованию консула департамент внешней торговли попросил военного губернатора Архангельска «обратить внимание начальства губернии на необходимость подтвердить... корабельщикам о неукоснительном исполнении за границей законов и постановлений иностранных государств»*27.
В 1854 г. генеральный консул Мехелин также сообщал, что «многие русские шкипера по приходе в норвежские порта не подчиняются законным требованиям местных таможен и часто представляют на свои товары неправильные декларации, ссылаясь в подобных случаях на недосмотр при нагрузке в России товаров или на незнание норвежского языка»28. Мехелин объяснял это тем, что жители Архангельской губернии ранее допускались к торговле в Финнмаркен без соблюдения формальностей (большая часть подобных нарушений случалась именно в этой провинции).
Впрочем поморы придерживались другого мнения по этой проблеме. По донесению кемского земского исправника «купцы не видят в российских законах никаких льгот для себя, дабы развивалась бы торговля, особенно много трудностей в судоходстве и развитии купеческого флота с Норвегией»29. В прошении командиру винтового корвета «Варяг» флигель-адъютанта е.и.в. капитану 1-го ранга О.К. Кремеру от шкиперов российского купеческого флота рассказывалось, что русские поморы, промышляя между Архангельском и портами северной Норвегии, терпят «в самых дурных видах различные притеснения со стороны норвежских властей, не имея при этом прямой защиты в нашем консуле»30. Наши купцы пожаловались и на норвежскую таможню: «Каждое из наших судов едва только может совершить один рейс в лето из Архангельска в Гаммерфест и обратно, тогда как на наших глазах каждое из норвежских судов сделает несколько таких рейсов в лето, что прямо зависит от того, что мы, привозя свой товар в их порт, должны необыкновенно долго ждать осмотра судна таможнею и затем разрешения права выгрузки на берег, которые опять же сопровождаются большими трудностями...». Причем по описаниям поморов, норвежцы нарушали законы неоднократно31. Поморы посетовали [79] на то, что совершенно не знают новых законов Норвегии о налогах и пошлинах. Правда, на последнее финнмаркенский губернатор ответил, что эта жалоба необоснованна. «Наши законы и таможенные тарифы сообщаются всем чиновникам, обязанным наблюдать за их выполнением, имеются также дешевые сборники», – указывал губернатор32.
Сведения о плохой защите русских поморов нашими консулами на норвежском берегу подтвердил и архангельский губернатор Н.А. Качалов в своем докладе министру внутренних дел в 1870 г. о поездке по городам Норвегии33. В.В. Суслов объясняет это тем, что в Норвегии торговыми посредниками с русской стороны в качестве вице-консулов привлекались те же норвежцев, которые соблюдая интересы, прежде всего, норвежской стороны, навязывали свое мнение русскому консулу34.
Не прекращались конфликты на промыслах в приграничных погостах. Норвежские власти даже сделали, что «весьма трудно вовсе избегнуть частных споров, могущих возникать между удаленными и малообразованными пограничными жителями»35. Финнмаркенский губернатор утверждал в 1847 г., что «от излишнего усердия со стороны управлений обеих сторон этим распрям придается гораздо более важности, нежели они в самом деле заслуживают». Тем не менее, в том же 1847 г. архангельский и финнмаркенский губернаторы договорились «по подобным предметам между губернскими начальствами».
К середине XIX века стало ясно, что норвежский Финнмарк чрезвычайно быстрыми темпами обгоняют по уровню развитию русский Мурман, Это констатировал российский генеральный консул в Христиании Мехелин, которого потряс контраст между кипевшим жизнью и деятельностью Финнмаркеном и Мурманским берегом, пустынном и заброшенным36. Плюс ко всему несмотря на заключение разграничительного договора сохранялись старые проблемы: самовольные поселения, конфликты из-за пастбищ, мест промысла и т.п. На Мурмане все более усиливалось норвежское влияние. На лопарей же было очень трудно положиться. Они вели кочевой образ жизни, часто просто уходили на чужую территорию. Например, в 1847 г. Архангельская палата государственных имуществ сообщила гражданскому губернатору, что в 1845 г. «причисленный из норвежских лопарей в число государственных крестьян Кольского уезда лопарь-фильман Иван Алексеев Скаре отлучился в Норвегию самовольно со всем семейством и стадами»37.
