* * *

... Расскажу я тебе одну сказку. Она про меня и про одного человека, которого ты, может быть, знаешь, а может быть, и нет. Началось все с очень простой мысли: город есть. Он существует не только в моем воображении, но и в реальности, по крайней мере, его отсюда можно видеть. Однако, в первый раз я его увидел все-таки во сне, когда мне было четырнадцать, то есть прошло совсем немного времени с тех пор, как я понял, что разучился играть. Где-то до двенадцати я вообще о нем не знал, вернее, не называл его, хотя все мои игры, как я сейчас понимаю, воспроизводили жизнь в этом городе. После того, как я увидел его во сне, я однажды увидел место - на вершине холма, - откуда его можно было разглядеть наяву. В ясную погоду чуть-чуть выше той линии, где море переходит в небо, в легкой дымке были видны его башни и шпили. В некоторые минуты, когда я особенно напряженно всматривался вдаль, мне даже казалось, что я даже вижу флажки флюгеров и зубцы на крепостных стенах. Нет, я, конечно, уже имел какое-то представление о горизонте, знал, что по облакам нельзя ходить, как по мостовой, знал, что ангелы бестелесны и т. д., но меня все не оставляла детская надежда, что отсюда можно туда попасть напрямую. Стоит только очень захотеть кому-нибудь из живущих там протянуть мне руку, и я смогу оказаться в его пределах как я есть, каким я сам себя тогда ощущал - в потрепанных штанах и с разлохмаченными волосами я пройду по улицам этого города, загляну в глаза его обитателям, сумею рассказать им, как я любил их, пока еще жил на земле. Даже если я не научусь ходить по воде, чтоб по лунной дорожке добраться до этого места (Уж если б я был тогда с Учителем, я бы не стал сомневаться), то хотя бы через смерть, если я буду помнить об этом до самой смерти, я смогу войти в ворота небесного города.
Для меня как-то сразу было ясно, что для того, чтобы туда попасть, нужно сначала оказаться достойным его граждан: быть честным, никого не предать, не обидеть, а, кроме того, искать свидетельства этого города среди всего, что меня окружает. Я действительно решил научиться видеть Иерусалим - город света и радости вокруг себя (иначе, зачем я здесь?). Но когда я взбирался на холм и смотрел в дымку над горизонтом, я понимал, что стремлюсь всем сердцем именно туда, а все мои попытки найти очертания этого города на земле - это поиски утешения или оправдания собственной слабости, страха ступить на водную гладь.
Однажды около того самого холма я встретил одного паренька. Я не помню, какое в действительности было время года, но для меня наступила весна. Этот мой новый знакомый, которого я вскоре стал называть своим другом, оказалось, тоже знал о городе и часто приходил на вершину холма - не знаю, почему мы с ним никогда не встречались. Может быть, он меня прежде и видел; это только я до того, как снова после детства стал интересоваться жизнью, был увлечен одним лишь образом города и ни на что другое не обращал внимания - познакомились мы только теперь. Оказалось позже, что мой приятель знал о небесном Иерусалиме гораздо больше, чем я: то ли потому, что был старше, то ли оттого, что больше времени проводил в одиночестве. Мы с ним часто сидели на холме рядом и рассказывали друг другу про Этот город, который оба видели почти одинаково. Когда говорил он, я каждый раз убеждался снова, что мы видим одно и то же: его описания почти дословно совпадали с тем, что я думал. Я был счастлив, ведь я раньше не верил, что такое возможно, мне всегда казалось, что небесный Иерусалим каждый представляет по-своему. Я сказал об этом своему приятелю, выяснилось, что он чувствовал точно то же.
В какой-то момент я заметил, что мне легче рассказывать о том, что я вижу в небесном городе не тогда, когда смотрю в сторону горизонта, а глядя в глаза своему товарищу. Я понял, что я сам в своем сердце творю новую реальность, и мне совсем не важно, как она соотносится с действительностью - мне стала совсем не нужна эта дымка над горизонтом, я носил этот город в себе. Единственным, как мне тогда казалось, условием было счастье моего друга (на самом деле - мое собственное счастье быть с ним). Его личность заслонила для меня все остальное, в том числе и мечту о городе; но в то же время, помогла мне раскрыть привычные для меня вещи и явления, увидеть сказку там, где раньше ее не было. Я стал сам придумывать разные истории, искать приключения, лазить по чердакам, пускать в ручьях кораблики - все то, чего я никогда не делал раньше, но до двенадцати лет очень хотел, только в детстве кто бы меня отпустил в такие странствия? К холму я больше не приходил, и друга своего туда не звал (он ходил туда один, без меня, но я догадался об этом только потом, когда уже стало все равно). Зато я постоянно рассказывал ему о своих открытиях и всегда приглашал с собой, он соглашался не всегда, а когда все-таки шел за мной, никогда не бывал захвачен приключением полностью. А я не мог понять, неужели это свидетельствует о недостатках тех дел, которые я придумывал. Как-то раз я взахлеб рассказывал ему очередную свою историю, и спросил его, что он о ней думает, а он вместо ответа заметил, что когда-нибудь мы вдвоем окажемся в том городе, о котором так много мечтали. Я не мог этому не радоваться, но все же мне было обидно, что он не слушал меня, а думал о своем. Однажды он позвал меня придти к подножью холма, хотя до этого он почти ни разу не звал меня, все время приглашал его я. Я пришел, он показал мне набросок чертежа какого-то приспособления, похожего на дельтаплан. Я так и не понял, каким образом он пытался привести его в движение, запомнил только, что для управления этой машиной нужно было два человека. Друг рассказал мне, что давно задумал ее именно для двоих, а когда встретил меня, подумал, что только я смогу стать его спутником. Я сразу догадался, что речь шла о путешествии к небесному городу. Но даже это понимание не смогло заглушить во мне поднимавшийся из глубины души протест. Я и сейчас не силен в аэродинамике, но я сразу увидел, что эта штуковина не полетит, и именно потому, что не обладал достаточными знаниями, я не смог объяснить, почему. Когда я понял, что мне ни чем не объяснить своих сомнений, я стал говорить о том, что, как мне казалось, немного знал: в небесный Иерусалим надо идти пешком по воде. Дело ведь не в том, чтобы преодолеть расстояние, а в том, чтобы силой веры положиться на Христа, а не на собственные силы и законы физики. Мой приятель заметил, что если я не верю в крепость механического устройства, то нет разницы, доверюсь ли я ему, или водной поверхности, тогда движущей силой будет именно вера в Бога. "Но я еще не достаточно верю!" - закричал я. Он сказал, что его веры хватит на двоих. Я ответил: "Нет". Я снова и снова стал объяснять ему, что небесный град находится у нас в сердце и не нужно никуда лететь, чтобы ...

