1.
Ранним утром, вблизи города Тамбова, солнце разбрасывало пушистых зайцев по травяному морю, так что они скача наперегонки мягко шебуршили траву, скатывались в речку и отряхивая воду с желтых ушей, прыгали на дорогу – и там разбивались разноцветными бликами. По направлению к городу устало тащился человек в бедной и рваной одежде, а где-то далеко впереди маячило черное безобразное здание, отчасти напоминавшее эльфийский замок после набега орков. Оно было вот таким:

Совершенно неожиданно, словно из ниоткуда (да так оно и было!) в воздухе материализовался круглый предмет, который свалился прямо на голову мужика. Сразу за предметом, при внимательном рассмотрении оказавшимся бубном, с неба вывалился человек в странной причудливой меховой одежде и раскосым плоским лицом. Человек мешковато упал на землю и приник к ней. Очередной солнечный заяц запутался в его жестких волосах и, оставив попытки выбраться на волю, рассыпался искорками. Эта сцена была настолько необычна и удивительна, что мужик потерял дар речи.

Между тем, монголоидный субъект все-таки поднялся с земли и что-то пролопотал. Мужик поначалу не понял…

Тундра была красивая и холодная. На Пэ-чере всегда было так. Заснеженные степи с ягелью и стлаником, болотами, на которых летом не ступить из-за гнуса и мошки, духами, которые слушают твою жизнь, когда ты идешь по путику – все это было собственностью Ванюты Макося, как называли его русские. Он говорил с духами и они отдали ему и его роду эти земли. Нынче стало не так – пришли воины с пищалями и отобрали озеро Пуз-ты. Сказали, будет много огненной воды, платите по 50 шкурок. Была огненная вода, потом не стало. Пошли русские на сами-эдна, убили оленей и женок увели, пограбили малость. Сами-эдна пошли к Ванюте и просили его бить кудес, чтобы идти на Пуз-ты и взять обратно свое добро. Духи долго не являлись и тогда Ванюта решил слетать в Верхний мир. Но по пути потерял свой бубен и ему пришлось его искать. Вдруг попал Ванюта в такое место, где очень жарко и нет тундры, а вместо этого на земле торчит башня, в которой живет Нумай, а рядом стоит дух в плохой одежде, как у русских. Ванюта сказал ему:

– Я – Ванюта Макось, а ты?

Дух сначала ничего не ответил, а потом вроде понял и заплакал:

– Анюта, Анюта. А ты почем знашь, что ее комиссар забрал? Пришел на двор меня выгнал, сказал, что я-де, мироед и кулак, а Анюту забрал в полюбовницы. У, змей! Меня-то послал в город, да все одно без дома пропадать!

Ванюта Макось подумал, что его вид напугал русского духа и сказал осторожно по-русски:
- Это дом Нумая?

– Что думаю? Да, что тут думать – пойду, в город, к свояку, авось пристроит куда меня. Да там тоже не жизнь, заарестуют, как пить дать!

Макось подумал, что дух хитрит, стараясь заполучить его для каких-то своих целей. Что может быть на уме у русского духа он примерно знал – на словах, реки огненной воды, а на деле сплошной обман и вероломство. Не зря сами-эдна поручили именно ему, как самому сильному шаману бить кудес. Стало быть, надо быть тоже хитрым и притвориться слабейшим:
– Ты хочешь убить меня?

Мужик странно на него воззрился и в его мутных глазах стало проступать что-то вроде страха. Тогда Макось быстро выхватил бубен из его руки и ударив в него, закричал:
– Я, шаман Макось, беру твою душу. Пойдешь со мной в дом Нумая.

Но с этими словами все как-то быстро завертелось и Ванюту вынесло куда-то очень далеко от уродливой башни, которую тот принял за дом Нумая. Вконец ошалевший мужик тупо смотрел как Ванюта Макось медленно растворяется в воздухе.

2.

Молодой советский поэт Владимир Маяковский (все советские поэты – молодые) приехал в поселок Кузнецкстрой незадолго до полуночи. Станция была маленькая и грязная. Его встречал местный активист, который повел поэта в какие-то местные трущобы, такие же грязные, как и станция. Шел не то снег, не то дождь, черными струями стекавший по обшлагам пальто, в воздухе пахло угольной пылью. Спутник поэта был какой-то обрюзгший и мешковатый, прихрамывал, но шага не сбавлял и шагал нарочито широко.