Русские промышленники появлялись на Мурмане только во время промыслов и жили там далеко не в лучших условиях. Предпринимались попытки как-то исправить положение. [80] Так, в 1847 г. Архангельская палата государственных имуществ предложила «производить безденежный отпуск леса крестьянам на устройство временных жилищ на мурманском российском берегу для рыбных и звериных промыслов»38. Министерство государственных имуществ поддержало это предложение, и вышел соответствующий императорский указ, определяющий количество ежегодно отпускаемого леса39. Сложно сказать, как реализовывалась эта льгота, но, когда подобные меры попытались применить в конце 60-х годов уже в ходе колонизации, то ничего не вышло. В 1871 г., по сообщению губернатора, «из всех 19 колоний Мурманского берега только близ одной Печенгской колонии есть лес, годный на что-либо», так что даже богатые поселенцы в качестве жилья на первое время довольствовались землянками или полуземлянками.
С 60-х годов российское правительство для заселения Мурмана стало активно привлекать норвежцев и финнов. Обстоятельство, что власти для освоения полуострова сделали ставку исключительно на иностранцев, вызвало ряд проблем. Прежде всего начались конфликты между колонистами-иностранцами и русскими промышленниками40. С поморов даже брали письменные обязательства не притеснять норвежских поселенцев (как это, например, случилось после жалобы норвежского колониста Уле Ульсена Лиала «относительно причиненных ему, Лиалу, промышленниками... побоев и других преступлений»). Колонисты жаловались на русских рыбопромышленников, которые не держали на привязи своих собак, причиняя вред хозяйству и пугая скот41.
Анализируя переписку местного начальства губернии во второй половине XIX века, можно сделать вывод, что результаты освоения Мурмана оказались совсем не те, которых ожидали. Предполагалось с помощью состоятельных норвежцев и финнов заселить этот суровый край, подняв его культурный и материальный уровень. Но русско-норвежской колонизации, в ходе которой поморы перенимали бы передовой опыт норвежцев не получилось. На самом деле существовали два потока заселения – православный и протестантский. Русские и норвежские колонии жили изолированно друг от друга. Хотя суровые климатические и географические условия заставляли отдельных норвежцев и поморов сотрудничать. Одним из примеров такого противоречивого положения можно назвать знаменитого «Кильдинского короля» – Юхана Петера Эриксена (1842–1903), который в 1880 г. вместе с семьей перебрался на остров Кильдин. Получив ссуду 300 рублей, Эриксен завелся хозяйством: построил дом, купил скот, занялся промыслами, стал сдавать в [81] аренду свои суда – в общем, активно занялся хозяйственной и торговой деятельностью. Как следует из архивных материалов, Эриксен «до самой смерти сумел сохранить монополию на пользование береговой полосой Монастырской бухты, не допуская к себе всякими способами, до отравы собак и порчи промысловых снастей»42. Но при этом на Кильдине жил русский зять «Кильдинского короля» Иван Миккуев, тоже колонист43.
Но российские власти делали ставку как раз на совместную деятельность, в ходе которой поморы смогли бы перенимать передовой опыт северных соседей. Это касалось, прежде всего, техники промысла. В 1857 г. профессор Данилевский во время своего пребывания на Мурмане организовал своему бывшему кормщику колонисту Суллю денежное пособие для организации ловли акул с тем однако условием, чтобы одновременно Сулль приучал к этому занятию и самих русских. Сулль стал промышлять около острова Кильдин и продавал добычу на норвежские суда, специально заходившие на Мурман для закупки акульего сала. Около 1870 г. Сулль поселился недалеко от г.Колы, где попытался обучать своему мастерству местных жителей, за что получил от колян прозвище «акулья смерть»44. Русских промышленников, занимающихся акульим промыслом, насчитывалось всего несколько человек на полуострове. Например, в 1885 г. колонисты Кольско-Лопарской волости (колония Териберка) Федор, Василий и Иван Филипповы-Неронины, занимавшиеся ловлей акул, обратились в Департамент земледелия и сельской промышленности с просьбой выдать им ссуду 600 рублей на 12 лет для постройки промыслового судна норвежской конструкции45. Просьба их осталась неудовлетворенной по причине того, что «Неронины, кроме необходимого имущества ничего не имеют»46. Как отметили исследователи в 1899 г. «из 45 домохозяйств, занятых акульим промыслом, ни одного нет на Восточном берегу»47. Данный вид промысла оказался развит, в основном, в западной, норвежской части Мурмана.
