В статье дается обзор сказочной традиции Терского берега, автор подробно останавливается на поэтике сказок и рассматривает влияние иноэтничной среды на фольклор русского населения.
Балашов Д. М. Сказочники и сказочная традиция на Терском берегу //Сказки Терского берега Белого моря /Изд. подг. Д.М.Балашов; Карел. ф-л АН СССР, Ин-т яз., лит. и ист. – Л.: Наука, 1970. – С. 7-31.
Сказочники и сказочная традиция на Терском берегу
[7]
Терским берегом называется южное, лесистое побережье Кольского полуострова. Скандинавское «Тре» означает землю, покрытую лесом. Когда-то и весь Кольский полуостров назывался Тренесом. В XI—XII вв. Господин Великий Новгород в споре с воинственными «мурманами» (норманнами) захватил этот богатый пушниной и рыбой, ловчими соколами и речным жемчугом дикий край. Между XII и XIV столетиями происходила русская колонизация Терского берега. К настоящему времени русские поморы почти без остатка ассимилировали семьи карел и саамов, встречавшиеся в селах побережья еще полтораста лет тому назад.
Прошлое Терского берега изучено далеко не достаточно. Скудны и неясны древние летописные свидетельства. Делил ли Ярослав Мудрый Тренес с норвежским королем Олафом Трикесоном в XI в.? А Семьюн Петриловиц, «тьрьский даньник» (собиратель дани), убитый в Липицкой битве в 1216 г., только ли наезжал он сюда или на Терском берегу, среди местных карел и лопи, уже сидели приказчики боярина?
В договорных грамотах Новгорода с тверскими князьями область «Тре» упоминается постоянно с 1264 г., причем Великий Новгород каждый раз заботливо оставляет ее за собою.
При Грозном в Варзуге (главном селении края) было 125 дворов — большой город по тем временам. Варзуга соперничала с Холмогорами, и Грозный, всюду стремившийся уничтожить остатки новгородского демократического влияния и новгородской самостоятельности, послал военный отряд во главе с Басаргой Федоровичем Леонтьевым для усмирения и сбора внеочередной дани с терчан. «И запустела от гладу и от мору и от Басаргина правежу» Варзужская волость1. Едва треть дворов оставалась в Варзуге через семь лет после этой расправы, по переписи 1575 г.
По-видимому, первые поселения русских появились на Терском берегу уже в XII—XIII вв.; они располагались у моря. После же ослабления Новгорода норманны стали сильно разорять [8] здешние берега. Так, Новгородская четвертая летопись под 1419 г. сообщает: «... пришедши мурмане войною в 500 человек с моря, в бусах, в шнеках, и повоеваша в Варзуге погост Корельский, и в земли Заволоцкой погосты...». Спасаясь от погромов, жители переселялись в глубь берега, поднимаясь по рекам выше порогов, чтобы оберечься от морских кораблей «мурманов». Так возникли Умба — погост в 12 км от моря, выше порогов, Вялозеро — деревня в глубине района, на озере, также отгороженная от моря порожистой рекой, и Варзуга, стоящая в 25 км от устья одноименной реки и тоже за порогами. Мне в Варзуге в 1961 г. рассказали по случаю одно из местных преданий, восходящее, видимо, еще к XIII — XV вв. Мы косили чуть пониже порогов, на речном острове, называемом Кровавым.
— А почему остров Кровавый? — спросил я одну из женщин.
— Точно не скажу. Битва какая-то здесь была, вот потому и Кровавый остров. Здесь много таких названий. Вот выше по реке есть Немецкая падь, и такое предание: шли немцы, сорок человек; наши молились — и те сквозь землю прошли, исчезли, словом. Осталось сорок рукавиц.
— С одной руки, — подсказала вторая женщина.
— И все с одной руки. Так вот и пошло: Немецкая падь. И до сих пор осталось название. Рассказчица пояснила при этом:
— У нас ведь как раньше? Кто говорит не на нашем языке, тех немцами звали. А там, может, шведы, а может кто, мы уж не знаем!
Но уже в XVI—XVII столетиях начался обратный процесс: жители спускались к морю и создавали новые селения на берегу, поближе к рыбным ловищам. Так, Кузомень, большое село в устье реки Варзуги, — это выселок деревни Варзуги, основанный в 1665 г. К концу XVII столетия все деревни Терского берега уже существовали, кроме поселка Лесного (административный центр района), бурно выросшего в годы Советской власти на базе лесозавода и порта по вывозке и экспорту древесины.
Современный Терский район начинается на западе по выходе из Кандалакшской губы деревней Порьей, или Порьей губой. За ней по направлению к востоку, с промежутками в 30 — 40 км, следуют остальные поселения. Рядом с древней Умбой находится поселок Лесной, потом маленькая Кузрека, дальше Оленица, а от Оленицы в глубь материка — Вялозеро. За Оленицей расположены Кашкаранцы, некогда подаренные Марфой Борецкой Соловецкому монастырю.. Да и много других мест, лесов, рыбных угодий на Терском берегу с XV столетия попадает в руки соловецкой братии. Впрочем, монастырь не вмешивался в дела внутреннего крестьянского самоуправления терских сел, довольствуясь получением доходов. После Кашкаранцев следует Кузомень, а от нее выше по реке — Варзуга, старинный центр Терского района, [9] место дореволюционных ежегодных зимних Никольских ярмарок и до сих пор признанный центр местной народной художественной культуры. В Варзуге находится и самый экономически крепкий колхоз Терского берега. За Кузоменью следует Чаваньга, сравнительно молодое село, за ней Тетрино, основанное в 1660 г., дальше , небольшая Стрельна, Чапама и, наконец, деревня Пялицы, самый крайний, восточный пункт Терского района.
Население здесь устойчиво и в прошлом столетии росло довольно медленно: на Терском берегу в 1858 г. было 2955 жителей, в 1928 г. — только 4489, и лишь к 1939 г. общая численность подскочила сразу до 12 тысяч, целиком за счет роста поселка Лесного и окружающих его лесопунктов. В Варзуге же, например, при Грозном было 125 дворов, в начале века — 200, а сейчас — 127. Дорог здесь нет, связь только самолетами и морем. Терский берег, особенно его восточная часть, все еще почти не затронут промышленным прогрессом.
Сейчас и понятие «Терский берег», некогда включавшее Кандалакшу, сузилось. Даже в районном центре Терского района, Лесном, нет-нет да и услышишь: «Откуда? — С Терского берега!», как будто Терский берег это еще дальше на восток, за Лесным, за Умбой, за Кузрекой... в дали и в прошлом, в глубине времен.
Устная память капризна. Еще поминают Басаргу, именем которого несколько столетий старухи пугали детей. А спокойные годы, «без событий», уплывают, изглаживаются из памяти. Остаются перечни имен, по которым в древности вели счет все народы, да легенды.
В Кашкаранцах помнят, что первыми жителями села были Дворниковы, Гундоловы, Панкратовы и Кузнецовы. Но когда это было? В конце XV — XVI в. в Кашкаранцах сидел дворник Соловецкого монастыря — может быть, от него и пошла самая частая в селе фамилия Дворниковых?
В Чаваньге бабушка Иринья Андреевна Кожина рассказывала:
— Старики тут поселились когда, так еще свет на улице, а уже пойдут ставни закрывать, чудь какая-то ходила, пугала. Как вечер, так по улицам заходит, засвистит.
— А давно ли здесь жители появились?
— У нас самый первый житель из Оленицы приехал — Кожин Герасим, как будто. А другой — Киприян, сын его Киприян. А третье-то поколение — дедушка наш, Сергей Киприянович. Киприян-то женился, двум молодым-то полторасто годов, по семидесяти пяти годов, вот каки молоды были! Невестки говорят — нать уходить на покос, а детей не бросить, так, говорят, давай ищи нам няньку! А он вместо того ушел в Тетрино и женился, жену привез... Так вот: Сергей Киприянович, сын его Андрей Сергеевич, а дочь вот уж я.
— А вам сколько лет, Иринья Андреевна?
[10]
— Семьдесят девять. Я уж не из первых. Первы-то дочери замужем были, тогда я родилась. Мать сорока годов была, я родилась... Дочерь замуж отдала, так еще три дитя было после того.
