AD SEIPSUM. ИСПОВЕДЬ ОНАНИСТА.
Люблю ли я его? Да, пожалуй. Правда, на свой особый манер: лишь бы был; счастлив ли, беден ли, здесь ли, там ли (совсем ТАМ) - не так важно. Хотя, конечно, его судьба мне не безразлична. Еще бы, она ведь у нас одна! И как раз это более всего прискорбно. То, что я не могу вырваться на свободу, то, что мое "Я" сковано (этим физическим, психическим - или как ты там его еще называешь? - телом), то, что я существую только внутри, а все остальное (добро бы только внешнее, но ведь и эмоции, и желания, и страх, и боль) вынужден делить с этим ... да, совсем еще мальчиком..., но ведь он так и не вырастет! Как он еще слаб и несамостоятелен (и, благодаря ему, слаб и несостоятелен я!) сколько не пытаешься дорастить его до себя ("до идеала" - называется это на публике), все равно в чем-то терпишь неудачу. Нет, он, конечно, способный, и дает неплохие результаты, но такая досада быть зависимым от этого жестокого ребенка, забыть то, что ты знал, довольствоваться его скудными знаниями, которыми он сам пренебрегает и не желает получать. А про его физические достоинства я просто молчу; то, в чем он и сам, конечно, не виноват, но в остальном - то, что касается силы и сноровки, мог бы потренироваться! Почему так получилось? А может быть все дело не в том, что метущийся дух был когда-то засажен в тюрьму, а причиной бед послужили исключительно твой гуманизм и твоя интеллигентность (интересно, откуда бы им взяться?): не можешь отказать своей тюрьме в самостоятельном бытии. Но так или иначе я признаю, что он есть, тот, чьими глазами я смотрю на мир (хоть сам я их и не вижу) и чей взгляд я встречаю в зеркале. Однако от идеи единства не отказаться. Интересно, кто из нас чья поэтическая метафора? Он писал мне письма (своей рукой, но моими словами), называя меня своим Другом, и при этом все интересовался у психологов, не шизофрения ли это, вести внутренний диалог с собой. И ты пытаешься идти на контакт с этим человеком (как если бы он был равен тебе). Да, очень часто жажда целостности (на самом деле самоутверждения), однозначно определяет твою политику в отношении этого существа; подавление всех этих его дурацких "яканий", игнорирование его детских чисто человеческих слабостей, и устранение в его облике, как физическом, так и духовном, всего того, что лично тебе представляется лишним. Разумеется, задавая ему какой-то один путь развития, отсекая при этом все ненужное, руководствуешься исключительно своими представлениями, своей эстетикой. И формируя его как человека, тобой движет желание видеть его таким... да, таким, каким хотел бы ласкать его в постели. И при этом страстное желание быть собой, деятельно раскрывать свое существование (разумеется, через него), видеть в нем себя. Дикое противоречие! И, тем не менее, стремление к диалогу. Возможно это построение общения как двустороннего акта идет от страха одиночества (обитая среди людей, начинаешь мыслить их категориями), тогда неудача его - от страха быть непонятым. Не любил, было б проще. Останавливает то, что он, несмотря на свою патологическую тягу к пошлости, в общем-то существо невинное, он боится всего того, что общество навязало ему (в самих определениях) как извращение. И даже в этой шалости (он прекрасно знает, что этого делать нельзя!), когда рука все же тянется к этой наиболее чувствительной части тела, он постоянно дает себе обещание, что это в последний раз. Как бы мне хотелось доставить ему настоящее наслаждение, не механическое воздействие на определенные рецепторы, а так, чтобы он почувствовал мою любовь к нему, как свою почувствовал. Но я сознательно задавливаю в себе это чувство еще до его возникновения: оно может напугать его; нарциссизм - это перверсия, а потому - преступление против Бога и человека (т.е. общества). Моя же любовь, скрываемая или размениваемая на жалкое потворствование его прихотям, переходит в отчуждение; в отдельные минуты я даже начинаю его презирать или ненавидеть - смотря по ситуации - что еще более отягощается неудовлетворенным желанием быть, просто быть самому по себе. А когда его друзья, кого я считаю своими друзьями, видя только его, и, зная только его, начинают судить его по моим поступкам и любить его, а не меня (правильно, ведь я для них только способ его внутреннего существования, я для них существую не в большей степени, чем стиль мышления, или логика восприятия), я прихожу в бешенство. И сколько раз напоминать, что ученику Люцифера следовало бы привыкнуть, что у него не может быть "друзей" среди человеков? Ощущение собственного одиночества - то, чему я действительно научился в своей одиночной камере - гнетет меня. Одиночество и страх - единственное (ибо любовь не находит выхода), что составляет чувство собственного бытия, во всем остальном оно иллюзорно.
* * *
Мое пребывание в этом мире
воспринимается мною как конфликт. И
дело не в частностях типа
заключения о том, что выхода в
принципе нет; а эта ситуация (та
самая) тоже только способна с
большей определенностью прояснить
существующие противоречия, но не
задает их. Дело в следующем, душа
постоянно стремится к абсолюту, а
вынуждена пребывать среди
относительности и конкретности.
Мало того, в своем бытии она
подчинена той среде, в которой
находится. И примириться с этим
миром конкретности можно только
признав его относительность и
условность, допустив его
конечность, а значит, и недолгое
пребывание в нем. Тогда можно
радоваться солнцу и зеленым
листьям. Главное, не бояться
принять все как есть, то есть каким
ты его честно увидел. Разнообразие
подсказывает, что вся эта
множественность уже тем, что не
является Единым, допускает искать
это Целое через себя. Поэтому лучше
узнать и принять как можно большее
число явлений. Разумеется, эта
тенденция прямо противоречит
самостановлению,
самосконцентрированности на одном.
Ради того и другого ты потерял
понимание человека, к которому все
еще очень сильно привязан, в
котором все еще очень сильно хотел
бы любить друга. Стыдно? Нет, это
ведь все технические издержки.
