Беллетристическое описание морской поездки из Архангельска на Пазреку, содержит несколько легенд, этнографические зарисовки.
Мелетиев В.И. По Северному Ледовитому океану //Изв. Арханг. О-ва изучения Русского севера. – 1910. – №17. – С. 5–12; №19. – С. 11–18.
По Северному Ледовитому океану
[5]
Удаляясь от Зимних гор, с темнеющим хвойным лесом на высоких вершинах, поднявшихся над широкой желто-серой полосой песков и глины, граничащих с далеким простором моря, пароход Мурманского товарищества «Император Николай II-ой» безостановочно уходит все вперед и вперед.
Мы проходим мимо высокого берега, горы в одном месте точно раздвигаются, и далеко между ними показываются белеющие на солнце церкви среди низеньких домиков приморского села Золотицы.
Намечается низина и на ней в неясных контурах русло реки, куда направляются два морских карбаса, доставившие на пароход почту и пассажиров. Воздух чист и прозрачен. Мы уже далеко в море, но видим, как под яркими лучами солнца ослепительно горят и переливаются расплавленным золотом окна в поморских домиках.
Вечереет. Солнце на безоблачном, бледно-голубом небе приближается к западу, но все еще ярко светит над морем.
Кругом тихо. Впереди бесконечная, темно-голубая гладь воды уходит куда-то в неизмеримую даль, где только вода и небо сходятся вместе, да в вышине, точно снеговые вершины гор, застыли причудливо нагроможденные облака.
Южный ласкающий ветерок, редкий гость на дальнем Севере, проносится над морем, чуть-чуть касаясь глади вод, и точно нежит и гладит ее.
Хорошо на море. Простором дышит оно. Вольный воздух несется навстречу пароходу. Дышится полной грудью.
Купаясь в лучах солнца, кричит белая чайка и, широко распластав крылья, дрожит над морем, потом стремительно несется [6] вниз, падает в воду, разбрызгивая ее в стороны, и долго белой точкой виднеется на глади вод.
Никому не хочется сидеть в каютах, и пассажиры собрались на палубу и к бортам. Пароход живет своей жизнью. На корме, где столь тщательно поддерживают чистоту и часто снуют лакеи, заняла свое место «чистая» публика. Любуются морем, заглядывают в газеты и путеводители, среди молчания перекидываются незначительными фразами и гуляют. Но все, видимо, довольны. В открытые двери салона, откуда пахнет красным деревом, несутся звуки пианино. Какая-то пассажирка, усиливая удовольствие от путешествия по морю, наигрывает вальсы...
По палубе быстро проходить расфранченный лакей с полотенцем через плечо и собирает публику «кушать».
На палубе парохода везде одинаково светло и тепло. Обитатели 3-го класса, который оказывается близким соседом пароходному трюму, пахнущему сыростью, покинули свое душное помещение, куда ведет вниз крутая лестница, которую скрывает темнота.
Среди бочонков, бочек, нескольких поморских лодок и больших свертков багажа разместились под открытым небом, около пароходного люка, поморы и поморки. Здесь тесно от многолюдства и перевозимой клади, шумно от разговоров и суеты. Наблюдая очередь, поморы пьют чай из больших чайников, надавливая пальцами ломтики нарезанного лимона, которым запаслись в Архангельске.
Тут же расположилась семья самоедов в своих малицах, идущая в Ловозеро к оленеводам — ижемцам пасти стада.
Заспанный, с большой шапкой взлохмаченных черных волос, лежит на животе самоед, в измятой, засаленной малице и, повернув к поморам загоревшее, медно-красное лицо, как у краснокожего, прислушивается к рассказу молодой поморки, показывает ряд белых крепких зубов и, видимо, недоумевает.
На опрокинутой бочке поместилась скуластая, краснощекая самоедка, и разбирается в волосах своей дочурки, маленькой круглолицей самоедки, которая положила голову на колени матери.
Рассказчица-поморка все больше овладевает общим вниманием. Подходят откуда-то матросы, выглянувший на свет Божий кочегар с вымазанным сажей лицом и в лоснящейся куртке, останавливаются и прислушиваются.
— ...И вот, значит, мать благословила меня образом, и я вышла за него, — продолжает молодая женка, в шитом золотыми нитками повойнике, распустив широкий ситцевый сарафан, и растягивая слова по-поморски. Пристал он, мой-то, к хорошему хозяину, и жили спервоначалу хорошо: платили ему 40, потом 50 рублей жалованья, и жила я, — красовалась, — думала, в Архангельском лучше нашего Поморья. Только вдруг по вечерам муж поздно стал домой приходить. Думаю на работе задержался, и сама, голубушки вы мои, конечно не опасаюсь. Он тоже мне ничего не говорит...
— Да уж станут ли нынешние мужики тебе всю правду сказывать, коли по своей воле жить захотят, — вставляет баба-соседка.