— А второй житель был Стрелков, из Золотицы ли был, — подсказывает невестка.
— Так двести, двести пятьдесят лет деревне?
— Так около того и будет. Варзужска старуха в третий дом пришла замуж, так она померла ста лет, а дети были еще маленькие, ее запомнили. Тому тоже уже около ста лет прошло.
— А название откуда?
— Речка Чаваньга. Деревня названа по речке...
— Вот, маленьки-то были, так лучину нащепят, а как я помалюхне была, так уже сальники были. Наловят тюленей, так тюленьего жиру, трубочку такую и тряпочку в ней. Ну, а больше-то стали, так керосину стали покупать, лампы-молнии. Избы стали красить да клеить, а раньше-то не красили. А теперь и до електричества дошли.
— Ты, бабушка, помрешь, так мертвецам-то расскажи про это! — подала голос внучка.
* * *
Этнографы прошлого века как-то обходили Терский берег стороной. Местный фольклор — эпос и лирика — впервые стал известен лишь после экспедиции А. В. Маркова, А. Л. Маслова и Б. А. Богословского летом 1901 г.2. Сказки же Терского берега вообще не записывались.
Между тем на соседнем, Карельском берегу сказочная традиция была особенно сильна именно на севере, ближе к Терскому берегу3. Семужники-терчане сидели на тонях невдалеке от деревень, подчас целыми семьями. Здесь долгими осенними вечерами было раздолье для сказывания сказок и всякого рода легенд.
К сожалению, наши экспедиции «запоздали» лет на двадцать–тридцать, и мы застали местную сказочную традицию уже, по-видимому, в очень разрушенном состоянии. Говорю «по-видимому», так как и то, что записано, отличается сплошь и рядом высоким художественным совершенством. Хотя, судя по воспоминаниям жителей, и сказок, и мастеров сказа еще лет тридцать назад было гораздо больше.
В западной части района нами было записано очень немногое, частью в силу неудачного времени записи (покос), частью же по[11]тому, что разрушение фольклорных традиции вокруг Лесного шло быстрее, чем на востоке Терского берега. В Порьей не записали почти ничего. Записи из Умбы и Лесного — это в основном коллекция, собранная в 1947—1948 гг. школьниками и учителями местной школы, любовно обработанная, сбереженная и переданная нам учительницей-пенсионеркой Н. Е. Сергеевой. Не могу не воспользоваться случаем, чтобы не выразить ей здесь нашу самую горячую благодарность. Кроме того, ряд сказок и быличек были записаны членами наших экспедиций Т. И. Орнатской, А. С. Тупицыной, Ю. Е. Красовской и автором статьи от известной сказочницы из Лесного Авдотьи Анисимовны Мошниковой, чаваньжанки родом. Про Авдотью Анисимовну я слышал еще в 1957 г., возвращаясь домой, на борту грузового корабля.
— Она раз три дня подряд рассказывала сказки со сцены, и все разные! — говорил матрос. — Ее в Умбе все знают. От ней тогда учителя школы записывали...
Но так получилось, что встретиться с нею я сумел только через пять лет.
Улыбчивая, спокойная, она сидела на кухоньке своей небольшой квартиры и ласково отнекивалась:
— Раньше много я знала, учителя записывали от меня, так то еще до войны; не знаю, куда та тетрадка девалась... (часть записей от нее нашлась в собрании Н. Е. Сергеевой). Про Ивана-царевича еще сказку знала — «Зверь-норка», не слыхал ли? Как в лесу нашли подземелье, подземный ход был. Это большой был зверь.
— Ой, расскажите!
Но Авдотья Анисимовна улыбается, покачивая головой:
— Нет-нет, теперь не помню... Еще до того-то года помнила, как голова у меня стала болеть... Еще сказку знала «Золотой мужик»...
— Может, вспомните? — с надеждой начинаю я.
— Ничего, ничего не помню! «Полкан-девица» — сорок девиц, полк ехал, и одна Полкан-девица.
— Авдотья Анисимовна, вспомните!
— Мне двенадцать лет было, вот тогда выучила.
— Авдотья Анисимовна!
— Нет, не помню, не помню теперь, уж не проси! Раньше помнили сказки эти, на озерах, на тони сказывали. На озерах сидели, так выйдешь посмотреть, зашло ли солнце, — нарочно мужики часы уберут, чтобы время не знать. Солнце-то летом на час какой закатаитце! Так выйдешь, а солнце высоко уж, до утра договоришь.
Рыбу ловят и сейчас, конечно, но обстановка на тонях изменилась радикальным образом. Впервые попав на тоню, где-то между Тетрином и Чаваньгой, я увидел, кроме обычной рыбацкой утвари и развешанной на просушку одежды, хороший радио[12]приемник на столе, тут же несколько иллюстрированных журналов и газет, две–три книги. Верхняя была, помню, роман Майн-Рида. Сказка в этих условиях, естественно, перестала быть единственным развлечением рыбака-помора, как было когда-то.
До небольшой деревушки Оленицы мы добрались в 1963 г. Здесь уже гораздо больше и сказок, и сказителей. С Павлой Никитичной Кожиной я оказался знаком еще по Варзуге, откуда она сама была родом. Пора для записи была неудачная, сенокосная. Павла Никитична разрывалась по хозяйству: сама — вдова, дома больная дочь, а тут покос, а тут же работа на скотнике (куда я несколько раз провожал ее, чтобы хоть ночью записать очередную сказку). При всем том она постоянно сохраняла бодрое и жизнерадостное настроение.
— Отец-то у нас любил божественное читать, а я такая уродилась раскольница, в бога не верю! — заявляла она и, посмеиваясь, вспоминала то новую загадку, то пословицу, то озорную сказку. Песен она тоже знала множество. «Они, варзужанки-то, памятны!», — говорят про варзужских женщин в других селах побережья.
Павла Никитична не только рассказывала сама, но и приводила и знакомила с другими сказочниками деревни. Сказки, впрочем, забывались и ими. Так, Иосиф Федорович Кожин когда-то знал много, но подзабыл, путался.
— Вот отец мой, — рассказывал он, — тот три вечера подряд одну сказку сказывал, такая была длинная, а я уже не помню... Вечера-то были долги, темно, так вот и сказывали сказки эти!
Но зато прекрасной рассказчицей оказалась Кристина Лукинична Талых. Она принадлежала к типу рассказчиков-импровизаторов; очень жалко, что не удалось записать ее на магнитофон г сказывать для записи, прерываясь, ей было трудно. Поэтому, возможно, и рассказала она немного. Но по мастерству рассказа и художественному совершенству текстов Кристина Лукинична оказалась, пожалуй, одной из лучших сказочниц Терского берега.
С Елизаветой Ивановной Сидоровой в Кузомени я познакомился по рекомендации ее брата, краеведа П. И. Пирогова, еще в 1957 г. В деревне о ее таланте сказочницы почти не знали, хотя вспоминали потом, что прежде, на тонях, она сказывала сказки.
Елизавета Ивановна оказалась сущим кладом. Я ходил к ней днем, когда сын и невестка были на работе. Елизавета Ивановна садилась напротив меня за стол в простом будничном сарафане — одевалась она по-старому — и, поглаживая сморщенной, чуть дрожащей старческой рукой клеенку, начинала рассказывать. Тексты своих сказок она помнила твердо (я проверял некоторые четыре года спустя) и не сбивалась, хотя в первую нашу встречу и пожаловалась, что теперь многое забыла, да и болеет:
— Раньше-то я про Илью Муромца сказку знала да про Бову, теперь тех и не знаю. На тонях сидишь, так сказываешь, [13] а теперь-то я стала забывать уж...
Помолчав, она добавила:
— Бабушка кузрецка была родом, да така памятна. Она сказывала нам. Так я от ней научилась. — И, еще помолчав, сказала: — Ну, записывайте.
И началось очарование сказки:
«...Вот другая ночь приходит. Этот молодец выходит на крыльцо, покатился клубком, выкатился в чисто поле, рассыпался в триста три травины, постоял, подумал: “Тут мне не место, тут меня царь найдет!”. Собрался из травы в клубок, из клубка в голубя, взлетел на сушину, посидел, подумал: “Тут мне не место, не мёстешо, тут меня царь найдет!”. Взлетел на небо, рассыпался в триста три звезды и тут ночь простоял...». Записал ли? Ну вот. «Утром царь вставает ранешенько, умывается белешенько, берет волшебную книгу в руки: “Да, — говорит, — этот похитрее будет”...».