От норвежцев для поселения требовались подача заявления и принятие присяги48. К последней имел право приводить обычный пристав49. Однако некоторые колонисты и это забывали сделать. Норвежский подданный Мауриц Бергстром поселился на мурманском российском берегу в январе 1862 г., а подал прошение на подданство в феврале 1868 г.50. В 1881 г. МВД указывало архангельскому губернатору, что, как замечено министерством иностранных дел, «некоторые иностранцы... водворяются у нас и проживают долгое время, не принимая никаких мер к приобретению прав на русское подданство»51.
Представления об осваиваемых территориях у властей были [82] весьма абстрактными. Поэтому, хотя в 1869 г. министр внутренних дел счел снаряжение экспедиции несвоевременным делом52, в 1870 г. Мурман все-таки исследовали. У властей появились более четкие представления о нуждах колонистов. Во всяком случае, от мысли развития хлебопашества на субарктическом побережье отказались.
С 80-х годов XIX века в российской политике в отношении норвежцев начался крутой перелом. Выразителем его считается архангельский губернатор Николай Баранов, проводивший жесткую линию по отношению к норвежцам и подчеркивавший суверенитет России над Мурманом. Уже в 1871 г. губернатор сообщал министру внутренних дел, что «колонисты-норвежцы – самый дурной и вредный элемент местной колонизации»53.
Норвежцы фактически считали себя по-прежнему подданными Норвегии. Бывало часто, что они просто возвращались на родину, не поставив в известность русские власти54. Положение осложнялось тем, что у Мурманских берегов тысячи промышленников из Норвегии вели браконьерский лов рыбы, принимая помощь от своих собратьев-колонистов. Прочное мнение о пагубном влиянии норвежцев сложилось в местной печати к концу XIX – началу ХХ века. Особенно много нареканий сыпалось на торговлю норвежским ромом. Колонисты имели льготу свободной торговли спиртными напитками, чем воспользовались предприимчивые, но не совсем честные норвежцы, в огромных количествах свозя на Мурман ром. Этот «напиток», запрещенный из-за вредности к продаже в самой Норвегии, правительство королевства освободило от пошлин при вывозе в соседнюю Россию55. Основные потребители недоброкачественного напитка – русские промышленники не только пропивали все свои заработки, но и брали спиртное в кредит. Один норвежский колонист Штур в Цып-наволоке как-то весной в период ловли мойвы умудрился сбыть поморам 4500 бутылок рома. Но другой поселенец вскоре побил этот рекорд, продав за 23 дня 5000 бутылок.
Пьянство достигло таких размеров, что об этом слагали стихи56:
Мы стаканами не пьем,
Из бутылки тянем...
Четвертная мать родная,
Полуштоф отец родной,
Сороковочка сестрица,
Спроводи меня домой...
[83]
Спаиванием промышленников [занимались] и русские купцы (тот же Савин), но в связи с обострением к этому времени проблемы охраны наших промыслов от «иностранных хищников», раздражение против норвежцев накалилось до предела. Масла в огонь подлили статистические сведения о составе норвежских колонистов: как утверждалось, среди них множество скрывающихся от уголовной ответственности57. По слухам, впрочем опубликованным в газетах Норвегии, 70 норвежских уголовников ограбили 2 поморских судна, в другом случае – до 400 судов58.
Российские власти опасались, что Мурман в скором времени станет «русским Финнмарком» (примечательно, что в это же время Норвегия видела «русскую опасность» для своего Финнмаркена59).
Дело в том, что на протяжении второй половины XIX века сохранялись проблемы на смежных территориях. В 1864 г. норвежское правительство, находя, что русские промышленники в устье реки Якобсельф и ее окрестностях «дозволяют себе иногда поступки, не соответствующие рыболовным обычаям и правам собственных норвежцев», назначило особого инспектора «с целью положить означенным беспорядкам»60 (кстати, еще в 1861 г. российское правительство направило в Финнмаркен консула Мехелина: кемские и онежские крестьяне пожаловались на притеснения со стороны норвежских властей при лове рыбы в пограничных заливах61).