- Хорошо, чего ты тогда боишься?".
- Сделай это ради меня",- повторял он, а я все пытался отвлечь его, звал бродить по лесу, гонять голубей по крышам, но ему все это было не нужно.
- Ладно,- сказал я однажды,- если тебе так хочется полетать, подожди, пока я совсем перестану бояться высоты, мы достанем где-нибудь настоящий дельтаплан.
- Нет, я этого не хочу,- сказал он.
Более того, по его словам выходило, что летать просто так, не направляясь к заветному городу, было глупо и неправильно. Я не мог понять, почему он не понимал, почему я отказываюсь.

- Я слишком люблю тебя, чтобы согласиться на такую безрассудную авантюру.
- Если любишь, то согласись, - настаивал он.

Он стал умолять меня, просил меня, если я не люблю его, хотя бы обмануть себя и его и все-таки полететь с ним. И я проклял тот день, когда впервые рассказал ему о своей мечте; если б я тогда промолчал, я бы не увидел его таким теперь. Я всегда привык смотреть на него, как на человека сильного и уверенного в себе, видеть его в унижении было выше моих сил. Я оттолкнул его, сказав, что на горизонте, там, где мы его видели, города нет; это я сам ошибся, приняв нагромождение облаков за крепостные стены и башни.
После этого я мог сколько угодно клясться в любви и давать заверения в дружбе, он мне больше не верил. Когда я понял, что теряю его, то спросил, почему он не может найти кого-нибудь другого себе в спутники, а пока остаться просто моим другом. Он усмехнулся и сказал, что задача невыполнима: отыскать во всем свете человека, который был бы точной моей копией, за одним исключением - он бы понял его и согласился лететь. Я сказал, что нечестно искушать человека его старой мечтой и через это выстраивать свою судьбу, обозвал все его надежды бредом подростка. Он в ответ заметил, что зря я пытаюсь казаться взрослым человеком. Так наш спор перешел во взаимные обвинения и обиды. После этого, несмотря на мои старания, наши отношения прекратились. Я уже давно не видел моего друга, и не знаю, что с ним сейчас. Но странное дело: мысль о том, что я кого-то или что-то (а это, возможно, страшнее) предал нисколько меня не пугает. Когда в пылу спора он бросил мне, что, отказываясь, я совершаю подлость, я только пожал плечами. Казалось бы, я остался ни с чем: я потерял друга, потерял себя в его глазах, про город в дымке я знаю наверняка, что это не Новый Иерусалим, его там нет. Но я не перестал быть собой, я остался. Я теперь знаю, что, кроме того, чтобы ждать или стремиться куда-то, можно еще просто быть. Я не пойду по лунной дорожке не потому, что я боюсь утонуть или замерзнуть между морем и небом, точнее, не только поэтому - я боюсь потерять все то, что придется оставить здесь, на земле, все то, что успел полюбить из любви все к тому же Небесному Иерусалиму (а иначе зачем он не здесь?). Но иногда - очень редко - я все же поднимаюсь на вершину холма, каждый раз при этом обманывая себя, что зашел сюда случайно, и всматриваюсь в едва виднеющиеся шпили и башни. Я снова начинаю думать, что дорога идет прямо по небу или по воде, а впереди отчетливо виден конец. Но я сразу вспоминаю, что я отказался от этого города, по крайней мере, теперь, пока я еще не научился любить землю настолько, чтобы не бояться ее потерять. А когда я, усмехнувшись минутной слабости, отвожу взгляд в сторону от далекого города, я понимаю, что такой простой конец мы придумываем себе сами в страхе перед множественностью и неизвестностью. Но надежда вступить когда-нибудь на мостовую небесного града не покидает меня, только отныне я убежден, что достичь этого можно только в одиночку. Но, достигнув, можно поделиться со всеми.