Сказка течет и течет. Рассказав несколько, Елизавета Ивановна прибавляет:
— Ну, будет на сегодня, устала. Сколько бумаги-то исписал, покажи? — и ее доброе морщинистое лицо улыбается — Ну, завтра приходи в то же время, еще тебе вспомню!
Приведенный отрывок принадлежит одной из поэтичнейших сказок ее репертуара. По манере сказа Е. И. Сидорова очень канонична, сказочные формулы, типические места у нее были как-то особенно чеканны, и она любовно повторяла их, не меняя, не комкая и не варьируя. Сказку Елизавета Ивановна чувствовала удивительно живо и подчас, отвлекаясь, поясняла сказочные эпизоды примерами из окружающего, даже из собственной жизни. Например, сказочному герою приснилось, что лисица откусила ему ногу.
— Он уж видит, что сон нехорош, — говорит Елизавета Ивановна, отвлекаясь от сказки. — Это уж верно, вот на факте расскажу. Я жила со свекровой, такая бранчлива была, все к свекру ревновала! А мне стыдно. Ну, она ненависть на меня поимела. И вот я ушла в ту избу-то, холодну, — дедушка уехал на филиппов день в лес — вот я затенулась туда и поревела, поревела и заснула. И привиделось, что выскочила лисица, кусила меня в ногу и убежала. И это вот через шестнадцать лет сбылось. Ужо на то и была лиса до меня. А через год и муж помер.
Сказка была для нее и поэзией и одновременно реальностью, лишь поэтически преображенной. Да в сущности, если отвлечься от сказочного сюжета и волшебных условностей и иметь в виду лишь бытовые подробности и психологию сказки, так, пожалуй, Елизавета Ивановна и права.
На прощание Елизавета Ивановна порадовала меня сюрпризом. Когда я достал чистый лист для записи очередной сказки, она, подумав, сказала вдруг:
[14]
— А сейчас я расскажу — это уже не сказка будет, а историческое предание, как англичанка здешни берега разоряла, как она ходила на здешний край.
Я, уже записывая, понял, что речь идет об известном эпизоде Крымской войны — обстреле англичанами Соловецкого монастыря в 1854 г. Предание это помещено в настоящий сборник (см. № 63). В нем с лукавой иронией описан бесславный исход этого набега; интересно наивное заключение о дани, которую будто бы стали платить англичане русским. Представить себе позорный разгром России в Крымской войне местные жители, привыкшие считать свою страну сильной и недоступной вражеским нашествиям, разумеется, не могли.
Вновь встретился я с Е. И. Сидоровой четыре года спустя. Она еще похудела, высохла, стала прозрачной, но память сохранила. Сохранила и трогательный, живой интерес к окружающему. Записал я от нее две новых сказки и пять заговоров с попутным объяснением способов лечения. Открылась целая область народной медицины, перемешанной с суевериями.
Елизавета Ивановна улыбается доброй улыбкой волшебницы и говорит неспешно старинные, чудные слова: «На синем на мори, на сером камени сидит старец однозуб, двоезуб, троезуб. Не имет этот старец ни скорби, ни болезни, ни уроку, ни призору, ни лихого человека оговору...».
Старец представляется почему-то по картине Рериха: «У дивьего камня неведомый старик поселился» — во всем этом причудливом соединении древних дохристианских магических заклятий с позднейшими религиозными формулами.
— Это от призору, — поясняет Елизавета Ивановна. — А вот от земли и от воды заговор: «Прости, мать сыра земля, меня, грешного. Прости, моя матушка родная, меня, грешного. Простите, все сырые бережочки, все серые валючи камешочки, прости, река-кормилица и вода-девица, меня, грешную, в чем я согрешила, словом или делом, веденьем или неведеньем. Во имя отца и сына и святого духа, аминь».
— И все?
— Все. Воду зачерпнуть и помыться этой водой или обкатиться. . . Лучше вечером, на ветру можно попрощаться, тогда всюду дойдет, а к реке не ходить.
— Это от чего именно?
— От всякой боли, какая от воды бывает.
В 1964 г. мы узнали, проезжая через Кузомень, что Елизавета Ивановна год назад умерла.
Варзуга даже внешне отличается от других сел Терского района. После них, особенно после Кузомени, полузасыпанной, утопающей в песчаных барханах, надвигающихся на поселок с моря, впервые увидеть Варзугу — наслаждение. С горы, в прорыве леса, неожиданно открывается взору речная долина, кра[15]сивый разлив Варзуги и ряды изб основательной старинной стройки по обе стороны реки, а среди них на высоком обрыве затейливое завершение рубленой шатровой церкви, похожее издали на пышную остроконечную ель. Варзужская Успенская церковь 1674 г. постройки — одноvиз выдающихся творений русской шатровой архитектуры. Но, конечно, самое замечательное в Варзуге — ее жители: их гостеприимство, добродушие, юмор, их культура; тут нет скандалов, пьяные драки отсутствуют совсем, работают здесь с исключительным подъемом и очень дружно; во время покоса, например, решительно не найти ни одной праздной фигуры во всем селе. И здесь удивительно поют. До сих пор Варзуга — самое «фольклорное» село района, а варзужский хор старинной народной песни, организованный самими крестьянами, был отмечен недавно как один из интереснейших на всесоюзном смотре сельской художественной самодеятельности.
С Евдокией Дмитриевной Коневой я познакомился тоже в 1957 г., и прежде всего ради песен, которых она знала множество, а также эпических «стихов». Сказки она рассказывала уже, так сказать, в заключение своего обширного репертуара. Обойдя, кого мог, на низкой, Никольской стороне Варзуги, я перебрался на высокую, Успенскую, и тут-то узнал Евдокию Дмитриевну. Жила она на покое, с сыном и невесткой.
Мне очень запомнилась первая встреча с нею. Небольшая изящная женщина, темноволосая, с долговатым носом, от которого, когда она улыбалась, разбегались хитрые морщинки, читала, сидя за столом. Она отложила на постель книгу, обложкой вверх. Потом, поколебавшись, прикрыла окошко: «А то как-то стыдно, не по возрасту, скажут».. Села за прялку и стала петь одну за другой старинные баллады: «Князь Роман», «Про Михаилу», «Про князя Митрия». Пела она превосходно, и лишь иногда прерывалась: «Зауставала, говорить придется» — сказывался возраст.
Отец Евдокии Дмитриевны был столяром, семья жила зажиточно. Еще до революции выписывали газеты с литературным приложением, которое сохраняли, подшивая в обложки. Евдокия Дмитриевна, несомненно, обладала еще к тому же особой одаренностью и повышенной восприимчивостью к искусству. Сказки у нее особенно хороши маленькие, комические, и рассказывает она их «на голоса», очень интересно. Большинство этих сказок о животных. Но по манере сказа сюда же хочется включить несколько сказок, где животные не участвуют: «Ворынское царство», «Кислая кума и пресная кума» и сказка о том, как старик тащил старуху в мешке на небо.
Тексты свои Евдокия Дмитриевна помнила едва ли не тверже, чем Е. И. Сидорова. Ряд сюжетов записан от нее одной, другие, распространенные, всего лучше именно в ее исполнении. По природе своего дарования Е. Д. Конева очень чувствует комическое.
[16]
Превосходны поэтому у нее в сказках сатирические, слегка озорные детали, с элементом неожиданного, как например конец сказки «Потомбалка», и пр.
Позднее Евдокия Дмитриевна переехала вслед за сыном в Княжую губу. Встретились мы с нею через четыре года по счастливой случайности — она как раз приезжала в Варзугу погостить. Вот тогда-то, проверяя отдельные записи, я увидел, что при живой и очень непринужденной манере сказа тексты свои она передает почти дословно. Особенно это относилось к песням, но и сатирические сказки Е. Д. Коневой, с их отточенной, отобранной словесной тканью, записанные нами на магнитофонную ленту, почти не дали расхождений со старыми записями.