— ...И вот так и пошло, — продолжает рассказчица. Муж часто хмельной стал приходить. Ждала, ждала я его однажды, да таково тоскливо стало мне одной, да наипаче у незнакомых людей, что пошла я сретать его. Иду это вечером по главному пришпекту, Троицким зо[7]вется он, идут все пары во сретенье мне, господа разные со супругами, и музыка где то в городе играет... Вдруг смотрю — муж идет с какой-то женщиной. Поняла тут я. Скрепила дух в себе, да и говорю: не знаю, как вас назвать, девица вы или женщина, а только нехорошо чужих мужей завлекать... Что ты — говорю, Ваня, совсем от дому отбился? Молчит, точно застыдился, а она и скажет: не имеешь права на улице останавливать при людях, здесь город, а не деревня ваша... такая, ты, сякая... Не вытерпела я... Ах, ты, — говорю, — обезьяна ты городская!.. Она, как воззрится на меня, да и молвит: ладно, будешь ты меня помнить!.. И ведь сколько я натерпелась. Муж домой стал приходить редко, придет — дерется, а потом и совсем покинул... Сиротой теперь осталась... Иду на Мурман промышленникам хлеб печь, заработаю на зиму, и проживу...
У несчастной бабы появились слезы. Она низко склоняла голову, закрыла лицо краем сарафана и, сдерживая плач, глухо зарыдала.
— Не плачь... ребят-то ведь не осталось... Одна, как перст на свете, не пропадешь, только живи с умом, — говорит пожилой помор, опуская на колени чайное блюдечко.
— Ох ты, Степан Никифорович, — тяжело вздыхая, перебивает соседа поморка, — всяко наш брат на свете наживется... У меня вот все косточки болят от работы...
— Одно слово — сирота! — слышится чье-то восклицанье.
Все замолчали. Долго думают про себя. Почти бесшумно работает машина парохода, и только едва заметное дрожание пароходного корпуса напоминает о нашем движении. Изредка подойдет к борту кто-либо из команды и, остановившись, смотрит на море, в даль, где всюду свободная, могучая ширь.
Пароход режет и разбивает гладь вод, поднимая волны. Они расплываются в стороны, струятся и переливаются, создавая своим движением какую-то тихую, убаюкивающую мелодию.
День прошел, но солнце стоит над морем. Ночи нет. Светло. И только небо и море стали темно-голубыми.
Понемногу палуба пустеет. Укрываясь парусиной, укладываются на ночлег поморы. Никто не думает, чем встретит море на другой день. Все спят, кроме вахтенного, который похаживает на капитанском мостике и время от времени останавливается и смотрит в бинокль, давая указания рулевому.
Иду во 2-ой класс. Здесь тоже тихо и только какая-то компания, захмелевшая от выпитого пива и табаку, сидит еще перед пустыми бутылками и тянет давно начатый разговор, видимо уже наскучивши самим собутыльникам.
— Значит, завтра, коли все благополучно, будем дома... И то дело... — говорит рослый детина, поправляя съехавший на затылок картуз и грузно вылезая из-за стола.
— О... да оно... как будто покачивать начинает, — протягивает пассажир, скупщик рыбы, едущий в Поной и берется за толстую массивную ручку каютной двери, чтобы сохранить равновесие.
— Здесь всегда так, потому встреча двух течений... Вода яро1 ходит взад и вперед, — говорит здоровяк, растягиваясь во весь свой рост на скамье у стола, перед батареей пустых бутылок.
[8]
Он лениво поднимает голову, окидывает усталым взглядом пустую посуду и добавляет:
— Оно лучше было бы, кабы убрали бутылки. Не разбились бы... А ты, Митя, ложись тоже. Что зря-то время манить: теперь буфет закрыт, и нам все равно ничего не дадут.
Великан засыпает. Митя долго стоит, держась за ручку каютной двери, не спит и мучится от усиливающейся качки, наконец, не выдерживает и уходит заплатить дань морю. От слабости он забывает притворить за собою дверь, которая от качки хлопает и наполняет общий класс холодным воздухом.
Пароход закачало сильнее. Слышно, как крупная волна с шумом разбивается о нос парохода и, пробегая мимо него, стучит о железный корпус крупными, тяжелыми каплями воды.
Корпус парохода вздрагивает, раскачиваясь в стороны и в такт этому покачиванию, подобно маятникам, качаются подвешенные над столом лампы, с длинными, тяжелыми ножками и круглыми абажурами.
Где-то с силой распахнуло каютную дверь. Она скрипит и хлопает среди ночной тишины. Слышно, как в одной из кают кто-то из пассажиров, проснувшись, страдает от качки и по временам тяжело вздыхает.
Как тревожный крик застигнутого неожиданной опасностью, вдруг прорезал ночную тишину свисток парохода. И через короткие, правильные промежутки времени, полные какой-то неожиданности, он стал повторяться, — предостерегающей, тревожный, настойчиво ждущий отзвука. Но ответа нет, и пароход идет, и ночной крик его несется над морем и, кажется, это — не свисток парового судна, не рев морской сирены, а получивший необычайную мощь и выразительность тревожный голос какого-то живого существа, напрягающего в опасности всю силу гигантских легких. И точно переводя тяжелые вздохи, набираясь новых сил для борьбы с морем, пароход, удерживаясь на волнах, с шумом и шипеньем выпускает из огромного паровика клубы теплого пара. И слышно, как неровно работает машина и стукают ее металлические части.
Случилось то худшее, чего не желают моряки. Густой туман несется навстречу пароходу, стеной встает ему на пути, создавая какой-то заколдованный круг, из которого нет выхода. И что таит море, окружив себя непроницаемой мглой, — никому неизвестно.