* * *

... И вот, когда они все уходят один за другим, улыбаясь и желая удачи, подступает из-за спины одиночество. Оно берет тебя за запястья и крепко сжимает своими холодными маленькими руками (эдакие кандалы, но от них трудно абстрагироваться, как от предмета, ибо это руки, а значит, они живые); одним этим жестом оно просто вдавливает тебя в пол (казалось бы, откуда у такого существа - всего лишь с тебя ростом - такая сила?) и смотрит тебе в глаза. И в этом взгляде ты видишь, что ты ничто, и диким парадоксом - несмотря на признание тобой этого факта, мир окружающих тебя людей остался прежним, и более того, ты сам продолжаешь существовать в этом мире и чувствовать холодные руки на твоих запястьях. Необязателен комок в горле, щелканье в области сердца, или слезы, наворачивающиеся на глаза, - можно обойтись и без этого, достаточно ощущения пустоты внутри, а, следовательно, и отсутствия права называться далее человеком. И, тем не менее, не могу не любоваться этим, стоящим передо мной.

- Постигаешь ли ты его?

Отстраняюсь от одиночества, и, отворачиваясь от зеркала, обращаюсь лицом к другому. Неожиданно возникает фигура в другом конце помещения. Теперь, как никогда прежде, я вижу в нем человека, а не духа. Личность, сопоставимую со мной самим (стоящую со мной на одном и том же паркете). Именно поэтому черты его лица не так потрясают меня и не так врезаются в память, как его глаза (почему же они сегодня так блестят?) и, главное, руки. Бледные, с длинными тонкими пальцами - аристократические в каждом изгибе - сине-серые, почти ощутимые на ощупь вены. Поцеловать бы их однажды, но, боюсь, позволено ли мне будет хотя бы прикоснуться к ним ...

Он прекрасен. Он божественен. Но в сравнении с отражением он едва ли оказывается предпочтителен.

- Постигаю ли я одиночество?

Ответом - легкое движение длинных черных ресниц - подтверждение моей понятливости; продолжением:
- Пытаешься сказать, что да. Только это не правда.
- ... прочувствовать.
- Ты слишком подавлен своим объектом, - и он кивает в сторону того, что находится позади меня. Я оборачиваюсь и встречаю все тот же напряженный холодный взгляд.
- Проще относись к процессу познания, - он делает первый (или показалось - примирительный) шаг ко мне.
- Там темно.
- А я что такое? Не вечная темень ли? - еще ближе.
- Там ужасно
- Постепенно можно привыкнуть,- уже совсем рядом. Я вижу его лицо. Очень близко. Про себя отмечаю: оригинальность ситуации не волнует и не впечатляет меня, заставляет задуматься только умом. Как же это просто оказалось - остался один - остался с Люцифером.

Задумавшись, я снова поворачиваюсь лицом к "объекту". Уже не удивляюсь тому, что его руки (те самые!) полуобнимают меня за плечи. Почти ощущаю холод его дыхания и губы у самой шеи. Быстрым, прерывистым шепотом:
- Послушай! Ну, неужели тебе, человеку, не нравится? - параллельно замечаю удовлетворенную ухмылку, ползущую по лицу одиночества,- Это же единственный способ твоего бытия! Поймете это и будете как боги - прости за банальность. Ведь только так становишься творцом, только в таком состоянии возможна интеллектуальная деятельность. Да ты же и так знаешь. (Б...дь! Так вот кому подражал Прекрасноволосый Хальдар!) - быстро оборачиваюсь:
- Да ты и сам боишься!
Полный недоумения взгляд, медленно опускаются руки, в повороте головы читается: "Ну, это уж слишком!"
- Разве Бога находят только в одиночестве?
Сердито поджатые губы, возмущенно: "Неужели ты не понимаешь?"
- Ну не во вне же!
Потом со смешком:
- Во вне, в г...не...

Оба смеемся, глядя друг другу в глаза. Напряжение ликвидировано. И сквозь смех:
- Мне жаль тебя.
Ответом мне - выразительный взгляд, полный сочувствия и презрения.