«Детские» сказки в Варзуге рассказывали многие, прежде всего Марина Поликарповна Дьячкова, соперница Е. Д. Коневой по знанию фольклора. Марина Поликарповна также в основном была знатоком песен, сказки помнила потому, что сказывала детям, внукам.
— Дети-то, беда с има, такие баловны росли! Вот я их соберу, скажу: «сидите, буду сказку сказывать».
Несколько хороших вариантов вспомнила Ольга Николаевна Приданникова, дочь сказителя Николая Ивановича Коворнина. По одной, по две–четыре сказки вспоминали и другие варзужанки, тоже из тех, кому приходилось нянчить ребят.
— Эти-то я запомнила. Маленьки все, бывало, просят сказку, старший-то еще говорить не умел, так: «Скажи, у лиши триши!» — а это у лисы было три сына...
Большая часть этих сказок повторялась по нескольку раз. Удивительно повторяются в одной деревне те же самые типические места, заключительные концовки, которых, кажется, на всю Варзугу только две, — все это свидетельствует о едином стиле, традиции, передававшейся из поколения в поколение.
К сожалению, мастеров-сказителей и в Варзуге становится все меньше. Мне уже не удалось повидать замечательного сказочника Ефима Никифоровича Коворнина, последнего из династии варзужских Коворниных, организатора местного хора и драматической самодеятельности, такого же самородка, как и Николай Иванович Коворнин, его дядя. Ефим Никифорович переехал в Пялицу и там умер. В 1957 г. я его не застал, он гостил у сына в Мурманске, а в 1961 г. мне уже сообщили о его смерти. Не раз и не два приходилось слышать: «Коворнинские, они сказительны». На тонях, бывало, мужики упрашивали Ефима Никифоровича рассказать сказку. «Уж до того красивые были сказки, до того красивы! Как три-то царства в одном мешку волочили, толь не красива сказка! А уж не помню ничего, все из ума вышли, только то-то и запомнила, что три царства в одном мешку», — рассказывала [17] одна из варзужанок про сказки Ефима Никифоровича Коворнина. Серия таких рассказов, перечень забытых сюжетов и имен знаменитых, ныне покойных сказителей убеждают, что устная культура сказки умирает, и умирает на глазах.
Вот я захожу к Федоре Николаевне Коворниной, дочери знаменитого Николая Ивановича Коворнина, старой своей знакомой.
— Федора Николаевна, может, вы что-нибудь все-таки помните! Вот эту сказку про Яропулку...
— А, Яропулка-то! .. На свет народился... как-то там еще:
хлеб за щеку, другой за другу, третий в рот, да четвертым подпихнет. .. нет, не помню! У таты красивые были сказки. И записи он вел все, как какой восход, да закат когда, к какому погодью. Эти-то записи у него все взяли, приезжала экспедиция... Прежни-то сказки про царей да царевен. Сколько царей да с царицами было в сказках, да мачех, да бабы-яги были, да костяны ноги, а нынче ничего не помнишь этих сказок! Какая-то царевна была, прогонила Иванушку-дурачка, он пошел по морю, в одно море придут, там корабли не ходят, оступаются. Спустился, а там дьявола спорят: золото или серебро дороже? Он: «Золото!», — говорит...
— Расскажите!
— Да уж не знаю, ни с каких выходов, ни с каких концей! Еще «Царь-девица, всем полкам богатырица», тоже пошел... царица там: из косточки в косточку мозги переливаются, вот тоже, толь не красива! Как он от ней убегал, да как она пособляла... Да бабы-яги пособляли, потом царица приехала... Где уж они эти сказки знали? В книжках вычитывали, верно! А нынче прибаутки эти и знаю только.
— И «Кузьму Серафонтовича» не помните?
— Не помню. Красивая была сказка! А ни к цему они нынче! Не говорится, все из ума вышли. Раньше сказывали, бывало, сказки и на вечеринках тоже. А теперь читают. Раньше читать не умели, так сказывали. А Афоня был Коворнин — так вот знал сказки! К ним приедешь, так зальют всякое. Теперь уж самы читают, дак кого уж сказывать? Раньше читать не умели. Нынче слушаешь радио, дак как будто и сказка! У Овдотьи Митревны не был, не слыхали?
— Был, как же! Я у нее двадцать сказок записал.
— Сколь не памятны люди!
И вот такой разговор — самое «типичное» сейчас в нашей собирательской работе. Помнят сказки те, у кого дети или внуки;
помнят маленькие «детские» сказки. Длинных, волшебных уже почти не сыскать. И к тому же чуть не в каждой избе истрепанная книжка сказок — традиция далеко не вчерашнего дня. Еще Елизавета Ивановна Сидорова (в 1957 г. ей уже было за семьдесят) выбирала из своего репертуара те сказки, которые переняты от старух. Прочие, по словам Елизаветы Ивановны, ее мать выучила [18] из книжки, еще в конце прошлого столетия. Впрочем, в те времена книжка была редкостью, и потому сказки выучивались и переходили в устное бытование.
Надо сказать также, что объяснять упадок сказки грамотностью не совсем верно. Дело не только и даже не столько в этом. В сборнике помещена сказка, записанная в Варзуге ют Анны Васильевны Мошниковой (№ 107). Сказку слушали Александра Капитоновна, хозяйка избы, и еще две гостьи. Все их ремарки, замечания по ходу действия, как и замечания самой Анны Васильевны, я записал (они приводятся в тексте сказки). Замечания эти любопытны. Они показывают, что сказка, хотя она и воспринималась как вымысел («а знаешь ведь, что все врут; все; толь не беда!»), вызывала аналогии из своей собственной жизни. Аналогии эти были возможны, пока существовал почти неизменный крестьянский быт. Быт этот теперь уходит в прошлое. Потеря сопоставимости с жизнью — вот та главная причина, которая приводит к гибели сказки.
Два типичных направления, старающихся как-то разрешить это противоречие, наметить связь между сказкой и действительностью, ярко отразились в творчестве двух варзужских сказочников-мужчин — Александра Александровича Попова и Сергея Дорофеевича Заборщикова.
У А. А. Попова рельефнее всего выразилось стремление показать «историческую перспективу», придать сказке значение «исторической литературы» («Тогда телефонов не было, на трех километрах расставили всадников для сообщения о бое со змеем»). С. Д. Заборщиков прибегает к шуточным зачинам. Начиная серьезную волшебную сказку, он насыщает ее комическими современными деталями, а затем незаметно уводит слушателя в вымышленный, сказочный мир: и вот уже исчезают телеграф и телефон, пропадают пароходы и вместо них качаются по волнам парусные корабли; забывается, что царские дети учились в институтах, и уже огненная река встает на пути героя и волшебные звери помогают ему...
Сергей Дорофеевич — фронтовик, и, наверно, вот так же рассказывал он свои сказки где-нибудь на солдатском привале, так же шутейно-неприметно уводил своих слушателей в милую с далекого детства сказочную страну. На фронте он потерял зрение. Слепоту поначалу переносил тяжело, подумывал уже и о конце. Поддержали его врач, жена (писала: «возвращайся какой есть, хоть костье одно осталось...»), колхоз, выписавший ему журнал для слепых, да и все сельчане.
Варзужане постоянно заходят к Сергею Дорофеевичу; в праздники, зимой, сюда обязательно наведываются многочисленные ряженые — «шелюханы» по местному наименованию, — ради известной и уважаемой в нем любви к шутке, к веселью, не убитой его тягостным состоянием, [19] Александр Александрович Попов — один из лучших рыбаков артели, глава большой семьи. Познакомились мы с ним зимой, под Новый год. Дело было к вечеру. Александр Александрович, недавно вернувшийся с Колонихи, где шел подледный лов семги, слез с печки, где отдыхал, прошелся в вязаных носках по полу, улыбнулся и стал рассказывать «Еруслана Лазаревича». Был он невысокий, с лицом жестким, прорезанным трещинами морщин, — типичным лицом помора. Рассказывал он не торопясь, спрашивая иногда — записал ли? — и усмехаясь временами.
— Ну, ты отдохни, — сказал он к концу третьего часа, — еще столько же осталось! Перекурить надо.
Впоследствии от него же я записывал сатирические сказки «с салом», как определил сам Александр Александрович, — типичный репертуар мужских компаний где-нибудь на промыслах, впрочем, хорошо известный и женщинам).