Было уже около 9–10 часов утра, когда пароход, раскачиваясь на волнах, бросил якорь перед устьем реки Поноя. Наступал холодный, осенний день. Небо было сплошь обложено густым слоем лохматых туч и частая сетка мелкого дождя, который шел безостановочно, скрывала даль, накладывая на все окружающее мрачные тоны угрюмой осени. Уныло смотрели темно-бурые тундры Поноя, лишенные растительности, с лежащим в расщелинах снегом, которого не могло растопить и летнее солнце. Серым пятном, точно подчеркивая суровую нелюдимость окружающего, торчала на оголенной луде одинокая изба, около которой копошились понояне, ожидавшие пароход. Они столкнули несколько карбасов и, борясь с ветром и волнами, причалили к пароходному трапу. В карбаса сошло несколько пассажиров, потом сдали почту. Понояне снова отправились к луде, а на пароходе загромыхала лебедка, выкатывая якорь.
[9]
С однообразным шумом неслись волны, бились о пароход и медленно раскачивали его. Понойский берег казался длинной узкой полосой. Темнея в дали, она становилась все тоньше и тоньше и, наконец, как бы погрузившись в волны, исчезла.
Дует крепкий, холодный ветер. Пароход идет, держа курс к становищу Восточной Лице. Опять всюду безграничный простор моря, покрытого белой пеной. Непрерывный шум стоит над темно-стальной поверхностью океана, и воды его, поднимаясь высоко вверх, падают глубоко вниз и на гребнях волн кипят белой россыпью брызг. Небо покрыто сплошной пеленой туч, и солнца не видно. Пустынно на океане. Редко пролетит одинокая чайка. Все живое куда-то попряталось. И только подъем и падение воды в пучину выражают теперь жизнь северного моря. Нет солнца, и все бледно, однообразно, серо. Ни китов с фонтанами брызг, ни полуночного солнца. Так было на океане в непогоду.
Пассажиры приютились в каютах. На пароходе безлюдье. Изредка пройдет по палубе кто-либо из команды, да капитан, его помощник и рулевой стоят все время на мостике, пронизываемые холодным ветром.
В общем классе, над которым плотно закрыто верхнее окно, полусвет. В каютах становится душно. От спертого воздуха, которому мало выхода, начинает болеть голова.
Качка. Ритмически скрипят каютные двери и деревянная обшивка. Слышен звон и грохот цепи на палубе. Вдруг начинается стук и хлопанье каютных дверей. Пароход сильно накренило. Это подошла девятка. В открытые двери выглядывают корзины, смятые койки и свертки багажа. Недостаток света скрывает пассажиров, которых море «убило»2, и только слышно, как они, точно надрываясь, мучатся в койках, да плачут напряженно маленькие дети, которых тошнит. Немногие, кто еще имеют силы, помогают больным. Но ходить трудно: пароход кренит, и ухаживающие балансируют, спотыкаются и расплескивают из стаканов воду, которую несут больным.
В рубке 1-го класса только двое пассажиров.
— Худая нам выпала погода, да и дальше, пожалуй, не будет легче. Барометр, замечаю я, все падает и падает... Едва ли только попадем в Лицу, — говорит колянин, бывший моряк, стараясь усидеть на диване, чтобы не упасть.
— Ох... что вы говорите!.. Это ужасно!.. Что же будет дальше?.. И так уж тяжело... — замечает какая-то пассажирка.
Я вышел на палубу. Ветер несся сильными порывами, рвал снасти и валил с ног. Начинался шторм. Небо, без всяких просветов, сгущало мрак. Темно-свинцовые, безобразные тучи двигались плотным слоем, крупными холодными каплями хлестал дождь. Ветер взвыл, и бесконечными рядами, тяжело вздымаясь, стремительно ринулись на пароход целые горы волн с белыми, остроконечными вершинами, засыпавшими дождем соленых брызг. Далеко неслись над бездной вздутые горы воды, тяжело валились, создавая обширные равнины, но ураган поднимал их вновь, они гремели, наполняя своим шумом все, и сталкивались в кипящем водовороте. Пароход бросает, от ударов волн вздрагивает и на мгновение точно [10] останавливается в каком-то трепете. Стало темно. Повалил липкий снег, закружился, покрыл палубу и окна. Океан задернуло мраком. Стало страшно прислушиваться к завываниям бури.
Пароходная прислуга спешит закрепить двери в рубки и крепко привязывает их полотенцем к перилам над лестницей.
Рассчитывая каждый шаг, пробираемся в каюту и ложимся в койки. Приходится долго приспособляться, чтобы найти устойчивое положение и не вылететь на пол.
Под нами, в трюме, тяжело перекатывается какой-то груз и колотит в бока парохода. Со звоном рухнула где-то на пол посуда, и разбилась. Несколько часов лежания при постоянных усилиях удержаться на месте, а рядом завывание бури, которому нет конца.
Когда вой бури достигает своего maximum'а, мой визави, бывший моряк, говорит:
— О, Господи!.. Нисколько легче!.. Беда, кого застало на шняках; Опружит3, как свят Бог, если не успели убежать... Вы сходили бы посмотреть, — у меня, видите ли, ноги слабы, как барометр, — добавляет он.