– Я – Хренов. Строим металлургический комбинат. Работа идет день и ночь! 70 тысяч тонн в год!

– Эпохально!

Вскоре Маяковский увидел и подтверждение Хренова. Недалеко от строившегося барака рабочие лежали под телегой на разостланных кошмах, из которых торчала пакля. Завывал ветер. Они не шевелились и не храпели; глядя на их лица, припорошенные углем, можно было подумать, что они все умерли.

– Мы вас поселим в комнате, в бараке.

Маяковский не возражал.

– Манька, а Манька!

– Отстань, ирод

– Ну, Маа-ань!

– Не видишь, человек спит

– Ничего, спит – проспится…

Маяковский завозился в постели, вскочил, оделся, выпил из носика холодного чаю.

В бараке было полутемно. В дальнем углу мужик держал на коленях полную дородную женщину.

Видать, та самая Маня – подумал Маяковский.

Пшел вон, ирод – сказала Маня, вставая с колен мужика, будет еще…

Тот быстро смылся

– Где у вас тут завод, – спросил поэт.

– Да какой завод… Вот сейчас Хренова кликну, он вам покажет.

Женщина была на редкость статная и сильная. Про таких иногда говорят – «русская красавица». Только красавица теперь носила не сарафан или красное богатое платье как купчихи Маковского, а безобразную душегрею. В углу валялся еще тулуп и треух, вероятно, верхняя одежда.

– Встали уже. Сейчас пойдем завтракать. Правда наш завтрак не то что в Москве… - сказал Хренов

– Ничего, я сюда не питаться приехал. Покажите лучше завод.

Хренов немного помрачнел. Ну, завод – еще сильно сказано. Пойдем… посмотрим.

Они вышли.

На взгорке в утреннем солнечном свете стояло какое-то непонятное строение. Маяковскому показалось из-за брызжущих светом лучей, что оно сейчас взорвется, брызнет раскаленным металлом в разные стороны, но тут тучка накрыла взгорок – и поэт увидел детище Хренова в его истинном свете:
Доменные печи, тянущиеся вверх, будто трубы органа
Котлован с копошащимися муравьями-рабочими
Груду угля, размером если не с пирамиду Хеопса, то чуть пониже.

– Штреки бьем, укрепляем пиловочником, хорошо лесу много. Весной запустим завод, ох тут залежи – уголь есть, раз, железо, руды, два. Рабочих бы побольше – мрут как мухи…

– А что так?

– Понимаете, мы сосредоточились на заводе, а бараки не построил, лес экономим.

– Леса ж много!

– Для завода много, для бараков – мало. Тут – учет.

День напролет молодой советский поэт Владимир Маяковский (все советские поэты – молодые) лазал по стройке века, а вечером вернулся домой и всю ночь писал стихотворение. Утром заснул.

Рабочая красавица Мария Косьмовна Копанева, 26 лет, из семьи крестьянина-кулака Ярославской губернии, статья 58-10, антисоветская агитация (обругала матерно председателя, который ее домогался), срок 5 лет с пожизненным поражением в гражданских правах стыдливо смотрела на листочки с корявыми строчками. Из ее глаз текли слезы:
«Я знаю – город будет,
я знаю – саду цвесть,
когда такие люди
в стране советской есть!»

3.

День госпожи Аико Кошима был неспешен и нетороплив. В самом деле, что должна делать японская женщина, ожидающая своего мужа – следить за домом и садом, не допускать фривольных и пустых бесед, ходить к служителю синто в храм молить о возвращении своего супруга. В Хирошима жили скромно, нередко бывали бомбежки, когда американские самолеты с ревом налетали на город, но обычно все обходилось – ни разу бомба не попадала в дом Кошима. Вести с фронта были, впрочем, неутешительны. Если пару лет назад всем казалось, что победа близко и все враги разбиты, то сейчас дошло до того, что едва оперившихся юнцов сажали в самолеты камикадзе. Летать-то еще толком не умеет, а уже записан в герои. Погибших камикадзе приравнивали к самураям (правда туда и шли обычно из знатных семей) и мать должна была быть счастлива если ее сын погиб как самурай. Да! Должна быть счастлива! Именно так!

Но здесь мысли госпожи Кошимы отчего-то теряли свою ясность и летели как взбесившиеся скакуны: Три месяца назад! Пришел генерал. Церемонный, сухой. Сказал: мы разделяем ваше горе! Ваш сын был героем. Он взорвал американский корабль! Да-да! – вымученно улыбнулась госпожа Кошима – об этом объявляли по радио – лейтенант Кошима! Мой сын!