Новеллистическая и сатирическая сказки разрушаются сейчас едва ли не скорее, чем волшебная, и причина того — изменение рыбацкого быта. Сказки подобного типа были ближе к литературе, и поэтому быстрее вытеснялись книгой. Кроме того, новеллистические и сатирические сказки рассказывались преимущественно в холостых мужских компаниях, собиравшихся на промыслах. Но ежегодные поездки на тюлений промысел в горло Белого моря давно прекратились, а там как раз и процветали сатирическая («про попов») и новеллистическая сказки. В Чаваньге — следующей к востоку деревне после Кузомени — нам об этом интересно рассказывал председатель сельсовета Ефим Григорьевич Клещов.
Познакомился с Е. Г. Клещовым я еще в 1957 г., когда записал от него несколько песен. Вторично свиделись мы уже в 1962 г. зимой. Ефим Григорьевич высокий, прямой; время еще подсушило его, но не согнуло, и седина стала лишь виднее — будто изморозью подернулись щеки и подбородок. Встретил он нас радушно, вспомнил, помог устроиться. Вечером мы встретились с ним уже специально ради песен. Он и сказочником был отменным в свое время, т. е. когда еще ездили «на тороса» к Поною промышлять тюленя, но уже слишком много прошло времени с тех пор, и память стала сдавать. «Я тут говорю содержание только, — добавил он, — да и того не помню, а начнут ведь сказывать, да из слова десять сделают, и весь вечер одну сказку! Есть ведь люди сказительные. Они, сказки эти, передавались между стариками, так и шло. А что про попов — у нас был один, семьдесят семь попов знал, семьдесят семь сказок про попов! Тоже что и из книг брали. В 1909 или в 1910 году я жил год в Соловецком монастыре, и мне попалась книга «Историческая хрестоматия», и вот я ряд этих сказок заучил, рассказывал слово в слово».
Пример с «Исторической хрестоматией» показателен. Прекращение регулярных поездок на промысла потому только смогло так [20] скоро убить «мужскую» сказку, что уже задолго до того она стала для взрослых «литературой прошлого», сохраняясь лишь в силу бытовой традиции и потому очень легко уступая место литературе исторической и иной. Не забуду, как старик-сказочник в Шуерецкой, на Карельском берегу (в 1957 г.), сообщил, что рассказывает «Марракотову бездну» А. Конан-Дойля. А один из прежних терских сказителей, «Понойский Федор», как передают, «всю тысячу и одну ночь» знал наизусть.
В той же Чаваньге нам рекомендовали как сказочника Михаила Михайловича Кожина. Но оказалось, что он сказок уже не знал, а пересказывал печатную продукцию лубочных изданий конца XIX в.: «В Кузомени был поп, так от него, из библиотеки. Такие издания были небольшие, дешевые, я и брал эти книжечки».
Раздевшись, он залез на печь, свесив ноги в толстых вязаных носках, и начал длиннейшую повесть «Гуак, или Царица Амазонская», где в нескладный и запутанный авантюрный сюжет были вставлены персонажи с именами греческих богов и римских императоров, а фантастические происшествия нагромождались одно на другое явно без всякого чувства меры.
Сморенный «Гуаком» и теплом избы, я изнемог и уже едва сидел на табурете. Но тут неожиданно из соседней комнаты доброй медведицей вышла бабушка, Иринья Андреевна, и, поглядев на меня с лукавым прищуром, спросила:
— А вот как по-вашему, беси есть али нет? (Сон с меня как ветром сдуло).
— Так вот. Я была маленькая, а брат был старше меня на двенадцать лет, так вот он рассказывал, а он был еще годов девяти, как это случилось, с дедушкой ходили в Архангельске...
Каждая быличка, самая фантастическая, всегда начинается этаким «реальным» зачином: кто, где, когда, с кем случилось, кто рассказывал, хотя бы вся история относилась к ходячим по всей стране, традиционным сюжетам.
Рассказав одну, Иринья Андреевна тотчас начала следующую быличку: — Вот раньше-то рассказывали, что овяртывались животными люди, а нынче-то машины делают, а свернуться не могут! — словом, началась поэзия.
Оказалось, что вера в то, что «пугает», еще очень крепка и что рассказы об этом до сих пор составляют особый, живой и чрезвычайно занятный жанр устного творчества.
Самые простые из подобных быличек взяты прямо из жизни, в них ничего не выдумано, даже бессознательно. Например, Федора Николаевна рассказывала про Кицкое озеро, что там «пугат»:
— Все говорят: Марья Кицкая ходит, пугат. Тата не верил в это ни во что, а раз поехали по сеткам в Малаху курью, или в Боровуху, — не помню уж, там две курьи. Ездим, тихо-тихо так, [21] И на озере-то песню-то и запели. Я говорю: кузомляна, верно! А выехали из курьи — и никого нет.
Многие из этих видений можно объяснить галлюцинацией, воображением, обманом слуха, чему способствовали пустота и тишина северных лесов и тундр; отдельные детали порождены вымыслом, увеличивающимся по мере распространения рассказа. В сборнике приведено несколько рассказов про унесенную нечистым и спасенную девочку из Пялицы (самый полный записан от И. А. Кожиной), которые показывают, как прямо на глазах создавалась легенда. А начало ее нам объяснил Ефим Григорьевич Клещов: «потерялась в лесу девочка, ее искали, на третий день нашли, вот и все».
Но все же одни естественнонаучные объяснения тут явно недостаточны. За быличками ощутимо встают законы развития социальной психологии, массового сознания народа. Законы эти очень мало изучены, но во всяком случае то, что принято воображением большинства, может в свою очередь влиять на человеческую жизнь, как и сугубо реальные явления действительности.
В заключение разговора о быличках хочется обратить внимание на ту интересную эволюцию, которую за полстолетия претерпел образ лешего в местных преданиях. Если раньше он был одет в серый домотканный кафтан, как раз такой, какие носили местные жители, лишь подоткнутая пола свидетельствовала о том, кто это такой, то теперь «костюм» лешего стал варьироваться, и леший, явившийся герою рассказа Арсения Дмитриевича Заборщикова (Варзуга), был уже чуть ли не в генеральской форме, с лентой через плечо. Случай пусть и частный, но показательный. Так своеобразно повлияла реальная действительность на эволюцию этого старинного персонажа народных легенд.
В Тетрино сказок мы почти не записали, кроме нескольких детских от Анны Марковны Клещовой, знатока самых разных жанров фольклора, но в основном песенного. Так же не нашлось сказочников в Чапаме. Зато много сказок было записано в Пялице, а в Стрельне удалось познакомиться с замечательной сказочницей и песенницей Авдотьей Петровной Стрелковой.
Фольклор восточной части Терского района, начиная от Тетрина, заметно отличается по сюжетам, напевам песен, особенностям свадебного обряда от фольклора предшествующих деревень. Впечатление такое, что позднейшие влияния, распространявшиеся со стороны Архангельска, гораздо сильнее повлияли именно на эти села. Отличается и сказочный репертуар восточных деревень. Сказки здесь, как правило, короче, менее «эпичны», ряд сюжетов сатирического характера (о дураках, о бедном и богатом брате) известен только тут. В этих сюжетах зачастую действуют помещики, незнакомые Русскому Северу, социальная действительность груба, контрасты богатства и бедности болезненно обнажены. Те же сюжеты наличествуют в репертуаре переселенцев из Воло[22]годской области (см. сказки А. И. Тетериной). Не будет большой ошибкой предположить, что особенности сказочной традиции восточных сел Терского берега вызваны влиянием на нее репертуара переселенцев из южных (по отношению к Северу) областей — той же Вологодской и других.
В Пялице зимой 1962 г. наибольшее количество сказок записано от Демида Егоровича Кузнецова, ныне покойного. Он уже несколько лет лежал в параличе, и многие сельчане удивлялись:
«Как, Демид еще живой?». Свели меня к нему ребята, перед тем записавшие от него сказку. Сказка была записана не полностью.
— Можно к нему?
— Можно, он звал.
На кровати у входа лежал старик с седой всклокоченной головой и бородой. Старуха сидела в стороне у огонька и пряла.
— Здравствуй! — Хриплым голосом он позвал жену: — Помоги!