Я пробираюсь в рубку, которая трещит под напором бури так сильно, что, кажется, вот-вот ураган свалит ее и волны смоют в море. Замечаю стрелку, которая по-прежнему стоит низко и вижу, как плачет испуганная пассажирка, которую успокаивает муж.
— Ну, делать нечего. Нужно терпеть. Здесь воля не своя... — говорит моряк в ответ на мое сообщение о барометре.
После 16-ти часов шторма, утром заходим в становище Шельпино. Наступает пора относительного покоя для пассажиров, ради которых и делается более продолжительная остановка.
Под высокой, почти оголенной скалой, тесно разместились низкие станы, жилища промышленников, чей-то обширный амбар на сваях и большой дом с торговлей, который называли факторией.
В заливе качалось несколько судов. Ближе к берегу, точно перед смотром, вытянулись в линию поморские шняки, знак, что никто из-за погоды не решался выехать на промысел.
На берегу ветер трепал развешенные для просушки сети. Приход парохода не вызвал на берегу движения. Нечего было поморам везти для погрузки.
Только от одного из судов отделилась шлюпка и двое матросов, работая изо всех сил против ветра и волн, направилась к пароходу, который бросал якорь. Прошло несколько минут. Налетел шквал, рванул пароход и с удивительной легкостью сломал якорь. Нас понесло. Заработала машина. Выбрали место стоянки, и вновь бросили якорь.
Обмен почты и сдача какого то незначительного груза не заняли много времени, но капитан для благополучия пассажиров, из которых многие были изнурены штормом и нуждались в некотором отдыхе, продлил остановку.
Измученные, с бледными лицами, — принимались пассажиры за чаепитие.
— Тридцатый год хожу здесь на пароходах, а такого шторма не видал, да особенно с туманом и снегом, — говорил пожилой помор.
[11]
— Мы все время не могли спать... Думали: погибнем, так нас напугала погода, — замечают туристы, впервые едущие по океану.
— Нашу каюту пролило водой... Даже тюфяки на койках промокли... Все время творили молитвы, чтобы Господь помиловал... Особенно жалко было малых детей, — рассказывали поморки, и у них навертывались на глазах слезы.
Разговоры велись все в таком роде.
Недалеко от нас, у ближних скал, защищавших становище со стороны океана, стоял глухой шум. Белой стеной разбивались валы, встречая каменную преграду, и сплошным облаком брызг взлетали к угрюмым вершинам, подернутым туманом. Океан все еще не мог успокоиться и грозил холодом и бурей.
Над прибоем со стоном кружились чайки, чуя добычу. Они часто и тяжело махали крыльями, чтобы удержаться против ветра и, перевернувшись в воздухе, спускались к воде, схватывали добычу и медленно поднимались вверх.
На океане все еще шла крупная волна, хотя шторм уже кончился. Изредка пароход встречал полосу тумана, впрочем, довольно скоро проходил ее. Близость берега тоже помогала движению. Но волнение все-таки не позволяло зайти в крупное становище Гаврилово и, минуя его, пароход вечером бросил якорь в губе перед Териберкой. Здесь стоянка доставляла полный покой: губа со всех сторон защищена от океанской волны высокими утесами.
По небу неслись разорванные ветром лохматые тучи, и от них на все ложились густые тени. Падали крупные капли дождя. Скудное освещение затушевывало окружающее, и с парохода мы могли рассмотреть лишь несколько судов, стоявших недалеко от берега, где под скалистой горой разместилось несколько домиков на сваях, составлявших так называемую факторию, которую кто-то из туристов назвал «свайными постройками», да белую церковь в глубине залива. Домики колонистов и временные жилища промышленников тянулись около церкви темной, неясной полосой.
После непродолжительной остановки, во время которой сдали и приняли почту и несколько груза, пароход отправился.
Теперь он вез новых пассажиров: священника и нескольких чиновников из Александровска, едва не погибших в океане. Почти перед самым штормом все они по делам службы плыли на пароходе «Мурман». В одном месте случилась беда: пароход потерял единственный винт. Выезд на шлюпках был невозможен, так как предстояло приставать к отвесно возвышавшейся из воды скале, подняться на которую нельзя. Волнением пароход могло разбить. При таких безвыходных обстоятельствах пловцы заметили иностранный грузовик. Стрельбой из пушки и сигналами обратились, за помощью. «Мурман» был доставлен на буксире не в Александровск, о чем просили иностранца, а только до о. Кильдина. За, спасение взяли 1200 рублей.
— Ну, вот, видите ли, — говорил один помор, — иностранец сначала выторговал, видит, что выхода нет, а уж потом помог...
— У них на одни добрые чувства не скоро пойдут... Вот мы — так, все со своей добротой, а у них нет, брат, не так...
Кто-то возразил помору.
[12]
— Да что вы? Не верите? Я правду говорю. За примерами не далеко ходить, — продолжал он, — Вот в Александровске против нашей Никольской церкви они свою кирку поставили же прежде, когда все обстраивалось, а когда наши промышленники стали хлопотать о постройке православной церкви на Вардэ, так они не разрешили.
Мы к ним с почтением, а они к нам спиной... Вот вам — наша доброта. Еще большое спасибо все мы должны сказать нынешнему губернатору И. В. Сосновскому: он все сам видит, ездит и смотрит, воли-то и не стало, как прежде, селиться финляндцам, да норвежцам, а раньше те же иностранцы забирались на лучшие места Мурмана.