Подобные меры на своей территории применялись и российскими властями. В 1864 г. кемский уездный исправник уведомил гражданского губернатора, что норвежцы на 30 и более ёлах приезжают по нескольку раз в навигацию на мурманский берег, где «вылавливают рыбу без всякого на то правительственного дозволения, вырубают леса и поставленные кресты по наволокам и отправляются безнаказанно обратно в Норвегию» – одним словом, «подрывают государственный интерес»62. Такого рода рапорты русских чиновников можно часто встретить в делах военного и гражданского губернаторов Архангельска. Неудивительно, что местные власти настаивали на полицейском надзоре за промыслами63.
Причиной особенно ожесточенных споров между русскими и норвежскими подданными служила маленькая рыбка песчанка (ее использовали в качестве наживки в рыбных промыслах), достать которую в достаточном количестве можно было только на пограничной реке Ворьеме. Кемский надзиратель Амон докладывал губернатору Гартингу в 1864 г., что здесь [р. Ворьеме – Р. П.] между нашими, так и норвежскими [84] промышленниками в особенности тогда, когда песчанка мало улавливается, происходят столкновения и ссоры, доходящие до драки, всякая сторона старается пользоваться наживками и отстаивает этот пункт до крайности, ежели случится, что норвежские промышленники одолеют наших, тогда русские... на шняках своих отправляются в пределы Норвегии, не глядя ни на что, буйствуют там и посягают на чужую собственность»64. Амон выяснил, что «в русской Лапландии и на полуострове Рыбачьем русские и норвежские рыбопромышленники ссорятся также из-за промыслов, т.к. норвежцы заходят в наши владения для ловли рыбы и нередко, в случае бури, вынуждены укрываться в бухты и становища Рыбачьего п-ова, где местные промышленники встречают их весьма недружелюбно, бывали даже примеры, что русские отбивали при этом у норвежцев добытые ими промыслы»65.
В своем послании шведско-норвежскому консулу Гартинг согласился, что поморы не должны препятствовать норвежцам заходить в русские заливы «для спасения от непогоды и бурь». Но в то же время губернатор настаивал на том, что норвежцы не имеют никакого права «ловить у самых берегов России и в устьях рек или заводить на берегу склады или другие сооружения для рыболовства, а тем более увозить с нашего берега самовольно лес, мох, сено и другие произведения, в чем они неоднократно были замечены». Гартинг, «желая предупредить дальнейшие столкновения русских и норвежских промышленников», командировал надзирателя Амона, знающего норвежский язык, в пограничное становище при р. Ворьеме (где чаще всего происходили конфликты), с «тем чтобы он оттуда разъезжал по всему берегу русской Лапландии до г. Колы и имел неослабное наблюдение за возникающими на Рыбачьем п-ове и близ Ура-губы новыми поселениями из норвежских выходцев». Для надежности Амону выделили 4 человека полицейской команды и наделили существенными полномочиями. Полицейский надзиратель имел право брать под стражу и отдавать русских промышленников, «кои окажутся виновными в явном неповиновении власти или других преступлениях». Нарушителей-норвежцев по установленным правилам следовало отсылать с обвинительными актами к ближайшему норвежскому ленсману или особому инспектору.
Чтобы разгрузить Амона наблюдения на других участках Гартинг поручил полицейскому надзирателю г. Онеги Сидоренко с двумя нижними служителями. О всех этих распоряжениях объявили местным жителям «с внушением им, чтобы они не допускали буйства, бесчинства и т.п. при промыслах на [85] Мурманском берегу и у границы Норвегии под опасением строжайшего по законам взыскания».
В мае 1865 г. гражданский губернатор в докладе министру внутренних дел отмечал, что русские промышленники по-прежнему считают границей Пазрецкую губу и Пазреку, а не р. Ворьему (Якобс-Эльф), а потому добывают песчанку в норвежских пределах за р. Ворьемой, при этом «стараются еще вытеснить оттуда самих норвежцев, а иногда отправляясь на своих шняках даже далее Пазрецкой губы вытаскивают и похищают принадлежащие норвежцам рыболовные снасти66. В 1863 г. при таком незаконном лове случился неприятный инцидент, когда становой пристав Клерке и местный исправник попытались прекратить промысел. Но в ответ русские промышленники «вместо повиновения начали поносить их самыми скверными ругательными словами и, не довольствуясь этим, один из них вырвал у станового пристава шапку»67. В результате исправник обратился с жалобой к российскому генеральному консулу в Христиании, а последний уже сообщил министру государственных имуществ. После этого норвежское правительство определило на постоянное жительство в устье Якобс-Эльф досмотрщика для наблюдения за промыслами.