Усевшись с ее помощью, заговорил озорную сказку, возбуждаясь, задыхаясь на фразах и глядя чуть сумасшедшими, веселыми глазами. Тяжело отдышавшись, начинал снова. Кончив, махнул рукой, застыл, свесив голову, будто уснул. Устал.
Я шевельнулся, собираясь уходить. Он поднял голову, посмотрел:
— Ладно. Завтра приходи, «Еврюху Стукольника» тебе расскажу.
Я был у него каждый день. Он рассказывал одну—две сказки, сколько хватало сил и дыхания. Рассказывая, распалялся, кричал:
— А он сильный был! И по всему земному шару известный был, как Еврюха-стукольник родился!. Кончая, приговаривал: «Вся!». Потом тяжело дышал. Я упрашивал его говорить потише.
Как рассказчика, Д. Е. Кузнецова отличала любовь к резким контрастам, диковинным преувеличениям, иногда озорного свойства, выходящим за грани традиционно допустимого. Кто не знает традиционного эпизода добывания героем в шапке-невидимке золотых волос с головы чудесного старца. Но вот как эта сцена выглядит у Демида Егоровича: «... Ну вот, девушки опеть запоезжали. Есть дедушко, у него золоты волосы, — поехали к нему. И он туда запоезжал. Они — котора почешет, та золоты волосинки вырвет, а он оплошал как-то, да у старика и голову оторвал, совсем, с волосами! Свистнул в воду голову-то, волос осталось сколько в руки. Сам заскочил в шлюпку и поехал...».
Как говорилось выше, в восточных селах очень популярны сказки о дураках. Лучшей рассказчицей сатирических сказок в Пялице оказалась Федора Степановна Низовцева. Ей принадлежат и самые остроумные варианты среди записанных. Истинное наслаждение было слушать, как Федора Степановна рассказывает те же сказки в компании. От Федоры Степановны записан и очень [23] стройный вариант лубочной сатирической повести «О лисе и куре» («Лиса-исповедница»).
Стрельна — маленькая, в несколько домов деревушка между Тетрином и Чапамой. От Чапамы до Стрельны всего десять километров вдоль берега.
Сани переваливаются через засыпанные снегом бревна, изобильно устилавшие берег. Миновали почернелую, полуразвалившуюся церковь, и я сошел чуть ли не у самого крыльца дома Авдотьи Петровны Стрелковой. Две женщины, молодая и старая, несли от колодца на двоеручном коромысле на плечах оледенелую бадью с водой.
— Не вы Авдотья Петровна?
— Счас. Проходи!
Вылили воду, и Авдотья Петровна тяжело перевела дух, отирая круглое лицо. В избе было полно внучат. Я объяснил, зачем пожаловал, сели пить чай. Здесь все было патриархально. Назавтра я наблюдал, как пекли хлеб в русской печи. За чаем Авдотья Петровна рассказывала про жизнь, про гибель сына на фронте, о том, как работали в войну.
— Ну, напились, наелись, в цесном мести насиделись! Авдотья Петровна грузно поднялась из-за стола:
— Ну, пойдем в комнату, что ли. Стану сказывать. Андел, кто выдумает только эти сказки! Нынче-то я забыла много. Как-то считала — писатель один у меня записывал из Мурманска, — так сорок две сказки насчитала. Сейчас, как голова стала болеть, так забываю.
Она строго окликнула детей:
— Не болтайте-то! Сказку буду рассказывать, так молците, седьте все!
Вплоть до ужина мы погрузились в океан народной поэзии. Как сказочница Авдотья Петровна в свое время, видимо, мало уступала Елизавете Ивановне Сидоровой. Записывал я от нее и былички, и песни, и присловья, и загадок она вспомнила немало. Загадки я главным образом записывал прежде в Варзуге, обнаружив походя любопытную деталь. «Озорной» загадка считается не по содержанию, а по отгадке. Очень «сомнительная», с нашей точки зрения, загадка считается вполне «цензурной», если загадан какой-нибудь невинный бытовой предмет или действие. Наоборот, «невинная» загадка с неприличной отгадкой считается очень «озорной». Когда-то загадками обменивались на вечеринках, испытывая взаимную сообразительность.
Через день я покидал Терский берег.
Последний ночлег в Чапаме, где мне рассказывают деревенские новости, о случившемся за время моей отлучки, поят чаем и укладывают на уже знакомой лавке, под теми же шубами, так что [24] испытываешь странное ощущение, источником которого служит редкостное гостеприимство терчан: уж не домой ли вернулся?
Утром, распростясь с хозяевами, я вышел из дому. Море шумно накатывалось на камни, обросшие сталактитами бело-рыжего льда. Темная гряда облаков лежала на дальнем его краю, и над ними, на светлеющем чистом и бледном небе, догорала звезда.
Хотелось запомнить все это надолго, накрепко, навсегда — и край, и людей, и жизнь их, суровую и простую, у этого ледяного моря, на этом холодном берегу.
* * *
Как охарактеризовать в целом сказки Терского берега? Эта книга — только публикация материала, а не исследование, и потому те немногие наблюдения, которые будут изложены ниже, никак не претендуют ни на полноту, ни на законченность, хотя бы и относительную.
Терские сказки прежде всего отражают общерусскую, точнее — севернорусскую, сказочную традицию. В этом убеждает сравнение их с классическим сборником «Северных сказок» Н. Е. Ончукова, так же как и с упомянутым выше сборником сказок А. И. Никифорова4.
Сплошь да рядом повторяются одинаковые сюжеты, сходные сказочные коллизии, типичен в какой-то мере сам подбор репертуара, вкус и психология сказителей. Вместе с тем сказки Терского берега обладают особым, своим «ароматом», если можно так выразиться, конкретные проявления которого трудно назвать, но очень легко почувствовать, сопоставляя собрание терских сказок с материалом названных сборников.
Бросается в глаза при этом значительная сохранность терской сказки. Несмотря на то что мы постоянно встречались с фактами угасания сказки, гибели целых сюжетов и пр., несмотря на то что собрание Никифорова составлялось более тридцати, а Ончукова — более шестидесяти лет тому назад, целый ряд сходных сюжетов, повторяющих изданные Ончуковым, на Терском берегу записаны в более полных, более стройных и художественно совершенных вариантах.
Своеобразие терского сказочного репертуара заключается, в частности, в том, что он впитал в себя сказочные традиции карел и саамов. Терская сказка переняла от карельской значительно больше, как кажется, чем русская сказка Поморья и даже Прионежья, что можно объяснить спецификой заселения берега (поскольку русские ассимилировали живших тут ранее карел). Впро[25]чем, заонежские сказки не изучены и почти не изданы, так что настаивать на таком утверждении нельзя. Вообще говоря, взаимосвязи терской сказки с карельской требуют специального исследования. Ниже я касаюсь их только в порядке постановки вопроса. Что касается русско-саамских сказочных связей, то саамы очень много переняли от русских, но и русские усвоили какое-то количество саамских сюжетов. При этом наблюдается следующая интересная и исторически очень последовательная закономерность. Русские переняли от саамов главным образом сюжеты сказок о животных, поскольку у народов, находящихся на ранних ступенях развития, именно «животные» сказки доминируют над прочими. Саамы переняли от русских сюжеты волшебных и новеллистических сказок, отразивших социальные отношения средневековья, незнакомые саамам. Наоборот, карельские «влияния», если можно так выразиться, прослеживаются преимущественно на сюжетах волшебных сказок. Наконец, и сам «русский» пласт терских сказок, как уже говорилось, неоднороден. В западной части района сказывается влияние поздней сатирической сказки, оперирующей понятиями крепостного права, неизвестного Русскому Северу.
Для раздела «Сказки о животных» в указателе Аарне—Андреева приведено вместе с разновидностями 140 номеров5. На Терском берегу нами записано около двадцати сюжетов, из них три — не указанные у Андреева: «Кислая кума и пресная кума» (своеобразная перелицовка «Медведя на липовой ноге»), «Звери у корыта» и «Кораблик мыши» («Мышка-норушка»). Последний сюжет чрезвычайно популярен на Терском берегу. Он известен, насколько мы могли установить, только здесь и, по-видимому, обязан своим происхождением саамскому фольклору6.