— Да места-то здесь довольно, всем хватит, — снова заметил какой-то пассажир.
— Нет, уж вы извините, вы человек пришлый, а мы всю жизнь здесь провели, так больше судить можем. Финляндец и норвежец, скажем, раньше к нам могли приходить и землю нашу занимать, теперь то уж нельзя им, наша власть не позволит, а они нас к себе не пускали и не пустят. У частного человека арендовать землю они еще разрешат, а государственной вам аршина не дадут. Были уж у нас примеры. Дай Бог здоровья нашему начальнику губернии Иван Васильевичу, он много заботится о здешних местах и промышленниках, а то бы финны и норвежцы как раз заполонили наших.
[№19, 11]
Океан успокаивался после бури. Волнения не было, и только легкая рябь пробегала по воде холодного свинцового оттенка, да небо некрасивое, холодное, покрытое клочьями облаков, грозило дождем. В дали на горах, ломаными линиями выступавших на горизонте, белел снег.
Встречаем одинокое поморское суденышко, с темными, точно закопчеными парусами. Кругом неперестающий шум воды. На океане все однообразно и бледно, потому что нет солнца, творца красоты на дальнем Севере. Вместо солнца на краю неба слабая потускневшая полоска света бледно-золотистого оттенка, на которую тяжело ползут, точно переваливаясь через остроконечный с уступами мыс, поднявшиеся из воды, осенние тучи. Кажется, они вступили в борьбу с коротким северным летом, его снегом и теплом и теперь, торжествуя победу, господствуют на океане. Холодно. Падают то редкие снежинки, то крупные капли дождя. Скучно на океане без солнца и тепла...
Ветер переменился. Солнце пробилось сквозь толщу туч, и они постепенно собрались на краю неба. На океане все ожило. Пассажиры покинули каюты и собрались на палубе. Оживленные, веселые лица. Невзгоды недавнего плавания в бурю забыты.
Выплыл обширный остров Кильдин, с обращенным в океан мысом, похожим на таран броненосца, с высокими, возвышающимися уступами, блестящими яркой зеленью травы.
Пароход идет проливом мимо острова. Кто-то из туристов налаживает фотографический аппарат, и потом снимает остров и тихо покачиваемый гладкой волной пароход «Мурман», который мы берем на буксир.
— Остров снимали? Это, по-нашему, важный, значительный на океане остров. Он даже чуть ли не удобнее по местоположению Александровска. Стоит он на курсе, мимо которого не пройдет ни одно крупное судно, а Александровск все-таки немного в стороне, удобная, глубокая гавань, и тут же выход в океан... Вот только [12] одного жаль — королем острова норвежец, а наших нет, а ведь и для промысла есть много удобных мест, — объясняет старик-помор.
— Про этот остров, — продолжал он — есть сказание у лопарей. Давно-давно, когда еще русских в этих местах было мало, и они собирались около Колы, прокладывая путь для других поселений, а жили тут больше лопари и они еще придерживались старых языческих преданий, одна злая чародейка задумала загородить русским выход в океан из Кольской губы, стала чаровать и двинула откуда то с Севера, из темной, никому неизвестной дали, целыми островами. И поплыли эти острова по океану. Быть бы беде, если бы не один святой подвижник. Он помолился, и чары разрушились. Одни острова остановились перед Печенгской губой — это Айновы острова, такие же Зеленые, а перед Кольской — стал вот этот Кильдин. Тот же святой, едва ли не Варлаам Керетский, заклял морских червей около св. Носа. Черви протачивали суда, и русским приходилось тащить свои шняки волоком по берегу. Бывало, старики рассказывали, что они еще видали сгнившие следы настила, по которым протаскивали суда.
Пытаясь объяснить происхождение значительных островов на океане, резко отличающихся своей зеленью от угрюмых скал, легенда в то же время устанавливает принадлежность их русским и участие святого своими молитвами в подготовке их для поселения именно русских людей.
Проходим мимо нескольких колоний, населенных норвежцами и финнами. Следуют короткие остановки парохода.
Перед нами низкий, зеленеющий травой берег, с разбросанными домиками рыбаков, и редкая, чуть ли не идиллическая картина на далеком Севере: в разных местах по берегу бродят коровы, мирно щиплют согретую солнцем траву, а неподалеку целое стадо овец рассыпалось по зеленому покрову белыми крапинами.
Далеко от берега вода горела под золотыми лучами солнца. Всюду на океане показались промысловые суда. На океане они казались едва заметными белыми точками. Мимо парохода шли в становище ёлы и палубные боты с грузом добычи.
Пароход держал курс к Александровску. Был теплый солнечный вечер. Нам встречались скалы, всюду изборожденные глубокими трещинами, как старческое лицо морщинами, но неприветливые в непогоду, — они теперь, при солнце, смягчали свою суровость яркой окраской зеленой травы, покрывавшей расщелины.