оо, мой сын!!!

– Великая Аматэрасу, мать богов, верни мне мужа, пожалуйста, верни его, ну возьми что хочешь, но верни его мне, я прошу тебя, я умоляю тебя, ты ведь любишь молодых – вот ты и взяла моего сына. Но – верни мужа…

Эти бессвязные молитвы бывали нечасто, но и не так редко, как хотелось госпоже Кошима. После них ее охватывала слабость, и она подолгу лежала в постели.

Вестей с войны о муже было немного. Говорили, что он сражается где-то в Маньчжурии с русскими. Армия была хорошо укомплектована, но русские недавно разгромили немцев и были пьяны угаром войны, под их беспощадными ударами японцы сдавали один город за другим. Юичи Кошима командовал полком. Последний раз он писал жене письмо из Даляня (Порт-Артур):
– В Европе война уже кончилась, а у нас идет. Как это несправедливо!

Аико тоже думала, что такая долгая война – чересчур. Япония должна была победить за один год, максимум – два. Но вести войну пять лет! И теперь нужно заново отвоевывать Китай у американцев, а Маньчжурию – у русских. Но император ведет страну к победе, иначе зачем отдал жизнь ее сын…

Теплой августовской ночью в доме раздался стук.

– Аи, открой мне, это я

Госпожа Кошима подошла к двери и открыла ее. За нею стоял сгорбленный субъект в штатском, чем-то отдаленно напоминавший ее мужа.

– Аи, это я, Юичи, я приехал на пароме. Там было так много людей… так много.

Он прошел мимо госпожи Кошима в ее дом и рухнул на татами.

– Аи, мне надо пересидеть у тебя, сейчас искать не будут, там такая неразбериха, а вот через месяц-другой начнут. Впрочем, какая разница, скоро войне конец. Ха! Мы ее проиграли.

Этим жалким полувсхлипом он ясно дал понять госпоже Кошима, что она имеет дело с проходимцем. Госпожа Кошима прошествовала мимо своего мужа в свой кабинет и через некоторое время вынесла с поклоном два самурайских кимоно и два меча, острых как бритва.

– Это для нас, – сказала она. Я была готова всегда.

– Я не хочу – сказал Юичи Кошима, ставший отныне для Аико навсегда чужим.

– Как же ты… Твой сын пал как герой, о нем слышала вся страна!

– Я не хочу, Аи, я по горло сыт всем этим! Ты видела эту человеческую кашу в Квантуне! На моих глазах погиб весь мой полк под огнем русских. А знаешь почему! Потому что не было бензина, чтобы подвезти боеприпасы! После этого я решил – что баста, хватит! Содрал мундир и поехал к тебе, моей жене. Я хочу жить, понимаешь, понимаешь ты или нет…

Он тряс ее как куклу, и она была испугана таким порывом. Госпожа Кошима вспомнила свои бессвязные моления Аматэрасу и поняла, что отмолила своего супруга, но в реальности произошло совсем не то, как ей думалось.

В реальности ее муж был предателем, в древности любой мог бы теперь его убить. Она же оставалась дочерью самурая, гордостью своего рода.

Юичи содрал с нее платья и залез на нее; супруги совокупились.

После оба валялись на татами, и Аико убеждала господина Кошима покончить с собой:
– так будет лучше для нас обоих

А он твердил ей, что не для того возвращался к ней и спешил почувствовать вкус жизни, чтобы затем умереть:
– и вообще война закончена, а то что я сбежал никого не волнует.

Госпожа Кошима подошла к окну посмотреть на рассвет – она всегда так делала когда наступала утро, по религии синто считалось, что утренний свет очищает человека, помогает ему увидеть правильный путь…

Над городом занималось зарево нового дня. Еще толком никто не проснулся, и здания стояли будто обнаженные, омываемые красно-розовым светом, словно потоками крови. Внезапно город вспыхнул как несколько тысяч солнц, и Аико Кошима увидела как он тает оловянным солдатиком, которого положили в огонь.

Яркий, всепожирающий свет, поглотил ее тело, и беспокойные думы, он забрал ее дом, и мужа, спавшего на циновке, он испепелил всю Хирошиму, и не осталось абсолютно ничего кроме последней мысли госпожи Кошима:
– теперь мы все равны.

© текст, qwercus, 2007
© фото, фотокоррекция, ptenetz, 1998



Hosted by uCoz