Русская «Мышка-норушка» заключается обычно сюжетом «Звери в яме». Столь же часто сюжет «Звери в яме» присоединяется к сказке «Испуг зверей». Очень любима терчанами сказка «Волк (или медведь) и лиса» («Ледяная и лубяная хатки»), Чуть ли не самой распространенной сказкой из раздела сказок о животных является на Терском берегу сказка «Кот, лиса и петух». Также очень любимы сказки про медведя, пением выманивающего у старика скот. В варианте Е. Д. Коневой песенка медведя начинается со слов: «У строю на горке...». По Далю: «Стрый, стрiй, строй (старинное) — брат отцу, дядя по отце». Указание на родство с медведем — возможно, остаток широко распространенного у северных народов культа медведя — родствен[26]ника человека. И, по-видимому, древний смысл сказки заключался в том, что старик не может отказать медведю именно в силу кровнородственных связей с ним.
Чрезвычайно популярна у терчан сказка «Медведь и девушка», также имеющая аналогии в саамском фольклоре. Там это зачастую людоед, Тала, иногда одновременно являющийся и медведем7. Впрочем, сюжет этот имеет общерусское распространение. Лиса-плачея, съедающая разбившуюся во время неудачного путешествия на небо старуху, также имеет аналогии в саамском фольклоре, причем в саамских сказках лиса — более активный и более центральный персонаж этого сюжета8. Исключительно полный и красочный вариант сказки «Баран, золотые рога», записанный от Е. Д. Коневой, почти текстуально совпадает с саамской сказкой «Олешка, золотые рожки»9. Поскольку в других областях этот сюжет излагается гораздо беднее и суше, можно и здесь подозревать влияние именно саамского фольклора на русский, а не наоборот10.
Прочие, довольно многочисленные совпадения саамских сказок с русскими, как сказано выше, обязаны по преимуществу влиянию русских сказок на саамские, а не наоборот.
Хотя сказок о животных записано на Терском берегу не так уж много, следует подчеркнуть их большую сохранность: тексты полны и стройны, исполняются «на голоса», песенки в текстах поются рассказчицами, что соответствует древней традиции. Особенно хороши, как уже говорилось выше, сказки Е. Д. Коневой из Варзуги.
Полнее всего на Терском берегу представлены сказки волшебные. Этот раздел в указателе Аарне—Андреева обнимает 203 номера. На Терском берегу, на сравнительно небольшой территории, нам удалось записать сказки, охватывающие 100 номеров Андреевского указателя, а постоянные воспоминания стариков заставляют признать, что и большая часть «недостающих» сюжетов здесь обращалась в недалеком прошлом.
Общим для терской волшебной сказки является очень ярко выраженный патриархальный демократизм. Цари тут зачастую мало отличимы от крестьян. Очень естествен такой поворот сюжета, когда царь умирает, а дети остаются одни. Видно, что у этого царя нет даже подданных11.
Северный пейзаж, безлюдность Кольской тундры также накладывают известный отпечаток на эти сказки («Прежде житель[27]ство-то было редко!»). Особенно прочувствованы эта пустота и безлюдье, поэтически преображенные в картины подземного царства — «земляной орды», в одноименной сказке Е. И. Сидоровой.
Непременной характерной чертой терских сказок (как волшебных, так и новеллистических) является также упоминание моря. Море, морские путешествия, морской царь, берег моря, куда выходит герой, проплутав в лесу, постоянно наличествуют в сказках. Интересно, что город, куда ездят сказочные герои, почти всегда «Архангельске», если уж они не отправляются за границу.
Затруднительно выделить в волшебных сказках Терского берега наиболее излюбленные сюжеты — столь обильна и разнообразна местная сказочная традиция. Очень упрощая, можно сказать, что особой популярностью пользуются сказки двух групп. Сюжет первой — поездка героя, совершающего ряд подвигов, заканчивающаяся его женитьбой на царевне (борьба со змеем, добывание «молодильных яблок», путешествие в подземное царство, куда герой попадает благодаря предательству своих спутников или братьев, и пр.). Сюжет второй группы — поиски героиней исчезнувшего мужа (реже — героем жены); здесь подвижничество заключается уже не в совершении богатырских деяний, а в терпении, настойчивости и самоотверженности героини. Впрочем, сюжеты той и другой группы популярны и в целом по Русскому Северу.
Из отрицательных персонажей особенно излюблены у терчан бабы-яги (яга, ягишня, сын яги, и т. д.), образы которых определенно соответствуют образу бабы Сюоятар карельского фольклора. Здесь я позволю себе сослаться на исследование У. С. Конкка, специально занимавшейся карельской сказкой12.
У. С. Конкка в предисловии к своему сборнику отмечает различный характер общерусской бабы-яги, встречающей героя на пути, в избушке на курьей ножке, и, после угрозы съесть, помогающей ему в его поисках, и бабы Сюоятар, выступающей и в роли мачехи, и в роли женщины — соперницы героини, и пр. Баба-яга, аналогичная бабе Сюоятар карельского фольклора, почти непременный персонаж каждой терской сказки (по замечанию Е. И. Сидоровой: «Вот какие-то яги-бабы прежде были, все они вредили. В редкой сказке их нет, чтобы они не вредили в чем-нибудь!»). Наряду с нею в терских сказках существует и баба-яга из избушки на курьих ножках, которая как раз чаще всего бабой-ягой и не называется, а просто «старушкой», — видимо, чтобы не путать ее с вышеназванным персонажем.
[28]
Одной из популярнейших терских волшебных сказок является сказка на сюжет «поисков мужа» («Амур и Психея»). Герой тут «неведомый мужик», приходящий к девушке по ночам, или необычайный жених-шар — «золота головка» (персонаж, имеющийся также у северных карел). Идя на поиски, героиня всегда берет железные лапти, посох, просвору, а потом выкупает мужа у бабы-яги, добиваясь, чтобы он проснулся и узнал ее. Иногда героиня выполняет тяжелую работу или поручение бабы-яги, связанные со смертельным риском. Заметно, что сказки этого характера достигли некоторого максимального обобщения в образах и конструкции сюжета.
Может быть, рискованно сказку сопоставлять с жизнью. Сказка, как произведение «сочиненное», может как раз «восполнять недостающее», то, чего нет в жизни. Но, кажется, можно все же провести параллель между судьбами местных женщин-поморок, с постоянными долгими и опасными отлучками мужей, и излюбленным сюжетом сказок о самостоятельной и мужественной героине, разыскивающей потерянного супруга.
Другой популярнейший сюжет с центральным женским персонажем — типа «Золушки». Терская Золушка — это третья сестра, «пульница-слинница», неумелая грязнуля, но она не бросает встречного старика в дороге, обмывает и обихаживает его, за что и получает от старика чудесные дары, превращающие ее в красавицу (обычно волшебную клюшечку, открывающую «камень Латырь», в котором находятся богатства и чудесный конь). Показательно, что как раз то, что Золушка — третья (младшая) сестра, и то, что она получает от старика чудесную клюшечку, является особенностью этого сюжета у северных карел (см. настоящий сборник, № 25).
В сюжете «Чудо чудное, диво дивное», где поповы гости по слову работника прилипают друг к другу, работник получает свой необыкновенный дар от дерева в лесу — это тоже подробность, встречающаяся в карельском фольклоре.
Впрочем, перечислять здесь все сюжеты терских волшебных сказок, как и все частные параллели, их с карельскими сказками, излишне.
В отличие от волшебных сказок, сказок легендарного характера, отмеченных в указателе Аарне—Андреева, мы почти не встретили, как и житийных легенд, которых можно было бы ожидать, учитывая влияние Соловецкого монастыря.
Из народных легенд тут распространена лишь одна — про ангела, сосланного на землю за то, что он пожалел вынуть душу из женщины (обработанная некогда Л. Н. Толстым). Любопытно, что в одном из рассказов (он помещен в комментарии) легенда эта приурочена к жизни одного из варзужских крестьян. Варианты этого сюжета ярко различны, от атеистического по ряду за[29]мечаний рассказа П. И. Кожиной до узорно-сказочного варианта Е. И. Сидоровой.