В Александровске пароход остановился у пристани. Перед нами был высокий утес, в значительной части лишенный даже скудного покрова лишаев и мхов. Это — гора Энгельгардта, названная в честь бывшего архангельского губернатора. Сзади и кругом открывался вид на высоте берега гавани, с ее неширокими проливами, идущими в Кольскую губу. Берега залива кое-где покрыты зеленеющей травой и низкорослым кустарником. От горы Энгельгардта начинались постройки, несколько лавок и около десятка домиков, расположенных неподалеку от дороги, зигзагообразно поднимающейся по скалам от гавани к центральной части города. Дорога одно из замечательных сооружений в городе. Проходя по скалам и представляя довольно широкое полотно утрамбованного песку, лежащего ровным слоем, дорога дает представление о массе труда, затраченного на проведение ее. Это впечатление усиливает контраст окружающей местности: глаз уже так [13] привыкает не замечать среди гор и утесов Лапландии даже и следов какой-либо тропинки, что вид настоящего шоссе кажется прямо поразительным. Эта дорога ограждена с одной стороны протянутыми по каменным глыбам железными пластинами, но по сторонам ее, после дождя, было грязно. На другой дороге, которая уже главного шоссе, бросается в глаза присутствие рельсов, весьма необходимых для удобства передвижения тяжестей при подъемах. Около церкви, присутственных мест и домов чиновников и служащих есть мостки, но на главной площади перед церковью, стоящей на возвышенной скале, было грязно и топко, вероятно после дождей. Сзади домиков уже возвышаются скалы, а впереди жилищ лежит обширная топкая низина, где берет начало бассейн, из которого пользуются водой, и за низиной уже возвышаются тундры, с далекими, высящимися одна над другой вершинами. Вид характерный для Лапландии. Вид окрестностей Александровска суровый, особенно гор без растительности, которой не может заменить низкорослая, как кустарник, полярная береза, простиравшаяся по склонам гор.
Изредка нам встречались дети, и среди груд дикого камня, закрывших горизонт и оставивших человеку тесный, замкнутый круг, они несколько скучали.
Нам пришлось побывать в трех домах первого разряда. Они удобны и поместительны. Даже поверхностный осмотр домов показывает, что рубка стен была произведена с большим знанием строительного дела, что подтвердил и один из обитателей, живущий в городе уже 5 лет. Но, по словам местных жителей, с фундаментами что-то происходит: быть может, на них сказываются какие-нибудь особенности грунта.
Говорят, иногда приходится испытывать недостаток дров в городе и далее будто бы обливать их несколько керосином, чтобы зажечь.
Без солнца александровцы живут с половины октября до половины января. Приходится часто жечь керосин, от которого потом комнатная обстановка приобретает своеобразный запах.
Зимой снежные сугробы сравнивают крыши соседних домов.
Жизнь в городе, конечно, требует привычки, чтобы не чувствовать неудобств исключительных условий. Один из местных граждан говорил, что привычка делает свое, и особенно тяжело александровцы себя не чувствуют.
После встречи с пароходом «Трифон» у александровской пристани, наш пароход взял курс к Печенге, а «Трифон» отправился по Мотовскому заливу.
Выдался погожий, полный блеска день. Следовали непродолжительные остановки. Пассажиры заполняли палубу, наслаждаясь теплом и солнцем.
Необъятное море шумело только под скалами и точно глубокими вздохами гиганта мерно покачивало темно-синюю поверхность своих вод.
От гладких волн, нечувствительных для парохода, сыпались на голые, потемневшие утесы миллионы прозрачных брызг, волны медленно откатывались назад и с ритмическим шумом лизали мокрые скалы.
[14]
По глади океана скользили темно-голубые, синие и светло-желтые оттенки цветов, отраженных освещенными солнцем облаками. Океан хотел удивить окраской своих вод.
В такой дали, на которую может взять глаз, вода переливалась золотой рекой, омывавшей подернутый лиловой дымкой мыс, а за блестящими струями гладь океана чернела, как смоль.
Плыли поморские шняки, распустив широкие, неуклюжие паруса, черпать на широком просторе свою добычу, которую щедро дарит океан, когда он спокоен.
— Вот тут узкий перешеек между Земляной губой и Мотовским заливом, удобный для устройства канала и гавани, — рассказывает пассажирам кто-то из моряков.
Появляется один из туристов с ручным аппаратом, и снимает общий вид обратившего на себя внимание места.
Мимо плывут старые лодки с промышленниками и рыбой, кучами лежащей на сыром днище рядом с мокрыми сетями.
Входим в Печенгский залив. К высоким, красиво изрезанным берегам плавно разбегаются волны от парохода.
Яркое солнце. В синеватой воде, грузно переворачиваясь, показывают жирные плавники молодые киты и гонятся за сельдями, оставляющими за собой серебристый след.
Шум парохода пугает китов и они, блеснув лоснящейся кожей, быстро скрываются, к большому неудовольствию пассажиров, внимательно следящих за плаванием редких обитателей океана.
Проходим мимо высокой горы, с зеленым лесом у подошвы и густо усеянной на острой вершине камнями, точно намеренно расставленными в линию. На темной поверхности отчетливо выделяется крутой спуск, усыпанный мелким песком.