Пристав 3го стана кемского уезда Поникаровский в рапорте гражданскому губернатору от 31 октября 1866 г. рассказывал губернатору, что «ссоры и драки происходят более всего в то время, когда две партии народа числом более 300 человек смешиваются в одну, и в особенности тогда, когда на той и другой стороне есть несколько лиц, разгоряченных крепкими напитками, сливаются в одну». Случалось, что норвежцы портили и обрезали снасти у наших промышленников68. Один раз дело дошло до того, что поморы срыли и выкинули в воду пограничный столб, установленный в 182669.
Особенно поморов раздражал тот факт, что их в Норвегии при системе строгого надзора за промыслами штрафуют за малейшее нарушение. В России же контроль был намного слабее. Поэтому норвежцы свободно посещали российские владения, где производили промыслы, вывозили лес, сено, мох, лопарских оленей70, занимались контрабандой71. Например, в мае 1868 г. у Зубовских островов промышляло 200 ел и 100 других мореходных судов норвежцев. Не лучшее положение наблюдалось и около полуострова Рыбачий72, около Зимнего берега и Новой Земли73.
Продолжались конфликты на границе. Наши лопари постоянно жаловались на кражу их оленей норвежцами. Причем и здесь можно сделать вывод о существенном различии в защите [86] государственных интересов в Норвегии и России. Если случалось, что оленьи стада переходили на чужую территорию (граница фактически существовала на бумаге), то наших лопарей нещадно штрафовали норвежские чиновники74 (в Норвегии даже служил специальный человек по поимке русских оленей75). Норвежских же подданных на российской территории преследовать было некому. В августе 1877 г. русские лопари посетовали на Уло Уландреса, чье стадо паслось на нашей земле. На предупреждение же старосты о возможной конфискации оленей нарушитель ответил: «если захватите, то ждите вслед погони, мы ваших угоним»76. Кольское полицейское управление утверждало в 1877 г., что у русских лопарей ежегодно пропадает до 10 оленей. От краж не спасали даже клейма на ушах животных. В начале 70-х годов печенгские крестьяне Михайло Козьмин и Иван Копытов обнаружили у пастухов норвежских фильманов несколько шкур со своими клеймами и 3 – уже со срезанными ушами.
На высшем дипломатическом уровне все обстояло внешне благополучно. Однако несмотря на взаимную поддержку в 1905 г. в трудных обстоятельствах проблемы в смежных территориях между двумя странами сохранились и в начале ХХ века. Уже в 1906 г. российский посланник в Христиании А.Н. Крупенский в донесениях министру внутренних дел Ламздорфу докладывал, что «производимые жителями Архангельской губернии лов и, в особенности, торговля рыбою у норвежских берегов не обеспечены никакими договорными соглашениями и нормируются лишь внутренними норвежскими законодательством, которое все более и более стремится и всегда будет стремится стеснять права наших поморов»77. С этим обстоятельством связано стеснение пазрецких лопарей в лове рыбы в водах Южного Варангера, хотя это право и было оговорено разграничительной конвенцией 1826 г. и протоколом 1834 г. В 1912 г. число пазрецких лопарей, имеющих право лова на территориях, отошедших к Норвегии по трактату 1826 г., составляло 144 человека78. Местные власти требовали ни в коем случае ни в чем не уступать норвежской стороне, т.к., по мнению одного из чиновников Александровского уезда, «за последние годы [письмо архангельскому губернатору датировано 21 марта 1913 ст. ст. – Р.П.] Норвегия все более и более проявляет свои права на господствующее положение в пограничных местностях»79. Попытка провести выкуп прав лопарей на лов семги в норвежских водах вызвал резко отрицательные отклики в газетах «Вечернее время» и «Новое время»80. Еще более болезненнее восприняли слухи на подобные темы архангельская пресса: [87] проводились исторические параллели с 1826 г., продажей Аляски и т.п.81.
Отрицательное отношение к норвежскому влиянию на Мурмане сохранялось, хотя уже к концу XIX века количество норвежских колонистов заметно снизилось. Архивные материалы показывают, что и к 1907 г., по крайней мере, не была решена проблема контрабандной торговли на полуострове82.