Зато чрезвычайно популярны и очень живы на Терском берегу легендарные рассказы про нечистую силу — былички. Тут и великолепное предание про старика, видевшего бесов, и целый ряд повестей о проклятых или похищенных и подмененных лешим детях. Некоторые из подобных рассказов, как уже говорилось, мы помещаем в разных редакциях. В быличках, наряду с их легендарным содержанием, зачастую рельефно показан типичный быт рыбака-помора. Таким образом, эти рассказы о «чертовщине» оказываются одновременно драгоценными новеллами о жизни и труде. Некоторые из быличек являются дополнением к сюжетам, указанным у Аарне—Андреева, но большая часть может быть лишь условно отнесена к разделу дополнений. Добавим, что многие былички терчан можно смело признать высокохудожественными произведениями этого любопытного жанра.
Преданиями исторического характера край этот, через который не прокатывались волны войн и мятежей народных, беден. Записано лишь одно предание, относящееся к событиям Крымской войны, — «Как англичанка здешни берега разоряла». «Стих», сложенный по тому же поводу («три дни били и палили, убить чайки не могли»), нам уже не удалось записать. Предания XIV—XVI вв. позабыты; «родовые предания» — летописи семей и бытовых событий — скудны. Рассказы о гражданской войне не оформились в предания, не получили определенных жанровых форм; это воспоминания современников да бытовые анекдоты, вроде рассказа про старуху, которая кормила корову порошком какао с затопленного белогвардейского парохода, думая, что это «горелая мука».
Новеллистических сказок записано также немного («Оклеветанная девушка», «Гордая невеста», «Мудрые ответы», «Мать и львица», «Предназначенная жена», «Непутевый сын», «Счастье на чужбине», «Золотая гора», «Ловкие воры»). Из сравнительно небольшого круга новеллистических сюжетов самый популярный — «Оклеветанная девушка», с переодеваниями и поездками на чужбину (всегда, конечно, на кораблях по морю). Сюжет каким-то образом перекликается с жизнью поморов — долгими отлучками мужей, в отсутствие которых женщины вели все хозяйство. Чрезвычайно популярна также сказка «Девушка у разбойников» (сказка эта распространена также у северных карел, но с некоторыми отличиями: отсутствует мотив насильственного замужества и пр.). Сюжет этот любовно разработан в многочисленных и всегда интересных вариациях. Все лучшие сказочники Терского берега непременно имеют его в своем репертуаре.
Чем объяснить популярность этой довольно мрачной сказки? Тут, видимо, и любовь к «ужасному», ставшая одной из заметных черт эстетики позднего фольклора (вспомним «жестокую» бал[30]ладу), отразившего начавшееся разложение патриархальной деревни (кстати, Север, особенно Терский берег, совершенно не знал разбоя как такового); но нельзя не увидеть в любви к этому сюжету и своеобразный идеологический протест против института насильственного замужества, который окончательно устарел и накануне революции стал восприниматься как социальное уродство.
При всех изменениях сюжета сказки «Девушка и разбойники» он начинается с одного и того же: девушку насильно выдают замуж. Иногда она даже знает, что попадет к разбойникам-убийцам. Далее героиню спасают лишь ее личные исключительные мужество и самообладание, а также здравый смысл, гораздо больший, чем у ее незадачливых родителей. Активная в устройстве своей судьбы героиня — вот то новое, что приносит новеллистическая сказка (в волшебной девушка ищет суженого, мужа, момент активного замужества там еще отсутствует; даже царь-девица становится женой героя не по своей воле, герой овладевает ею во сне; предбрачный выбор здесь целиком предоставлен мужчине).
Параллелью к этим сказкам может служить мещанский романс, проникший в деревню в конце XIX в., с теми же идеями женского равноправия и свободы девушки прежде всего в выборе жениха.
Раздел сатирических сказок и анекдотов в сборнике, по-видимому, в несколько раз скуднее, чем мог бы быть 40—50 лет назад (стоит вспомнить рассказ Е. Г. Клещова про сказочника, который «77 попов знал», т. е. семьдесят семь сказок про попов, и реальное количество тех же сказок про попов, записанных нами по всему берегу, — менее двадцати сюжетов).
Как специфически местное явление, тут почти отсутствуют сюжеты о барине и мужике, так как бар здесь никогда не было. Иногда в сказке на соответствующую тему барин заменен царем или попом.
Самых устойчивых тем две: поп и работник, солдат и черт. Работник обманывает попа, изводит попов скот, сходится с попадьей, поповнами и пр.; очень популярен здесь сюжет обманутого мужа («Ворынское царство»). Среди сказок на тему «солдат и черт» излюблен сюжет игры с чертом в щелкуны с помощью железного человека, а также «Лиха-баба». Прекрасный сюжет, кстати, отсутствующий в указателе Аарне—Андреева, — сказка «Солдат Симкин» А. А. Попова.
Заметно разнообразнее сюжетика сатирических сказок, как уже говорилось, в восточном конце района. Вместе с тем сказки здесь короче, иногда грубее и резче. Именно здесь появляется в виде осмеиваемого героя барин, бытуют сюжеты типа «Покойница-воровка» — о бедном и богатом братьях, отражающие в известной мере капиталистическое разорение крестьянства, выделение кулачества и отчаянное положение деревни пореформенной [31] поры. Очень популярны на востоке Терского района также сатирические сказки о дураках («Семь Фалилеев», «Улита и Богдан» и пр.), юмор которых несколько мягче юмора вышеназванных сюжетов, посвященных социальным контрастам.
Новизна для местной сказочной традиции сатирических сказок, бытующих в восточной части района, особенно заметна на примере сказок о ловком воре. На востоке, в Пялице — Стрельне, сказок о ловких ворах много («Посол за дождем», «Покойница-воровка», «Старуха-гадалка», «Мужик, зовущий свиней в гости», «Рыбак Клыга», обманывающий попа). Репертуар центральных деревень подобных сюжетов почти не знает. В той же Варзуге есть «плутовские» сюжеты, но «воровских» нет. Единственная сказка про воров у Е. И. Сидоровой (на международную тему «Сокровищница Рампсинита») поражает наивностью разработки. Ловкого вора ловят, поставив под окном магазина бревно, намазанное салом, и кадку смолы, куда вор срывается, ползя по бревну, т. е. так, как можно поймать разве глупого медведя, но никак не человека (на Терском берегу до сих пор не запирают домов).
В сборнике помещены также коротенькие «докучные сказки» и присказки, иногда, возможно, несколько вольные, но всегда неподдельно живые и остроумные.
Балашов Д.М.
ПРИМЕЧАНИЯ
[7]
1 П. А. Садиков. Очерки по истории опричнины. М.—Л., 1950, стр. 462, № 10.
[10]
2 Известия Общества любителей естествознания, антропологии и этно¬графии, т. 114, М., 1911.
3 Сказки Карельского Беломорья. Издание подготовил А. Н. Нечаев. Т. I. Сказки М. М. Коргуева, кн. 1—2. Петрозаводск. 1939.
[24]
4 Севернорусские сказки в Записях А. И. Никифорова. Издание подготовил В. Я. Пропп. М.—Л., 1961.
[25]
5 Номера, не встречающиеся в русском фольклоре, Андреев пропускает. И мы их также не учитываем.
6 Саамские сказки. Вступительная статья и подготовка текста А. Ермолаева. Мурманск, 1959, стр. 43 (далее: Ермолаев); Саамские сказки. Запись, перевод, обработка, предисловие и примечания В. В. Чарнолусского. М., 1962, стр. 202 (далее: Чарнолусский).
[26]
7 Чарнолусский, стр. 35, 135; Ермолаев, стр. 51.
8 Ермолаев, стр. 76.
9 Чарнолусский, стр. 159.
10 Карельский вариант сюжета см.: Карельские народные сказки. Подготовила У. С. Конкка. М.—Л., 1963, № 18.
11 Можно предположить, что местная сказка сохранила очень древнюю традицию, для которой название «царь» было еще новым, неусвоенным.
[27]
12 См.: Карельские народные сказки. Подготовила У. С. Конкка. М.—Л., 1963. В дальнейшем я пользуюсь не только данной книгой, но и любезно предоставленными мне У. С. Конкка устными консультациями по вопросу связей терских сказок с карельскими.
© текст, Балашов Д.М., 1970
© OCR, HTML-версия, Шундалов И., 2007-2008