Это — так называемый бабий спуск. У лопарей есть предание. Много терпели они от чуди. И вот однажды большая толпа чуди окружила погост. Нет лопарям выхода. Всех тогда перебили. Трупы сожгли и скот угнали. Вырвалась же одна лопарка. Спасла она своего сына, который недавно у ней родился, и она очень любила его. Бросилась она бежать. — Бежит, догоняют и убить грозят. Разорвись мои жилы, лопни лучше мое сердце, а ребенка не отдам, — подумала она и бросилась на гору. Побежала, до половины горы поднялась и пустилась дальше. Всех оставила позади. Вздумалось было одному из разбойников догнать ее, бросился он, но не устоял, сорвались ноги и разбил себе голову о камни, а мать скрылась с ребенком в тундре. Так хорошо бегают лопари, — заканчивает легенду один из местных старожилов.
Пароход остановился против монастырских домиков, недалеко от поселка колонистов.
Быстро подкатил монастырский мотор, под управлением двух монахов, и снял часть пассажиров, ехавших в Печенгский монастырь.
Нас вывезли карелки-колонистки на берег, и мы нашли приют в комнатке, устроенной для проезжающих.
Кругом приятно пахло листьями берез и окружающая зелень заставляла забыть о голых, угрюмых скалах Лапландии.
[15]
Молодой монах, молчаливый, но предупредительный, предложил всем располагаться в отведенной комнатке. Приготовил на диванах постели для ночлега, напоил чаем в угостил ужином.
Ожидая пароход «Трифон», который нас должен был доставить в Пазреку, мы хорошо выспались и отдохнули.
Через несколько часов мы уже плыли по спокойным, ясным водам Варангерского фиорда.
Голубое небо, которое смотрится в синеву вод, причудливые очертания высоких берегов, где творчество природы кажется неистощимым в изобретательности форм и линий, одна красивее другой, высокие утесы, стремящееся в высь чистого, прозрачного воздуха, и между ними тот, в котором показывают пещеру препод. Трифона, несколько скрытую водой в приливы, и точно неожиданно поднявшейся над водой, горами и яркой зеленью, синеющий в дали лесистый утес, напоминающий знаменитый мыс Нордкап, и то загораживающий, то открывающий, при движении парохода, прикрытую неясной синевой даль, — все это давало неотразимое впечатление о красоте, об удивительной на дальнем Севере красоте Пазреки.
Чем ближе подвигались мы к тому месту, где находится старинная церковь св. Бориса и Глеба, построенная, по преданию, преп. Трифоном, тем окружающая местность становилась богаче растительностью.
Парезка на дальнем Севере — небольшой клочок русской территории, каким-то чудом уцелевшая от захвата соседей, дает полное удовлетворения зрелище самому взыскательному туристу. Тут и горы, со всем своим разнообразием, и обилие воды с порогами, и аромат зеленой листвы и каких то цветов, и богатый озоном морской воздух.
Но все эти ощущения, как бы они сильны ни были, слабеют при сознании, что вся окружающая Пазреку местность, прилегающая к Варангерскому заливу, глубокому, защищенному, как крепостями, твердынями гор, прорезанных тремя проливами, дающими свободный выход в океан, который составляет единственное преимущество всех гаваней Мурмана, — принадлежит не нам. Господа положения — норвежцы.
О России и русских напоминают в Пазреке два православных храма, семейства церковного причта и урядника и десяток туп, принадлежащих русским лопарям. Еще одно преимущество — приход русского парохода, доставляющего иногда в Пазреку туристов, для которых недалеко от церкви есть хорошо обставленная гостиница. Вот и все.
У норвежцев же, не доезжая Пазреки, единственное в своем роде на Мурмане и почти грандиозное сооружение — завод для разработки железной руды и много разбросанных по заливу домиков, указывающих на растущее заселение ценного места.
Пароход идет, горы, точно раздвигаясь, открывают красивые, извилистые в своем протяжении выходы в океан. Еще немного вперед, и между гор показываются высокие трубы нового завода. Над зеленью деревьев, покрывающих начала горы, выглядывают крыши новеньких домиков и островерхая кирка.
[16]
С парохода видно, как по высокому, но уже несколько выровненному склону горы торопливо снуют вагоны железной дороги, подвозящей руду.
У норвежцев устроена хорошая дорога, есть телеграф и телефон.
Рассказывали, что русским лопарям норвежцы дозволяют ловить в реке Паз только семгу, но для промысла другой рыбы, напр., трески, которая в старину вовсе почти не ценилась, разрешения не дают. Но в договоре, передавали, еще обусловлено, чтобы лопари ловили исключительно так, как умели в старину.
Сознание русских, по-видимому, не удовлетворено той микроскопичностью прав, которую дают русским соседи. Таким сознанием только и можно объяснить рассказы легендарного характера, которыми наши поморы стараются объяснить непонятное для них распределение территории.
Мы идем на пароходе. Помор рассказывает слышанное им от кого-то предание, как норвежцы, живущие на Вардэ, обратились со слезной просьбой к Государю Александру I-му и ходатайствовали об уступке им части русской земли, так как они на далеком Севере не имеют даже дров и будто бы Государь, по своему великодушию и гуманности, приказал дать беднякам просимое. Рассказчик передает слышанное «от стариков» и твердо верит, что старики говорили правду.
Мы возвращались обратно, держа курс в Печенгскую губу. Встретилась остановка у Айновых островов, о которых помнят старые легенды.
С кормы парохода кто-то из команды забрасывал уду и через короткие промежутки времени вытаскивал и воды на палубу парохода треску.