Становится неудивительным, почему в годы I Мировой войны в норвежских торговцах иногда видели германских шпионов. В 1915 г. некий штабс-капитан Петров доложил надзирателю о норвежском подданном И. Бергестреме, который якобы занимался на Мурманском полуострове шпионажем и распределением ложных слухов. За 70-летним Бергестремом установили тайное наблюдение, в ходе следствия опросили 9 свидетелей. В конце концов жандармское управление пришло к выводу, что «дознанием не добыто никаких фактических данных для заключения, что ходящая в народе молва о том, будто бы он [Бергестрем. – Р. П.] занимался шпионажем, имеет какие-либо основания»83. Вообще, I Мировая война сильно сократила мурманскую торговлю с Норвегией. Жителям Мурмана было отказано в просьбе вывозить в Норвегию хлеб в зерне и муке, различные крупы, овес, ячмень, сено и др. Исключение составили лишь оленьи рога.
Таким образом, русско-норвежские отношения в XIX веке складывались очень непросто. Архивные источники показывают, что с конца ХVIII века, на всем протяжении XIX и вплоть до начала ХХ русско-норвежские конфликты являлись неотъемлемой частью таких областей взаимоотношений двух государств, как: промыслы, меновая торговля, колонизация Мурмана (вторая половина XIX века), отношения на границе. Решением всех означенных проблем занимались как местные, так и центральные власти. С конца ХVIII века российское правительство, признавая норвежский фактор на Русском Севере, пыталось ввести это влияние в контролируемые рамки. К концу XIX века такая политика зашла в тупик: с одной стороны с помощью норвежцев власти пытались проводить модернизирующие преобразования (что особенно ярко проявилось при освоении Мурмана, с другой – конфликты заставляли ограничивать права норвежцев. Возобладала вторая тенденция. Но следует отметить: на высшем дипломатическом уровне в этот период сохранялись взаимно благожелательными, что позволяло решать постоянно возникающие проблемы в спокойном тоне.
ПРИМЕЧАНИЯ
[88]
1* Данная проблема досталась двум странам от Средневековья. На территории Мурмана для разграничения сфер влияния данью облагались местные племена как Норвегией, так и русскими князьями. Но племена вели кочевой образ жизни, поэтому четкой границы не сложилось. Дело осложнялось тем, что появились т.н. «двоеданные», а то и «троеданные» племена (платившие налог сразу нескольким государствам).
2 Государственный архив Архангельской области (далее – ГААО), ф.1, оп.2, т.1, д.67, лл.76–76об.
3 ГААО, ф.1, оп.2, т.1, д.212, л.2об.
4 Там же, л.7.
5 Там же, л. 2об.
6 Там же, л. 20.
7 О двоеданных и троеданных лопарях //Архангельские губернские ведомости (далее – АГВ) – 1845. – №39–40.
8 А.П. Русско-норвежское пограничье //АГВ – 1877. – №96–102.
9 Подробнее см.: К. Козьмин. К вопросу о русско-норвежской границе //Известия Архангельского общества изучения Русского Севера (далее – ИАОИРС) – 1913 г. – №17.
10 Там же.
11 ГААО, ф.1, оп.1, т.1, д.1037, лл.1–1об.
12 Там же, лл.21–21об.
13 ГААО, ф.1, оп.5, д.35, л.6об.
14 Там же, л.33.
15 Там же, л.44.
16 ГААО, ф.2, оп.1, т.1, д.1212, лл.1–2.
17 ГААО, ф.2, оп.1, т.4, д.3579, л.4.
18 Голубцов Н. К истории разграничения России с Норвегией //Памятная книжка Архангельской губернии на 1910 год. – Архангельск, 1910.
19 ГААО, ф.2, оп.1, т.5, д.5483, лл.4–4об.
20 ГААО, ф.2, оп.1, т.4, д.4243, л.2.
21 ГААО, ф.2, оп.1, т.3, д.2612, л.2.
22 Там же.
23 Там же, л.23.
24 ГААО, ф.2, оп.1, т.5, д.5483, лл.4–4об.
25 ГААО, ф.2, оп.1, т.3, д.3503, лл.3–4об.
26 ГААО, ф.2, оп.1, т.3, д.2758, лл.1–2.
27* Интересный факт: по расследованию кемского городничего «...в числе граждан г. Кеми ни купеческого, ни мещанского сословия Ивана Чколошина или схожего с этой фамилией торговцев не оказалось...» (ГААО, ф.2, оп.1, т.3, д.2758, л.8).