Многих удивлял способ ловли на голый крючок, при чем крупные рыбы извлекались и за спину, и за брюхо, и за хвост. Так обильно шла треска, что крючок прямо выхватывал ее из тех стад, которыми она шла.
Пароход давал частые сигнальные свистки, вызывая монахов, у которых на острове, сплошь зеленом, с большими стогами сена, построены у старинного русского креста два домика.
Испуганные свистками, — над островами кружились со стоном, криком и свистом тучи птиц и заглушали разговор.
Прежде на островах колонисты финны и норвежцы били много птиц и увозили хорошую добычу в Норвегию, в том числе и яйца. Но теперь Айновы острова — владение Печенгского монастыря, получающего здесь много сена и гагачий пух.
На обратном пути остановки в становищах, из которых немногие обладают хорошими условиями для стоянок на случай непогод, и все решительно лишены искусственных сооружений для защиты от волн, были продолжительнее: пароход сдавал свои грузы, поморы доставляли бочки с рыбой, добытой после шторма, когда выезд в океан стал возможным.
Особенно продолжительны были стоянки у таких крупных становищ, каковы Териберка и Гаврилово.
Простояв из-за груза иногда до половины суток, пассажиры начинали мечтать:
[17]
— Ну чтобы, кроме грузовых, не пустить пароходов исключительно для пассажирского сообщения, было бы удобно осматривать Мурман, но без потери времени.
Так рассуждали туристы, привыкшие к железным дорогам и пассажирским пароходам, а мы, северяне, терпеливо переносили все условия плавания.
Мы стоим в Териберке. Даль моря и неба кажется объятой пламенем. Солнце низко и готовится опуститься над океаном. Наступает ночь, но все еще светло. По высоким, изборожденным глубокими трещинами и осыпанным камнями горам, образовавшим постепенно суживающийся залив, легли косые тени и задвигались. Выступили стены голого камня, мокрого от падающей с вершины воды и блеснули блеском черного угля, рядом сурово серели покрытые лишаями склоны, мимо которых носились стаями белые чайки, а внизу было темно, и густой тенью были окутаны жилища рыбаков, лепившиеся к скалам. Мимо нескольких судов, качавшихся на якорях, через высокий утес, за которым скрывалась половина солнца, падала часть его лучей, и в них горели гладкие мачты и корпуса судов.
Из глубины залива, где ослепительно белела на песчаном откосе церковь, плыли поморские карбаса. Они были черны, и люди на них казалась такими же, и лиц их было не видно.
Медленно шли по небу обрывки грозовых туч и бросали на горы и воду радугу, которая разноцветной полосой окрасила их, и цвета, трудно уловимые, длинной, узкой полосой колыхались по средине залива.
У парохода качалось несколько десятков поморских карбасов и шняк с бочками трески и сала. Много суеты и криков, слышных до утра.
В дождь и волнение приходим в Гаврилово. Дождь и скалы скрывают становище.
Постепенно пароход окружают плотным кольцом карбаса и шняки.
Волнами отбрасывает их от парохода, и они качаются вверх и вниз. Поморы цепляются за протянутый по борту канат и на перебой стараются занять место.
Бойкие и подвижные, обдаваемые брызгами холодной, соленой воды, — они, по привычке, точно соперничая с бурей и ветром, кричат слишком громко и иногда ругаются.
Крик мужских голосов, полный тревоги, и громыхание цепи лебедки, поднимающей тяжелые грузы, мешаются с шумом волн, бьющих карбаса.
Поморы отправляют детям и женам треску. Длинные весла гнутся от усилий промышленников, спешащих к пароходу, пловцов пронизывают сырость и холод. Поморы целыми часами качаются на волнах, добиваясь очереди сдать груз.
Карбас отнесло.
— Степа!.. Степа!... Поддержись, поддержись... Тянись!., хватайся!.. Не сдавайся, милый!.. Эх, будь ты!., — следуют крик и брань.
Устали — штурман записывать, а матрос управлять лебедкой, озябли и ушли, а карбаса и шняки остаются.
[18]
Шняку подбросило, и помор летит в воду. Товарищи ловят его, когда он до пояса погружается в воду, и тащат. Он выжимает воду из одежды, улыбается и говорит:
— Теперь опять будем воевать с морем!
И вот все сильное и здоровое из Поморья воюет с морем.
— А пора бы этим людям и моторами обзавестись, ну, хоть на артельных началах, при пособии от казны. Как бы они орудовали хорошо, если бы помогли им оставить устаревшие шняки, а то ведь на этой посуде чуть погода, и никуда. Зря на берегу народ лежит, — говорит один из туристов и идет в каюту.
Наше путешествие кончалось. Море опять качало и решило закончить его неожиданностью. После одной качки у пассажирки родился ребенок.
— Будем его крестить в салоне, — быть может, ему не придется больше видать его; пусть он будет наш общий крестник и назовем его Николаем, — решили пассажиры, и мне экспромтом пришлось крестить нового пассажира.
Cвященник В. Мелетиев.
ПРИМЕЧАНИЯ
[№17, 7]
1 Оч[ень] быстро и сильно.
[9]
2 Укачало.
[10]
3 Опрокинет.
© текст, Мелетиев В.И., 1910
© OCR, Воинов И., 2007
© HTML-версия, Шундалов И., 2007