28 ГААО, ф.1, оп.1, т.5, д.4984, л.1.
29 ГААО, ф.1, оп.5, д.902, лл.24–25.
30 ГААО, ф.1, оп.8, т.1, д.1278.
31 ГААО, ф.2, оп.1, д.561.
32 ГААО, ф.4, оп.10, т.2, д.230.
33 ГААО, ф.1, оп.8, т.1, д.1278, л.1–2.
34 Суслов В.В. Путевые заметки о Севере России и Норвегии. – СПб., 1888.
35 ГААО, ф.2, оп.1, т.4, д.3579, л.4.
36 Й.П. Нильсен. Русская опасность для Норвегии? //Оттар, 1992. – №192.
37 ГААО, ф.1, оп.4, т.1, д.876, л.1.
38 ГААО, ф.2, оп.1, т.4, д.4166, л.1.
39 Там же, л.10.
40 ГААО, ф.1, оп.5, д.829.
41 Там же, л.16.
42 ГААО, ф.1, оп.9, д.560-в, л.9.
43 См.: Киселев А. Норвежцы на Мурмане //Полярная правда. – 1989. – 23, 25 июля.
44 Жилинский А. Акулий промысел на Мурмане //ИАОИРС. – 1915. – №1.
45 ГААО, ф.1, оп.8, д.1832, л.1–1об.
46 Там же.
47 ГААО, ф.1, оп.9, д.560-в, л.11об.
48 ГААО, ф.4, оп.10, т.1, д.57.
[89]
49 ГААО, ф.4, оп.10, т.1, д.58.
50 ГААО, ф.4, оп.10, т.1, д.38.
51 ГААО, ф.4, оп.10, т.1, д.267.
52 ГААО, ф.1, оп..5, д.980, л.8об.
53 Тихомиров В. Заботы о заселении Мурмана во второй половине прошлого столетия //АГВ. – 1903. – №273–286.
54 ГААО, ф.4, оп.10, т.1, д.321.
55 См. подробнее: Р.В. Боднарук, Р.А. Давыдов, Г.П. Попов. Норвежский ром или русская водка? (Из исторического опыта административного регулирования продажи и потребления спиртных напитков) //Экология человека. – 1997. – №2; Р.В. Боднарук, Р.А. Давыдов. Роль культурных факторов в алкоголизации поморов (в ХIХ – начале ХХ вв.) //Материалы II международной научно-практической конференции «Алкоголизм и наркомания в Евро-Арктическом Баренц-регионе». – Архангельск: Изд-во АГМА, 1996.
56 Пьянство и промыслы Севера //Архангельск. – 1914. – №3.
57 Статистические исследования Мурмана. – 1904. – Т.1, вып.1.
58 Там же.
59 Й.П. Нильсен (см. выше).
60 ГААО, ф.1, оп.5, д.829, л.12.
61 ГААО, ф.1, оп.5, д.926.
62 ГААО, ф.1, оп.5, д.829, л.12.
63 Там же, лл. 52–55.
64 Там же, л.75.
65 Там же, лл.75, 90.
66 Там же, л.128об.
67 Там же, л.155.
68 ГААО, ф.1, оп.8, т.1, д.1954.
69 ГААО, ф.1, оп.5, д.829, л.224об.
70 Там же, лл.213–219.
71 Там же, л.158об.
72 Там же, л.304об.
73 ГААО, ф.1, оп.8, т.1, д.1235, л.3.
74 ГААО, ф.4, оп.10, т.1, д.147, л.7об.
75 Там же, л.14.
76 Там же, л.15.
77 Донесение А.Н. Крупенского В.Н. Ламздорфу о русско-норвежских торговых отношениях //Признание Россией норвежского независимого государства. – М., 1958.
78 ГААО, ф.71, оп.4, д.692, лл. 4–6об.
79 Там же, л.27об.
80 Там же, лл.30–33об.
81 Например – Продажа русских вод Норвегии //Архангельск. – 1914. – 3 июля.
82 ГААО, ф.58, оп.6, д.802, л.7.
83 ГААО, ф.1, оп.4, т.5, д.1385.
© текст, Пересадило Р.В., 1998
© HTML-версия, Шундалов И.Ю., 2008
